И все-таки весна

В роль городской сумасшедшей вжилась я отлично:
Бредящей, хмелем бродящей, я трогаю почки.
Этой весны откровенья пытаюсь постичь я,
Чутким перстом прикасаясь к начатью листочков.

Вот тополек - самый нежный и самый любимый.
Чуть пластилиновый, мягкий, покорный, ведомый.
Клейкой своей оболочкой защитной хранимый,
Он уж готовит свой пух, в небесах невесомый.

Не проявляет попытки проснуться медлительный ясень.
Он не готов для ответа: "Любимая, где ты?"
И для него непонятен, невнятен, неясен
Мой полувопрос, и напрасно ищу я ответа.

Как распускаются почки у вяза? Букетом!
Сверху бордовым, зеленово-нежным по низу.
Если бы я не была долбанутым в макушку поэтом,
Никто не придал бы расцветшему вязу лиризму.

Листочки у нашей сирени суровы и горды,
Персидская - мягче, податливей, ближневосточней.
У липы круглышики недоразбуженно тверды.
Зато у рябины уж выпущен лист многострочный.

Игривые ветви подсвечником вверх у каштана.
Я даже терзала дурацким вопросом прохожих:
Не правда ли, невероятным султаном
Открытыш встает, на фигурную свечку похожий?

Но даже не верба в своем соболином уборе,
А ива плакучая с первым своим медоносом,
В которой нектар перемешан с печалью и горек,
Мне вечным ответом приходит на вечный вопрос мой.

Удел мой - от века - быть ивою светолюбивой,
Грустить, отдаваться пчеле, извиваться под ветром.
Быть вечно влюбленной в шиповник неколебимый,
Чьи почки железны, а корни стальны - аж до центра.

До центра земли, до урана, плутония, тория...
Касаясь его, я перстами-листами ловлю радиацию.
Такая растительно-трогательная лавстория,
Филолого-ботаническая сублимация.