отступающий горизонт

     он называл это «любовью к неопределенному», я называл это «любовью к неопределенному», мы называли это «любовью к неопределенному», ты называл это «любовью к неопределенному», они называли это, так они это называли, что было не лишено смысла, им это казалось важным, и любовь, и неопределенное, трудно сказать, что было важнее, неопределенное притягивало любовь, любовь тянулась к неопределенному, как магнит и железо, или, лучше, как осел и морковь, неопределенное было морковью, за которой он тянулся всю жизнь, так они говорят, так сказал ты, так сказал я, как будто ты знаешь, о чем говоришь, но мы-то наверняка знаем, все вместе, если не мы, то никто, никогда, морковь как символ бегущего горизонта, отступающего, бегущего, когда он бежал, и отступающего, когда он брел, по пустыне, за морковью горизонта, он жил в горизонте моркови, кто-то ему ее подсунул, сначала в виде пустышки, а потом в виде моркови, аппетитной, красной, ароматной, и он вытягивал губы, выдвигал челюсть, стремился вперед, протягивал ли он руки, если у него были руки, то он их протягивал, естественное назначение рук тянуться к моркови, неопределенному, иногда они опускались и тянулись к другой моркови, такой же аппетитной, ароматной, красной, обе моркови как-то связывались, но если до одной он мог дотянуться, то другая оставалась недостижимой, хотя, если подумать, иногда он прикасался и к той, иначе откуда бы он о ней знал, окончательно установившееся третье лицо, определенность, они говорят обо мне, я говорю о нем, ты говоришь о них, мы говорим о тебе, и все вместе говорим о моркови, которая есть символ неопределенного, о котором говорить нелегко, пока оно остается неопределенным, заменив же морковью, горизонтом, речь приобретает отчетливость, так она становится речью, а не бессодержательным лепетом, в горизонте неопределенного, он называл это «любовью», мы называли, ты называл, так это называлось, и ничего важнее в жизни не было, все держалось на ней, сдвинуть осла могла только любовь, постоянно перед его носом, иногда исчезая из виду, тогда осел падал, но вновь вставал, различив запах моркови, призвав на помощь другую морковь, овладев одной, устремлялся к другой, определенные, отчетливые чувства: раскаяние и надежда, полон решимости по самые ослиные уши, шел без дороги, куда морковь позовет, неопределенное звало во все стороны, как оно могло бы таиться в одной стороне, несовместимо с его природой, даже у неопределенного есть природа, хотя тут возможны только отрицательные определения, со стороны казалось, что он бредет, не разбирая дороги, но он-то знал, что преследует неопределенное, моя морковь, мой колокольчик, звон колокольчика доносился издалека, и он брел на зов, и поворачивал на зов, и возвращался на то же место, вот они, его следы на снегу, он брел по снегу, иней неопределенного покрывал цветы и листья, пар дыхания замерзал и выпадал градом, только морковь зеленела, иногда он сам издавал рев, безобразный звук, так он отвечал на призыв колокольчика, когда не мог его различить, где ты, моя морковь, и тогда его мысли обращались к другой моркови, чтобы после вернуться к первой, а та оказывалась поблизости, будто никуда и не исчезала, ритм любви и раскаяния, что еще сказать об этом, морковь пахла жасмином, сиренью, никогда хризантемой, девичьим телом, никогда конским навозом или машинным маслом, механикой фортепиано, никогда мастикой в школьных коридорах, матами в физкультурных залах, только он один слышал запах неопределенного, запах моркови, исключительность его нюха, в мире определенного она проявлялась как хронический насморк, ринит.