Резиновый коврик или Людмилпална

             Как-то ранним утром, мать взяла меня за руку и отвела в школу. Дело было в начале апреля, и я, ни о чем не подозревая, продолжала радоваться весенним лучам, ласково греющему солнышку и тому, что скоро, наконец, я сниму ненавистные рейтузы.
В классе за учительским столом сидела женщина.
– Людмилпална, – представилась она. Желтый ноготь на ее большом пальце был устрашающе загнут кверху. Голосила она каким-то неестественным для женщины хриплым басом. Кисть ее правой руки, казалось, навсегда впитала меловые разводы – на ней шелушилась кожа.
 – Та-а-а-к!, – сказала Людмилпална, прочитай, девочка, (она сделала ударение на слове «девочка», как будто за секунду до этого я не сказала ей своего имени).
 – Та-а-ак! Прочитай, пожалуйста, этот отрывок!
Помню, как старательно я переходила от слова к слову, пытаясь справиться с выражением (мать предупредила, что читать в школе нужно только с выражением). Текст был пресный и неинтересный, хотя говорилось в нем о тех же весенних лучах, о солнце, о скороснимающихся рейтузах.
 – Девочка читает плохо! Очень плохо! Не знаю, что Вам и сказать… - пробасила учительница, в упор глядя на мать, – К школе она не готова, но может бы-ы-ть…

Первого сентября я стояла в толпе первоклашек с букетом красных гладиолусов, завернутых в красную же слюду. Букет был куплен накануне на колхозном рынке. Цветы мне не нравились – пачкалась красная слюда. То ли дело у других – слюда прозрачная! Сквозь нее можно увидеть зеленеющие стебли и листочки.
 – Дурочка! Красное – это цвет жизни, победы и… нашего флага,  – сказал отец, покуда мать суетилась с моими "баранками". Форму мне купили «на вырост» – настоящее «женское» платье!
 – Со стоечкой – не было! – мать примерила на меня коричневую обновку. Отложной воротничок мне не нравился тоже. И хотя я постоянно говорила об этом матери, она сердилась:
– Как же на стойку приладить вязаный воротник? Тетя Валя тебе воротнички связала. К тому же… стойка не идет тебе!
На ногах у меня оказались коричневые полуботинки с напечатанными вишнями цвета того же флага…
Так я вышла в новую жизнь.
         На первом – «уроке мира», Людмилпална показала нам, как следует с ней разговаривать.
– Я реагирую только на поднятую руку! Подняли руку – я спросила. Не подняли – для меня вас нет!
         К третьему уроку я старательно тянула руку – очень хотелось ответить на вопрос Людмилпалны: почему репку смогла вытянуть маленькая мышка.
Все ответы оказались неправильными, так как репку, оказывается, тянула дружба.
Меня посадили на третью парту возле входной двери, хоть я и была очкариком. Хотя мать и ходила к Людмилпалне.
          На первом ряду возле окна посадили самую маленькую девочку – она оказалась на целый сантиметр ниже меня! В середине же класса на первой парте на все три года воссела дочка председательницы родительского комитета. Об этом я узнала 30 лет спустя. А пока я недоумевала – Катя высокая, стоит в шеренге третьей! Из Кати вышла прекрасная отличница. Ее первой приняли и в октябрята, и в пионеры. Она неизменно занимала все лучшие места в школьных олимпиадах, но почему-то  постоянно проваливалась на городских.
       Потекли дни.
       В первые дни сентября перемены еще не особенно тревожили меня. После школы, отсидев положенные три урока, поев разогретый обед и отписав крючочки в тетради, я выходила во двор нашей пятиэтажки: там меня ждала детсадовская подруга. Иногда подругу не забирали из садика, и я, усевшись на краю одинокой песочницы, бесконечно одевала и раздевала куклу, попутно разговаривая с ней о Людмилпалне, о матери, о новых школьных правилах.
  Но мои прогулки скоро кончились: меня записали на продленку.
 – Я отсидела с тобой весь отпуск - месяц, второй месяц отсидел отец! – объяснила мама.
        На продленке нам дали старенькую учительницу. Она была «глубоко не пенсии», как говорили взрослые. Но нам она казалась не намного старше Людмилпалны. Ногти  нее были ровные, глаза – прямые, на голове – пучок. Она смотрела на нас каким-то совершенно не школьным – ласковым взором. Трясущейся рукой выводила в тетрадях «продленышние» пятерки. С ней так легко было вечерами пить остывшее школьное молоко, макать в него засохшие хлебные мякиши, слушая ее рассказы о ленинской ссылке! Вот также как и мы, сидел Владимир Ильич в далекой ссылке и, макая перо в холодное молоко писал и писал на родину… Макая в остывшее молоко то кончики авторучек, то свои пальцы, мы совершенно впадали в полу-спячку, голова тяжелела и клонилась на парту, многие засыпали…

Как-то раз, находясь в такой сонной полудреме, заслушавшись очередным рассказом о подвигах Ильича, я обнаружила себя на корточках, перебирая шипы-резиночки придверного коврика. Шипы-резиночки были темно-бордового цвета, но отдаленно напоминали японский ластик отличницы Кати. И хотя ластики Кати пахли арбузом и апельсином, а мои резиночки – грязными ногами, почему-то учительница продленки не особенно волновалась на это счет. Когда же за мной, наконец, пришли, в кармашке моего черного передника лежало сокровище: маленькая резиновая шишечка.
       Счастливая я засыпала в тот день: кусок резинового коврика засыпал вместе со мной.
       Через день мать вызвали в школу. А потом мне крепко влетело «за порчу общественной собственности»:
 – Ты понимаешь, что коврик – не твой?! Не твой! Не твой! – мать трясла меня за ухо. – И вообще, у тебя «два» по «устному счету»! За что мне наказание такое! Зачем ты отодрала кусок ковра? Зачем? Скажи, – мы не будем ругаться!
Меня впервые мутило от мутноватого, ослепляющего страха. Страха, не поддающегося контролю. Я любила уроки музыки, чтения и рисования, но из всех предметов первого класса мать выбрала именно «устный счет».
 – Мне хотелось ластик… Как у Кати.
 – У Кати-и-и?! Да ты знаешь, сколько стоит новый ковер?!
       Страх имел серовидную структуру, а также желтый ноготь и шелушащуюся руку Людмилпалны. Он пах гнилыми меловыми тряпками и безысходностью.
– Тебя отчислят! Отчислят! Тебя запишут в школу дураков!
       Страх подкрадывался ко мне сзади и хватал за горло. Перекрыв дыхание и способность мыслить, он тряс меня как грушу, выдаивая последние силы. Скоро я научусь определять его приближение по тончайшим колебаниям волос на моей голове, после которого наступала полная парализация.
       Этот страх жил в государственном гимне, лагерных «линейках», в черных школьных фартуках и красном флаге. Это страх жил в обиде, почему именно Катю, а не меня выбрали маршировать перед школой вместе с барабанщиками, - ведь слух-то у меня  тоньше. Этот страх прятался в пионерской комнате за кровавым бархатным знаменем с отвисшей  бахромой, – вход туда был только для председателей советотрядов.
Этот страх обитал в девчачьей уборной без зеркала и туалетной бумаги с единственной незакрывающейся дверью, за которой Катя вместе с подругами любила меня подкарауливать – «выяснять отношения».
      Страх жил в контрольных, диктантах, в школьных хамовитых уборщицах. Страх жил в детском зубном кабинете, из чрева которого ежедневно доносились приглушенные стоны страдальцев.
       Страх жил в Сереже Гондаренко, который к пятому классу познал все виды извращеннейших мясных ударов, коими щедро сдабривал меня возле полуразрушенных гаражей.
       Страх жил в прекрасных глазах учительницы истории, которая, украдкой сокращая программу, ставила с нами костюмированные спектакли «на историческую тему».

        Через некоторое время я поняла, что страх – это нормально. Нормально, когда на уроке домоводства Катина протеже – Маринка подбрасывала мне в стакан чая соли. Когда в порыве бешенства учительница географии рвала писчие тетради вместе с пластиковой обложкой…
       
         Так Серый призрак преследовал меня до девятого класса, пока я не сменила школу, разом вычеркнув все прошлое из моей подростковой канители.

          Для Людмилпалны мать купила новый коврик: шипов-резиночек на нем не было. В нашем классе его я так никогда и не увидела.

         Прошло еще очень много времени, прежде чем я научилась бороться со страхом.      
         Оценивать свои силы, не бояться и верить в себя меня научил другой учитель – мужчина.
         С тех пор я не ношу отложные воротнички, кожаные полуботинки. Не переношу вишню, резиновые коврики, устный счет и женские платья. Недолюбливаю учительниц. Столбики я складываю на бумаге, коврики покупаю непрактичные – тканевые. И только женские рейтузы я ненавижу по-прежнему: неизменно ношу джинсы.
Но это – уже совсем другая история.

22.04.2013