Не верь, не бойся, не проси

      
        ЗАМЕТКИ    ПИСАТЕЛЯ

  В нашей, сентиментально-снисходительной к пороку и романтизированной по отношению к преступнику литературе  давным-давно стал складываться образ благородного разбойника, презирающего злато и серебро, помогающего бедным; бескорыстного и гуманного, хотя порой и с презрением относящегося к слабому и низкому люду. Конечно, все эти демократические образы не наше национальное изобретение: вспомним Робин Гуда, Жана Вольжака, Тиля Уленшпигеля, «Разбойников»  Шиллера. Но никуда не денешься и от наших атаманов Кудияров, Степанов Разиных, от доморощенных Челкашей и Дубровских. В воровском государстве, а таковым является любое  капиталистическое или строящее капитализм (после примитивного, но все же социализма) государство и чиновник – вор, и парламентарий – вор, и достигший собственного благополучия на костях и слезах подданных верховный самодержец - тоже вор. Собственно, сейчас вся наша литература – сплошное «Преступление и наказание»: любят, ох как любят покопаться в психологии преступника несостоявшиеся Пинкертоны и Шерлоки Холмсы, судорожно ухватившиеся двумя руками за писательское шариковое стило. У них там, в Америке, давным-давно национальный герой – полицейский или шериф. Наши писаки еще не поднимают на щит милиционера, скомпрометированного недавним Гулаговским беспределом и сегодняшним, допустим – частичным, сращиванием с уголовным миром. Но по-прежнему безнаказанно и с вызовом разгуливает по стране и страницам книг и журналов благородный жулик (а то - и киллер), с высоко поднятой головой и не слишком глубоко запрятанной в душе лагерной философией: «сдохни сегодня ты, а завтра я». А с экранов кинотеатров и телевизоров он просто не слезает.
       Он в фаворе у современных, довольно молодых по меркам старого Союза писателей СССР авторов. Например, у А. Трапезникова, напечатавшего два года назад повесть «Уговори меня бежать» в патриархально-благообразном, чуть ли не ладонном пахнущем журнале «Москва», рецидивист Белый, по его собственным словам «…четыре курса МГУ прошел. Изучал философию – немецкую, восточную, древнегреческую. Сам. Потому что из того, что преподавали, из марксизма – ленинизма, ничего, кроме головного запора не почерпнешь». И что же этот бандит вынес из всех мировых философий? Убеждение, что «ты пришел в этот мир мстить за то, что был вырван из небытия». Вот он и мстит, поигрывая на досуге в шахматы с героем повести – интеллигентным сорокалетним холостяком  и пряча у него под ванной пистолет, взятый, очевидно, у «замоченного мента». «Пора обратно»…,- говорит Белый интеллигенту, берясь за ферзя, - «… У вас здесь все шиворот – навыворот. Большой бардак и бордель. А там против установленного закона не попрешь. Я имею в виду наш закон… Все, что ты имеешь здесь, можешь иметь и там, даже больше».
     Вот и вся их воровская философия: иметь больше и не слишком для этого лезть из кожи. А страна сегодня – та же зона, только пошире и, пожалуй, поопасней, потому что не одни лагерные паханы наводят в ней свои порядки, но и двигающие, как шахматные фигуры, армии и дивизии неподвластные ни закону, ни уголовному кодексу, ни Конституционному суду игроки в миллиарды долларов, триллионы рублей, игроки в рудники, заводы и шахты, в нефть, золото и бриллианты – игроки в голод и смерть для огромного большинства еще не сбитых с доски пешек.
     В колониях их называют «мужиками», но там их не слишком забижают воры и фраера: это ж их капитал, их рабочий скот, создающий материальные блага для избранных.
     Глядя на  «большой бардак и бордель», воцарившийся в нашей стране, на пацанов и юношей, которым уже не до учебы, тем более за бешеные деньги, а вся мечта – стать бизнесменом – миллионером с «Мерседесом» и охранником, или даже бандитом с карманным автоматом и все с теми же «Мерседесом» и охранником, -  вспоминаю свои детство и юность: Рижское, а потом Ленинградское Нахимовские училища. В роте – сто человек, четыре взвода. Русские, белорусы, украинцы, грузины, евреи – и никакой национальной розни. И было это во времена, когда, судя по современной «документальной» писанине и воспоминаниям «репрессированных» вопрос стоял, чуть ли не о жидовском заговоре и выселении всех евреев в заполярные широты, чтоб «выводили там морозоустойчивого жида» по теории незабвенного парадного академика Лысенко.  Не было ничего этого в братской среде нахимовцев, и пять московских парадов, в которых мы участвовали, были праздниками для нас (для нашей роты), хотя и трудными праздниками, потому что месяцами нас муштровали в строю, добиваясь чеканного парадного шага. Как писал когда-то К.Симонов в поэме «Суворов»:
 «Нет, он не может отрицать:
  Войска отличный вид имели –
  Могли оружием бряцать
  И ногу поднимать умели.
  Не просто поднимать, а так,
  Что сбоку видишь ты, ей богу,
  Один шнурок, один башмак,
  Одну протянутую ногу».
       Это Симонов о войсках императора Павла I с точки зрения А.Суворова. Бога тогда писали с маленькой буквы, так и оставили в цитате – с маленькой.
        И с латышами мы дружили. И танцевали с маленькими латышками бальные танцы в Рижском дворце пионеров. И влюблялись в них «до самозабвения»…Но не было, не было до «возраста» у нас никакого секса (как воскликнула в недавнем прошлом на всю страну одна еще не эмансипированная ленинградская дама). Стихи – были, кино – было, гуляние под-ручку – было, даже обнимались в подъездах и кинозалах. Но не было ни изнасилований, ни школьных беременностей, ни истерических слез девчачьих матерей в приемной начальника училища. А в наших казарменных кубриках – никакого, столь ныне распространенного и разрешенного, наконец, гомосексуализма. Один только случай помню, да и то из более позднего времени – начала 60-ых – тогда я служил в дивизионе ПВО на острове в северных широтах. И был это не случай мужеложства, а примитивное скотоложство с изнасилованием молоденькой телки из подсобного хозяйства солдатами – стройбатовцами, приехавшими строить у нас новую казарму. Все солдаты были из южных республик, и, видно, им – чабанам и скотоводам – дело это было знакомо и привычно. По неграмотности и некоторой задержке в развитии  их зачастую и не брали в строевые части, а лишь военнорабочими.
    И воровства у нас не было. Немыслимо было даже заподозрить товарища, если что-то у тебя пропало – сам потерял. Был случай с одним старшиной – помощником офицера – воспитателя старшего  лейтенанта Кухарева. Помню, построил он взвод – тридцать наголо стриженых, 11-12 летних мальчишек в синей робе, прошелся вдоль строя – руки за спиной, голова опущена в раздумье, и тихо, но зловеще сказал:
   - У воспитанника Замыко пропала шапка… Кто украл – два шага вперед. 
   Шапки – ушанки у нас в те годы были из черного каракуля, ботинки – чешские, фабрики «Батя», флотские воротники кое-у-кого фиолетовые, немецкие – все трофейное… Но строй молчал. Молчал минуту, две, три. Старшина скомандовал:
 - Смирно!.. Смотреть мне в глаза и не мигать! Я по глазам узнаю вора.
      И тут со мной что-то случилось: лицо стало наливаться краской, руки похолодели, и чем ближе подходил ко мне старшина, заглядывая близко в глаза всем по очереди, начиная с правого фланга, тем больше я боялся его: сейчас подумает на меня, на меня, на меня…
      И это произошло.
  - Ты украл! – рявкнул старшина, и слезы буквально брызнули из моих глаз, двумя струйками прямо на его китель с орденской планкой. И я пробкой вылетел из сомкнутого строя, впервые нарушив дисциплину, ринулся в канцелярию роты, к старшему лейтенанту Кухареву, упал там на ковер, запнувшись за его край, и бился в истерике, пока меня не полили водой из графина и не привели в себя, успокоив и утешив… Старшина был, наверное, хорошим воином в Отечественную, но не годился он в командиры мальчишкам, лишившимся отцов – фронтовиков и хлебнувшим  «на гражданке» всего по ноздри, но не потерявших пока своей чистоты и чести…   Шапка нашлась в рукаве собственной шинели воспитанника Замыко, а старшина – сверхсрочник через некоторое время был уволен в запас стараниями умного человека офицера – воспитателя Кухарева.
    Вот так было в нашем отрочестве и юности. И куда все это делось, уму не постижимо. Я, почти пенсионер, смотрю на сегодняшние кодлы рано созревших звероватых юнцов, лишенных всего светлого и честного, всего героического, не знающих слов – жертвенность, снисхождение, «милость к падшим», наконец, - и тошно мне, и выть хочется от осознания напрасно прожитой для этого будущего жизни.
    Но вернемся, однако, к популярным проблемам беспредела в армии и в тюрьме или в зоне. Пришли, видно, иные времена и «другие юноши поют другие песни»,- как выразился С.Есенин. Я утверждаю: не было никакой дедовщины в частях той, Советской еще армии в шестидесятые годы. Я служил на Севере, рядовым. Ездил и летал во множество гарнизонов, так как был уже известным поэтом, автором двух книг – стихи и проза. Правда за книги об армии и нахимовском училище меня чуть не вся советская пресса и особенно военная ( «Красная звезда») разносила в пух и прах. О стихах писали: «Автор – певец смерти. Лучшие его стихи скрывают легко расшифровываемую символику, абсолютно чуждую нашему времени». О прозе: «И нормален ли сам писатель, который беспардонно чернит нашу советскую действительность, армию, жизнь, быт, командные кадры?» Но все же книги, не раз запрещавшиеся, попадавшие «под нож» в прямом смысле – уничтожался тираж, выхолощенные редактурой и цензурой, выходили в свет и становились любимыми и у других поколений нахимовцев и суворовцев, и у солдат, и у офицеров. Не у всех, конечно: в армии хватало твердолобых, да и сейчас хватает.
     Я написал о дедовщине, когда еще и термина такого не было. В главе «Пухнарь» из повести «Ночь караула», 1963 года, честно описано, как проявлялась на первых порах эта самая дедовщина: сняли с молодого солдата новенькую шинель дембеля, - не ехать же им домой в старой, третьего срока шинелишке, ведь и покрасоваться в форме хочется  перед девчатами в родной деревне или поселке. Заставил сержант третьего года службы тренировать отбой – подъем полночи целый взвод, пока все не уложатся в норматив… Но не было ни избиений, ни унижения, ни помыкания молодым солдатом со стороны старослужащих, ни – тем более – группового изнасилования – опускания. Наоборот: была дружба и общая работа. Часть – ракетная, и каждый старик должен был подготовить себе смену: и телетайпист, и планшетист, и оператор, и водитель, и секретчик, и повар даже. Какая уж тут дедовщина!.. Но неужели теперь все не так, если судить по периодической желтой прессе, по рассказам и повестям об армии бойких писателей более молодого, чем мой, возраст?.. Наверное, все или почти все правда: армия и зона слились в одно целое – зека, отбывших свой срок, стали призывать под славные знамена. И безнравственная бойня Афгана, и позор Чечни, и Приднестровье, и Абхазия и мало ли их – этих огненных точек, кровавых пятен на карте родины, которые привели к всеобщему падению нравственности, бессильной ярости и позору. Идет война, в которой не будет победы. Идет стройка чего-то, чему не будет завершения: все рухнет, как рушатся в Чечне возводимые среди руин здания. Стихия эта уже не управляема, как неуправляема эпидемия шизофрении, если она действительно вирусного происхождения, по утверждению американских врачей.
    Шарапов из послевоенного Мура и Жиглов оттуда же были антиподы, и в повести Вайнеров, и незабвенном фильме. Один, нахлебавшись по ноздри крови в окопах, мечтал об «эре милосердия», а другой знал одну истину: «Вор должен сидеть в тюрьме». Но делали они, каждый на свой манер, одно дело, и мало что в масштабе страны, а тем более – человечества, от них зависело. Полсотни лет прошло с той безумной послевоенной поры, а эра милосердия так и случилась с нами – недавними строителями коммунизма и сегодняшними, почти обреченными, но все еще упорными в своем отчаянии спасателями России. Только рубежей все меньше, и силы почти иссякли. И веры нет никакой: не работают христианские заповеди в очумелом стаде убийц, расхитителей, грабителей, насильников, - какие уж тут «не убий», «не укради», «не пожелай жены ближнего»… А дальнего – можно? Так, что ли?
     Вернемся к конкретным вещам: в поселке, где я летом снимаю дачу, у всех местных мужиков, тридцати – пятидесяти лет, за спиной от одной до пяти «ходок» - судимостей. Наверное, и впереди не меньше, потому что «все пьют и пьют все, что горит, а трахают все, что шевелится», - это по их лагерной присказке. А для возлияний нужны деньги. Тут и замыкается порочный круг «ходок». О какой любви к «братьям нашим меньшим», о каком милосердии можно говорить, если на своих лесных попойках они сожрали почти всех молодых поселковых собак?  О какой любви к женщине разговор? Им не до женщин, только до конца опустившиеся алкоголички с последней стадией цирроза печени сопутствуют им в нелегких поисках ежеутренней похмелки любой ценой и совместных запойных снах по холодным  верандам дач и бурьянам кюветов. Не нужны им женщины и почти ни у кого нет жен. Одна четвертая часть населения России проходит из поколения в поколение через лагеря. Одна десятая часть населения – так называемые «неформалы любви». Да бросьте! Их гораздо больше, и «имя им – легион». «Все мы гомики, - сказал мне доверительно один из «завсегдатаев» мест не столь отдаленных, - лежу вот и мечтаю, кто бы пришел и в ж… трахнул!» Но не все они так добродушны. Они в основе своей озлоблены, хитры и опасны – этому их научила зона – ее волчьи воровские законы. И они перенесли их сюда, на просторы неохватные России, ставшей, отчасти и благодаря им, еще одной огромной зоной. И непрочь расширить ее на весь мир, судя по тому, что уже более трехсот наших криминальных групп проросло в Западной Европе и Америке. Проросло и прижилось.
     Вот весьма подходящая иллюстрация к сказанному: ограбили дачу одного художника – концептуалиста. Художник был – как художник, современный, конечно: неопрятная борода, солдатское камуфлированное барахло, десантные ботинки и, конечно, много – много водки внутри художника, и в пустующем гараже (машину у него угнали раньше – и с концами). Там, в гараже и вел он застольные беседы об искусстве и поставангарде с местными пропойцами, молодыми и пожилыми, то и дело посылая кого-нибудь за очередными  «портвеями» - популярным в наших краях напитком. Рассказывал, сколько зеленых отвалили ему за его концептуальную мазню какие-то туристы, дарил направо и налево свои этюды, эскизы, наброски… И, конечно, его ограбили. Оказалось, что украсть было почти нечего: старый черно-белый телевизор, велосипед, электросчетчик, электроплита, несколько альбомов в хороших переплетах и кое-что по мелочи. Все это можно немедленно сменять на самогон и водку. И надо же было художнику увидеть свой велосипед под каким-то не слишком трезвым дядей из соседней деревни. И дернул же его черт пригрозить, что немедленно заявит в милицию и что закон на его стороне… Ночью пришли к нему трое поговорить по душам, конечно, не с одной бутылкой пришли. И ласково так уговаривали выпить с ними, и клялись, что все вернут с лихвой, и деньги совали (целый миллион в одной пачке). И, наконец, подсунули стакан водки с растворенным в нем клофелином (надежное средство, чтоб отключить мозги), а когда он потерял сознание, «опустили» - по очереди, и всей кодле своей объявили, что художник теперь «петух». Дня через три, рассказав мне все, что с ним случилось и смертельно напившись, художник, по заключению экспертизы, скончался от переохлаждения на штабеле бетонных блоков по пути к магазину. Его роба и бутсы лежали рядом, на земле. То ли сам он разделся и лег спать, то ли  раздели его и еще раз использовали, уже как «петуха», теперь не узнаешь. Да и не интересно это никому. Новая сенсация в поселковом замкнутом мирке: сразу четверо отравились техническим спиртом с недалекого лакокрасочного завода. Двое на кладбище, двое пока в реанимации…
    Множество знаю я преступлений, совершенных бывшими зека на половой почве. И пусть никто не говорит мне, что гомосексуализм – порождение измененной психики на почве наследственности – не представляет опасности для окружающих. Еще как представляет! И противно видеть на телеэкране их гнусные демонстрации, их бесстыдные лобзания в камеру крупным планом, неприятно читать статейки о них, до которых так охочи и «Московский комсомолец» и «Комсомольская правда» (это относится и к лесбиянкам, даже к тем, которые не в лагере свихнулись, а на относительной свободе – в обществе более или менее нормальных людей). Как лагерные извращенцы переносят нравы и обычаи воровского мира в мир пока еще наш, общечеловеческий, так и остальные «окультуренные» гомосеки несут свои больные пристрастия в армию, в искусство, в литературу, на страницы прессы и, особенно в кино и на экраны TV.  Ну нельзя же, в конце концов подражать Клинтону, который чуть не запустил педиков в армию США, да вовремя его одернули.
      Знаменитый воровской лозунг – закон их жизни: не верь, не бойся, не проси. Теперь он должен стать и лозунгом любого русского, долготерпеливого, но не безответного мужика, мужчины: не верь вору, как бы респектабельно он не врал и не выглядел; не бойся педераста, но не подпускай его к себе близко – обманет и опорочит; не проси ничего у этой сволочи – себе дороже станет. Пора за ум браться, россияне! Возьмемся сообща, стряхнув похмельную одурь от зарубежного спирта и вранья политиканов, и наша Россия станет, в конце концов лучше той, которую мы так бездарно и безалаберно потеряли!

РS.   Как ЛТП  не вылечило ни одного алкоголика, так ИТУ – исправительно - трудовое учреждение – не исправило ни одного преступника, а скорее убило в нем остатки человечности и дало полную возможность усовершенствоваться в своем грязном ремесле и принять за окончательную истину воровские законы и веру.

PPS. Я вовсе не утверждаю, что воспитание в закрытых уч. заведениях военного типа – идеальные условия для привития молодым людям высоких свойств души и нравственных правил. Но, как мне кажется именно  в  морских кадетских корпусах (да и во всех других тоже –
артиллерийских, общевойсковых, ракетных, казачьих и т.д.) только и можно осуществить создание в будущем элитарного мужского сословия россиян.
 1997г.