апрель

и, казалось бы, жизнь идет своим чередом - дом, работа, работа, дом. в круговерти эдакой и не сесть, не подумать вечером перед сном о высоком, о праведном - думает о чужом.
ей бы просто собраться с силами, переждать весну, а не шляться по городу. сна ни в одном глазу. всё прошло. сто лет и четыре дня. жизнь прекрасна. думает: вот фигня! может, это ветер и фонари? а иначе как ещё объяснить?
и, закрыв глаза, запрокидывает лицо. машинально крутит своё кольцо. повторяет: выкинь из головы. только как исполнить, когда срослись? никакими силами не унять - так привыкла с ней каждый день болтать, что сто лет и четыре дня внутри обо всём по-прежнему говорит. вслух болтает глупости, пустяки, только голос изредка зазвенит, если вдруг приходится делать вид, что она не женщина, а гранит.
говорит: забудь и дыши ровней, эта детка точно тебя сильней, изменить твою жизнь - поди сумей! и способна справиться со своей.

что-то всё же тянет и рвётся в её груди. и она набирает номер и говорит: с добрым утром, детка, такое солнце - глаза слепит, просыпайся, детка, во двор иди. мы поедем кататься с большой горы, мы накупим гору дурной еды, мы поставим музыку на repeat, просыпайся, чувствуешь - не болит? это прошлое станет когда-то кошмарным сном, от которого плачут, открыв глаза, просыпайся детка, иди во двор, видишь, там над Кремлём собралась гроза? это как нарыв - надо вскрыть, подуть, промыть и пройдёт. слышишь, как на Волге ломает лёд? как скрипят качели на берегу? дай подую, боль твою заберу.

и когда услышит седьмой гудок, до того, как  звук сорвется и упадет, для себя внезапно нажмёт отбой и подумает: боже мой, никакая боль не сравнится с той! кто из нас оставлен был за чертой, кто был прав, и кого рассудит судья иной - это, господи, бред такой! - и приложит руку к немому рту - и помочь ведь, господи, не могу.