Обычный день любимому папе посвящается

«Стены больниц слышали гораздо больше искренних молитв, чем церковь»

Воет сирена. Реанимобиль с огромной скоростью несется по дорогам города.
Куда он везёт тебя?
В лапы мясника? Или к вратам рая?
Или нам с тобой сегодня повезет, и ты попадешь в руки лекаря от Бога, которому не плевать на нас…

Никогда, слышишь, никогда я не забуду ТОТ страшный день.

Помнишь, была обычная пятница…
Боже, как страшно звучит слово «обычно». Я только тогда это поняла. Ведь все самое страшное происходит именно в обычный день.

Я, как всегда, была на работе. День тянулся медленно, как всякая пятница в предвкушении выходных. Звонок. Обычный звонок от сестры. Но именно он разделил мою жизнь на «до» и «после».

- Папе очень плохо, что делать?, - кричала сестра.
- Что делать, что делать? Срочно реанимацию. Я сейчас приеду. - еле выдохнула в трубку я.

Молнии мыслей. Паники не было. Совсем. Наоборот, какая-то безумная отрешенность. Мозг отказывался принять происходящее.

Буркнув пару слов на работе, я понеслась к тебе. Первое, что увидела, - стоящий во дворе реанимобиль. «Слава Богу, что так быстро», мелькнуло в голове.

У двери в подъезд я поняла, что не могу вспомнить код домофна, хотя набирала его миллионы раз. Ключи лежали в другой сумке. Хорошо, что консьерж оказался на месте.

Дальше были заплаканные глаза сестры, смех ничего не понимающей малышки-племянницы, сосредоточенный лица врачей реанимации и ты… Я никогда тебя таким не видела – испуганным и беспомощным. ТЕБЯ! Мою скалу, мою защиту. Всегда такого доброго, умного, сильного. Одна твоя рука сейчас лежала практически неподвижно, ты силился что-то сказать, но язык предательски не повиновался.

- Инсульт. Прогноз неблагоприятный. Нужно срочно в больницу. - слова врача прозвучали смертным приговором.

Знаешь, не было шока, не было истерики, не было НИЧЕГО, кроме ужасного, непереносимого, животного страха.

Я машинально собрала твои вещи, обычные для больницы, - тапочки, спортивный костюм, зубную щетку, что-то еще. Но врачи сказали, что ничего не нужно. В реанимацию нельзя.

Также машинально села в свой автомобиль. Помню лишь, как неслась за «Реанимацией», нарушая все мыслимые правила дорожного движения и тоскливо наблюдая, как нас везде пропускают. Еще помню, что в голове вертелась совершенно дурацкая мысль про гаишников, которые остановят меня и посадят в тюрьму. Чушь, правда? А еще… Я всю дорогу молилась: «Господи, сделай так, чтобы его довезли живым до больницы. Там его спасут. Я знаю».

Когда подъехали к приемному покою, я вдруг поняла, что не могу выйти из машины. Просто от страха, что уже не увижу тебя живым. А еще я вдруг осознала впервые за день, что совершенно одна… Мама только выдвинулась в город из санатория, сестра с малышкой дома, ее муж в командировке, мой муж… А что мой муж? Его никогда нет рядом, когда мне по-настоящему плохо. «Держись, родная, я мысленно с тобой. Все будет хорошо. Вечером поговорим». Это было единственным, что я услышала от него. Он мог уехать с работы. Мог. Но не сделал этого. Ну да Бог ему судья. Не об этом сейчас. Так остро одиночество, я, пожалуй, не чувствовала никогда. Было ощущение, что в грудь вонзили острые ледяные клещи, которые ворочали и ворочали сердце туда-сюда, пытаясь выдрать его со всеми потрохами… И это такая боль, которую не сравнить ни с чем, пожалуй…

Наконец я увидела тебя. На каталке. Живого. Но мне не дали даже слова тебе сказать. Что за бездушные у нас доктора? У них же тоже есть близкие, которых они любят, за которых переживают. Так почему они никогда не разрешают поговорить хотя бы минуту с человеком, которого, ты, возможно, уже никогда не увидишь. Неужели они не понимают, что одна единственная фраза: «Я тебя люблю. Я с тобой», может спасти человеку жизнь? Почему на Западе пускают в реанимацию? Почему их врачи понимают, что именно там, в холодных белых стенах, среди звуков безжизненно пикающих мониторов, нужнее всего теплые руки родного человека. Ведь они помогают бороться, помогают выхватить близкого из цепких лап смерти. Никогда этого не понимала… И не пойму.

Тебя увезли на МРТ, потом в реанимацию. Врач сказал только, что надежда есть, что он будет делать все возможное и посоветовал сходить в церковь помолиться.

А потом мне вынесли все твои вещи… Я упала на стул в коридоре, кожей ощущая, как тебе холодно и страшно там одному, совершенно голому и беззащитному. Слезы давили изнутри, но выхода не находили. Сидящим по соседству людям было не до меня – у них свое горе… И вдруг, совершенно неожиданно, вместо страха и боли в голове начали одна за другой яркими вспышками мелькать картинки из моего детства. Вот мы с тобой идем по зоопарку, ты рассказываешь про животных, мы едим мороженое и много смеемся. А вот мы на спектакле «Аленький цветочек», я пугаюсь Чудища и утыкаюсь в твою грудь – там не страшно. А вот мы в цирке с одинаковым замиранием в сердце глазеем на воздушных акробатов. Следующая – мы у бабушки уплетаем за обе щеки пироги с осетриной, а потом едем к родственникам в село. Помнишь рыбалку? Не ту, что на Волге, а ту, что на удивительном озере, которое мне так до сих пор не удалось разыскать, даже пытая родных, где же мы все-таки тогда были. Запомнились какие-то совершенно невероятные по красоте цветы и дикие лебеди, бьющие крыльями по озерной глади, взмывающие ввысь. Наверное, я все преувеличиваю. Детство вообще склонно к преувеличениям. Но это было счастье. Наше счастье. Однако самой яркой картинкой (сама не знаю, почему, ведь это было совсем-совсем давно) вспыхнула наша с тобой большая фотосессия с тюльпанами. Самая лучшая фотография висит у тебя на стене в дорогом багете, как будто это какой-то шедевр живописи. Мы оба любим эту фотографию. Знаю. Мелькания длятся минут десять, и я вдруг понимаю, что пытаюсь посылать тебе эти картинки, чтобы ты видел их также отчетливо, как вижу я, чтобы хоть как-то помочь тебе бороться за себя, за свою жизнь. Я шепчу в надежде, что ты услышишь: «Борись, родной. Я рядом. Я с тобой». Вспомни нашу телепатическую связь. Найди силы только на это. Все остальное сделаю сама – буду посылать и посылать тебе это радужное счастье, которого у нас набралось много-много, на несколько жизней хватит, и ты обязательно поправишься.

Нужно было найти силы встать, дойти до машины, сесть за руль и ехать домой. Забегая вперед, скажу, что потом выбросила пакет с твоими вещами, чтобы он никому не напоминал о том дне. Дорогу из больницы помню смутно. Было ощущение, что на ощупь пробираюсь сквозь густой туман. Наверное, молилась за тебя всю дорогу. Позвонила мама сказать, что через два часа будет в городе, и мы непременно должны съездить к тебе в больницу, поговорить с доктором.

Дома было темно и пусто. И вот тут, наконец, ко мне пришло осознание произошедшего всего за несколько часов. И я завыла. Громко, протяжно, как выли деревенские бабы над покойниками. Мне было стыдно за этот вой, как будто я им хоронила тебя заживо. Но он выходил и выходил из меня, против воли, сам. Мозг и сердце взрывались осколками адской боли, но я не могла остановиться. И вдруг в темноте раздался звонок. Я тебе никогда не расскажу, кто позвонил тогда. Прости. Пусть это будет моей единственной тайной от тебя. Но этот звонок, такой неожиданный и своевременный, спас нас обоих. Всего полчаса в мое ухо вливался этот голос. Вливался живой водой, разливался по венам, достигая сердца и омывая душу блаженством надежды. Этому человеку, назовем его А., я буду благодарна за нас с тобой всегда. Не волнуйся, я поблагодарила его, хоть он и сопротивлялся, как все истинно добрые люди, считающие, что ничего такого не сделал. Но он сделал. Единственный ! С момента его звонка я знала, что все будет хорошо.

К встрече с мамой я уже была готова. Спокойствие было главным на тот момент. Особенно мое. Оно было нужно тебе, раз уж у нас такая связь, раз мы так чувствуем друг друга.

Мама пребывала в молчаливой истерике. Это было видно по глазам, хоть она и крепилась, как могла. Перед дверьми реанимации я на короткое время потеряла свое спокойствие, а мама откровенно расплакалась такими горькими слезами, которых я, пожалуй, не видела никогда раньше. Она у нас кремень, правда? Вышел доктор. Из всей тирады о твоем состоянии, смысл которой улавливался с большим трудом, я услышала только одну фразу, обращенную ко мне лично: «Кризис миновал. Серьезных повреждений мозга нет. Ваш отец будет жить. И именно вы спасли ему жизнь». Правда, так до сих пор не поняла, что он имел ввиду. Ну и ладно. В тот момент я впервые подняла голову и посмотрела на врача. «Боже, какой он красивый. Какие у него умные и чистые глаза. Сколько в них мудрости. А вон там в уголках пляшут смешинки. Я вижу их. Господи, да я бы за таким в рубище на край света, в пожизненную ссылку! Детей ему рожать, пироги печь и свитера с шарфами вязать…». Наверное, я преувеличиваю. Ведь он был вестником счастья. Но, знаешь, даже сейчас, спустя годы, я помню его лицо так, как будто видела его вчера, хотя и вглядывалась в него меньше минуты… Представляешь?

Мой Бог (твой врач) разрешил нам с мамой передать записку. Трясущимися руками я писала тебе банальности. Ты уже, наверное, и не помнишь ту записку. Но уверена, что не забыл, что к ней была приложена уменьшенная копия той самой фотографии, что висит в твоей комнате на стене. Передавая ее, я всерьез верила, что эта частичка нашего прошлого поможет тебе быстро выздороветь…

Передав записку, мы с мамой обнялись и разревелись. Но это были уже другие слезы – нежные и чистые, смывающие боль, черную тоску и страх, несущие надежду и бесконечную благодарность Богу за то, что он услышал наши молитвы. В тот самый обычный день… За который я пережила несколько жизней и смертей сразу. Вместе с тобой, мамой и сестрой. Обычный день, который изменил многое во мне и в моей жизни…

Обычный день… Теперь ты понимаешь, что таких не бывает? Каждый день, каждый час, каждая секунда нашей жизни уникальны и драгоценны. Люблю.

(фото из интернета)