Глорида

    На праздник девичий поры,
Во времена придания далёком,
Сыны адамовы на костры,
Съезжались к девственным порокам.
И в этот день стихала брань,
Стихали войны в землях здешних,
В ножнах тупилась мечей грань,
А мир звенел порою днями вешних.
И в этот день, что раз в году,
Девица выбрать вправе,
Того, кто сердце и душу
Пленит молвой о славе.
Так повелось, так уж было:
Обычай встарь и праздник, и наука!
И уж кому в тот день везло,
Кто не был, словно, бука.
Здесь, было все: и шум, и гам!
Природа пробуждала блажь волнений,
Люд так и зрил, глядел по сторонам,
Как просыпалась жизнь от цепеннений!
Ещё с утра, до утренней зори,
В лесу, в полях, на косогорах
На все певучие лады, как звонари,
Птах голоса сливались в спорах.
   Весна дыханием полна:
Шумит, тревожит к жизни души!
И среди всех один, одна
В сравненьях хвалят свои кущи!
  И так в весенний день невест
Грядущему, томясь о встрече,
В девичьем сердце был, как перст –
Благословляющий избранника на вече.
  А вот играет весело рожок,
Свирель вторит созвучием;
Люд собирается в кружок,
Услышать песень в голосе певучем.
А меж берёзок, вдоль лощин,
Кружится нить девичьих хороводов,
Костры пылают до вершин –
Древ искаженных, буреломов.
Вдоль берегов тенистых вод
Венки плывут желаний,
Преодолев быстрянку, брод –
Надежд, заветов, покаяний.
Вдруг, свист пронзительный оповестил,
Прервав веселье по раздолью,
Что от нарошнего в широтах бдил,
Предупредить о едущих с приволья.
 Одни бегут встречать гостей;
Другие же таятся взглядом, взором
В надежде трепетной, от ожидания вестей,
Которым быть могли их счастьем иль позором.
    В таком уныние сидит
Краса прелестниц, что по праву
Избрать, как сердце ей велит:
Благословение любви – порочности и нраву.
Глорида. Юная краса! –
Соперница невольных состязаний,
Не умащала елеем власа,
Грустя душой своих стенаний.
Ещё тогда, когда мела зима,
В борах трещали сильные морозы,
А снег свисал с крыш, как бахромы кайма
И небо волокло буранов, вьюг угрозы.
Тогда стояла ночь. Мела метель.
Уж сном давно, забылись,
Как лай собачий  от цепей, от канитель,
В захлёбе на кого-то злился.
В дверь постучались раз, другой:
Подняв всю челядь дворовой прислуги
И те сгрудившийся в сенях гурьбой
Чинили спрос, кто в непогоду други.
Не прошенный, уставший от дорог:
Путей снегами занесённых,
Приблудник переступив едва порог,
Усталым сном обмяк: стенаньем утомлённых.
А ночью бредил, ложе мял:
Метался в шкурах тёплых;
Помочь просил, на помощь звал,
В беспамятстве делами скудных!
Был юн еще, скиталец зимних стуж
Но уж в чертах суровость зачиналась:
Кровей дородных сей был видно муж,
В обличье власть решений умолялась.
А что Глориде думалось о нём?
«Конечно, не беглец он и не тать разбоя,
А, просто заблудившийся в урочище ночном,
Средь, непогодного в метели воя».

На чёрном небе утро воссияло,
Погода стихла, воздух облачил румяна;
Засеребрился снег, как будто, небывало
Ночной метели, разгулявшего бурана!
В светлицу луч проник уютный,
Рассеяв сумрачность надежд;
И непривычно глазу: ослеплённый
Проснулся гость, не размыкая вежд.
Вчера от слуг своих отбился,
Всю ночь, блуждая на пролёт,
В конце концов, снегами заблудился
И уж не верил жизнью наперёд!
Он здешних мест, от княжеского рода;
Отцом был призван из далёких рубежей…
«Но вот буран свирепый, непогода! –
Гость извинялся именитостью мужей.
Так что, пора ему до мест своих, в дорогу, –
Поди, там тоже  сбились все уж с ног!»
Прощался княжич, беспокоясь сроку,
Что перед Богом у него обязанность и долг.
     Но суждено было тому случиться,
Когда не заклинаем и не ждём;
Но нарочитость чар души-девицы
И долг уж гость испытывал стыдом.
Всё не навязчиво и всё правдиво –
Любви неведомы дороги встреч,
Она приходит к нам как чудо, диво
И так ж внезапна, как внезапен смерч!
Два чувства двух сердец и кротость,
Покорством таинств и утешением без слов;
Взволнованность души, застенчивость и робость,
Залог терпения, то эта истина – любовь!

      Теперь весна, но не забыты встречи,
Глорида ждёт избранника своей любви
И ласку рук, и поцелуев в губы, в плечи;
И вздох, таившийся предтечей и нови.
 «Трава-Плакун, о чём ты плачешь,
Слёз девичьих не прячешь, не таишь;
О горькой участи молчишь и не расскажешь,
И грусть свою с судьбой не разделишь?»
В тоске неутешимой дева обращалась
К душе своей томящая: терзанием вехи;
Утехой искренной блаженно утешалась,
Ища забвение от провидения руки.
   День утихал и сумерки смягчали
Всю пестроту красот земных;
Клонился праздник, и веселья затихали,
Люд разбредался в лоне чащ лесных.
Так после: здесь и там, и в стане
Глориды след пропал, исчез
И лишь молва слыла, что в тайне,
След неутешности завёл Глориду в лес.
Ещё от слухов было слышно,
Как день спустя её искал возлюбленный жених,
Который с ней помолвлен, но судьбою вышло:
Заворотило к сватовству дорогую гнедых...
    Неумолима кара случаев от власти,
Поверяем клянувшимся интриг, коварств,
Когда обряд безжалостен в участье
Где предрешением является династье царств.
И, здесь уж оправданьем не могло быть место
К любви и к вере искренних надежд,
Ведь ради чести, чтоб было гладко, лестно:
Найдётся оправданию суждение невеж!
  Безжалостно ли время? Может, лечит?               
Но от событий этих уж прошло не мало лет:
Кому-то прошлое всю жизнь калечит,
Кого-то торжествует мненьем белый свет!
Вот едет князь вотчины знатной,
Видением, любуясь на простор:
Избранник той судьбы превратной,
Несущий памятью в душе позор.
Уж волос у Ратмира  тронут сединою,
Вихрится ветром на скаку;
Печальный след глубокою тоскою
Запечатлён в лице морщиной – жребьем на веку.
По праву руку, рядом скачет
Отрок могутный, родовой;
Его князь сыном своим чает:
Душой к нему привязан, что малой.
На вересень, в ненастную погоду,
Неосторожность их судьбой свела,
С крутого склона, в студеную воду
Князь соскользнул с коня, с седла.
Руку спасителя, как перст знамений,
Найдёныша отшельником лесным:
Отава провидением везений
Призрел по крови, как своим.
От долгих лет с душою черственелой,
Князь удивлялся сущностью дитя:
Привязывалось чувство дымкой легкой
И в сердце пробивалась доброта.
На просьбу к старцу за почин отрока,
Старик добротно лишь кивнул:
«Ступай, Отав? Теперь твоя дорога
На княжий дол: туда, откуда ветер дул!»
Так и случилось. Но сегодня князь с дружиной
Конями правят в чужеродный стан,
Уж  вдалеке заволочённой дымкой,
Венчался далью их пристанищем курган.
Давно князь зван родами кочевыми,
Что в междуречье расположились зимовать;
Давно Гирей – властитель долами степными,
Ждал князя, чтобы в согласье пировать.
   
       Кипит в степи чан  ожиданий,
Ждёт старый хан навязчиво, но мудрено:
Раксана дочь его на диво всех желаний,
Степями грезилась избранникам давно.
Так князя возжелал он дочери супруга,
Лелея замыслом на старость своих лет
О беспокойных днях дряхлеющего духа,
Что и для времени он недалёк от бед:
«Коназ не молод, но могуч и статен,
Владыка града и становищ, и шатров;
И длань крепка, и славою приважен;
И рубежи сильны, и в благодати кров».   

Слагает песнь акын приволью,
Рубином полошатся угольки костров,
А сердце надрывается страданьем, болью:
Красавицу не манит чужеродность берегов!
Ей птицей взмыть над рыжей степью,
В просторах вольным ветром гнать
И наскоку размахивая плетью,
Дичиться младостью и дух свой восхвалять!
«Но как отца – владыку междуречий,
Испрашивать, чтоб не пытал у князя встречи,
Облекшись думами шайтана
И злым иблисом Аримана?"
Отчаяньем, робостью, негодованьем
Изнемогалась дочь владыки,
Оттягатяющем к себе признаньем,
Под песнь акына и под домбры звуки!
  А пир застольем достархана,
В почётности к гостям с дубрав дремучих;
И отведённых по достоинству их сана,
Дымился яствами тем временам присущих!
По праву руку гости хана;
По леву сторону кочевья знать,
И пир шумит, и хмель витает пьяно;
И время тянет калывань – степных раздолий стать.
Все говорят и шепчутся о чём-то,
Не упуская случая хвалам и дару слов,
Что всё благое ныне збудится при том-то,
Когда князь гури уведёт под сень своих держав.
Так всем хотелось, но не всем… отрадно:
Князь мрачный взгляд  отводит, сторонит;
Не жаждет его сердце, что любви превратно,
Когда единственной ласкает, изводит и болит.
Раксана тоже думами обличена и не притворно:
Чужбина в лоне с разницей, лишь для слепца,
Где седина не к уважению ютится скорбно,
А, лишь дичится молодым избраньем в чудеса.

    Но в жизнь по-иному, бывают провидением уста?
Померкла девственность души – мечта:
Дщерь вольницы семи ветров,
Среди устеленных, степных ковров,
Не раз пленила юности порыв
Желаньем девичьем – чудес и див!
Когда серьёзность робких слов
Смешит к стыдливой благости,
А безмятежный, непорочный зов
Томит услады знойных струй и вялости!
Когда младую кровь резвит
Лукавость пылкого желания,
А гордость, как ручей журчит
От нежного в любви признания…
К всему…  Отава видит юная душа!
Едва дыханием дыша,
К отцу прильнула лицом рдея,
Но и спросить о чём – не смея,
 Сокрылась быстрою газелью
За покрывалами шатра:
Благословляя робость к Лелю –
Лесного странника любви: заката и утра!
С единственной надеждой; верой,
Что сжалится отец… подальше от греха…
И вот, Раксана спрятавшись трусливой серной,
Утайкой нежила черты красавца – чужака.
    Красив и молод витязь незнакомый,
Что подле,  рядом с князем восседал,
Своими тайнами души влекомый,
Он скромно, чинно пировал.
И вёл себя достойно ханам,
Князьям, царевичам, султанам;
А, если правду говорить,
То в жилах кровь его сочилась связью – нить:
Степняк по воле божий,
Но и кочевью он негожий?
Хотя о чём там речь вести!..
Отав и стон смешались в девичьей душе,
Стенаньем сердца к воле, чести
Не прилежанием эфенди иль хаджи.
Раксана – жгучая хазарка
Невольной поступью любви и чувств,
Судьбой несчастного подранка,
Сенит свой дух и ропчит безмятежностью безумств.
     На миг сошлись взгляды, взоры
Прельщенных, среди тысяча других,
Готовых одолеть и стены, горы,
Чтоб белый свет был только для двоих!
Идти на край, вселенной, света
Без слов надежд и веры в чудеса!
Без клятв, без обещаний и обета
Соединившийся влюблённые сердца.
    Отав к Раксане ж мигом озарившись,
Чтобы навечно позабыть покой и сон,
Но участью своей несбыточной смерившись,
Покорно лишь вздохнул, от неурочьях в испокон.

    Младая кровь негодованьем истекает,
Дочь ханская мятежностью кипит,
Что ей каноны, когда душа витает,
В яви чарующих очей и рдеющих ланит!
Стыдом любви, но в неге страстной,
Наедине с кормилицей своей,
Раксана в тягости невластной
Взывает к милости, к обычаям степей.
«О! Благовенная, с рожденья лет,
Раксану пестуешь, как давшая обет
Моей родительнице, которая в миру ином
Возложена на одре вечным сном.
Утешь свою Раксану добрый, друг,
Властителю открой терзаний пыл,
Когда девичий робости недуг
Дрожь нежности томленьем искусил!
Не дай своей Раксане дней утрат
В миру, где кто-то будет виноват:
Цветущей розой невоспетой для любви,
Попавшем мотыльком на зарево огня;
Быть недослушанной распевом соловья,
И ранним травам – пожухлости стерня?
К тебе я знаю? Повелитель – мой отец
Взывает к мудрости, до словно, как юнец
И, что в его решениях ни раз,
Твоим советом исполняется наказ.
Прошу тебя? Будь снисхождением моим,
Владыку думами от назиданий сговорим!
Не может ласточка свить соколиного гнезда;
Не станет горлица парить в угодьях гор орла...
Взошла на полудён моя звезда!
И нет Раксаны уже той:
Она сегодня умерла
И родилась другой!»
Затих девичий стон взволнованной груди,
Блеск непреклонности в очах мелькнул –
Час повеления решением судьи,
Раксане дух любви вдохнул!
«Всё ведаю моя несчастная, дитя? –
В печали разомкнулись кормилице уста, –
Послушай! Не пройдёт и день земной,
Как всё исполнится само собой.
Бог не допустит на душу греха
Неведомый судьбе, чтоб не легла вина
На князя провидением, перунова рука,
Коль уж сюда манила, как не очнувшегось от сна.
Он узами к священному любви приворожен,
Коль, до сих пор, супружеством не обличён:
Пленённый давнишней девичий красотой,
Хранит незыблемость своей души тоской! –
С любовью боговещей влекла сиделка слог
К несчастной искушеньем, к искомому порок.
Затем смерившийся с ночным покоем снов,
Кормилица обыкновенно: на ночь глядя,
Блажила сказ сонливых, заунывных слов,
А дрёма волочила в свои кущи чадо:


 «Пред тем, как степь ждала своих гостей,
Мне сон видением явился:
Стою одна, подле густых ветвей,
А  вкруг меня лесная тварь ютится.
Раздвинув заросли мешавшие идти,
Я в мрачный лес вступила робкою ногою
И не было назад уж для меня пути,
Что было: скрылось за ветвистою стеною? –
С таким сознаньем отвлечённых слов,
Рассказчица баюкала и умудряла,
Что мир, как не был бы суров,
А жизнь на месте не стояла. –
Вглубь древ дремучих чащ лесных, –
Кормилица прискорбно продолжала, –
Заросшая тропа, по стёжке трав сухих,
Какой-то нечистью  водила, увлекала
И как бы выжидая слабость, немощь сил,
Лешак виденьем кривжду околесьем тешил.
Лишь к вечеру, среди расщелин и теснин,
Заимки сруб предстал передо мною,
 Угодьем луговых, заброшенных вотчин
Безлюдием: нехоженых давно стезёю.
Зашла вовнутрь. Сырость, смрад
Зачахлостью царили вековою;
Уныние вжилось на обветшалый лад
И уж сие не славилось душой живою.
Вдруг, слышу сквозь туманность дрём –
Усталости томящей временем прошедшем,
Какой-то шорох, выжидающий нутром
О доле выпавшей терзаньем грешным.
Страх! Ужас овладели мной!
Уж вправду: не бывать беде одной!
За ветхлым пологом полати, чей-то дух
Терзает мысли: враг иль друг?
То девица была – роженица в свой срок,
Когда событием миг ни так недалёк:
Во славу Велеса, что не прибрал дитяти
На свет родившимся в убогой благодати! –
И здесь, как ибо сном иль явью осеклась,
Ведунья погрузилась в мрачность сна,
Наитием шепча, – покуда не пришла весна…»
«Уж видно, неспроста твой сон,
Коль так гнетёт устами твой покой!
И прядь волос сучит в локон
Не управляемой рукой?
Терзает мысли и мертвит уста,
Ведёт тебя во мрачные места…
И сон ли это или явь?
Конём и при дороге правь!» –
Из дрёмы дух Раксаны, вдруг восстал:
Судьбу и волю в духе юном извещал,
Прервав кормилицы рассказа сна
Строптивым временем, когда так жизнь немудрена.
 – Раксана, дочь моя! – послышался ответ, –
 Смири  строптивого коня:
 Уж  ни такой наш белый свет?
Бывает, что от вольного огня,
Когда неосторожная рука
Роняя глупости свой уголёк
Судьбе без страха с высока,
То путь к безумству недалёк!
Будь терпелива, а пока:
Пусть чувства наши говорят,
А небеса… Судьбе час времени творят? –
Так излагала, заменившая Раксане, мать,
Послушницы пытаясь, рассказать
Историю нарочито забытых дней,
Когда Великий, грозный хан Гирей –
Воитель, жаждущий в набегах славы
И емлищий от власти фимиам забавы:
Судьбой презревший божий перст –
Возмездьем проклятых невест.
Ведь всех избранниц ханского шатра
Ждала лишь участь погребального костра,
Как только пир кончался славный –
Обряд веселья новоявленным супругам…
И к ложу восходил союз венчальный,
Внезапно наступал порок пагубам.
Не испытав любовной ласки
(из грёз ночей шахаризадской сказки),
Свечой погасшей станет, вдруг
Невеста, испустив прощальный дух:
Поникнет увядающем цветеньем розы
 И вознесётся тенью в будущие грёзы,
В останках погребального костра…
      И вновь, зловещий дух несут ветра!
Гирея кметы рыщут по степям,
В кочевьях свищет их аркан,
Но не во славу в честь Гиреевым родам,
Где устилают к свадьбам достархан!
И уж никто не знал, от истины причины:
Гиреем исстрадавшимся кручины,
Лишь слух степями рыжими полнился,
Что бес с проклятием вселился,
На род красавиц молодых,
Когда б одна среди других
Восполнит час небес прощеньем
И разум хана осветит
Звездою нового рождения –
Любовью искренний – гранит.
И час приблизился всех утешений,
Хан покаяние без устали молил,
На диво клятв и повиновений
Знаменье к счастью ворожил, просил:
Продлить в потомках жизнь души своей –
Родителем, хоть на остаток своих дней.
    Раскаянным молитвами в своих грехах
И к славе ратной чтимый, как монах;
Судьбу  пытает вновь Гирей,
Избрав в супруги дочь царя –
Владыки голубых морей,
Где восходящая звезды заря
Благословит красой своей:
Страны далёкой – дочерей!
 
     Грядёт счастливая пора!
Уж легкомысленно звучит домбра;
Туманит радость осторожный шаг;
Пленит желание терпения лешак.
     Спешит с младой женой в кочевье хан,
Но уж не дремлет завистью шайтан,
Торопит помыслы о скором возращение домой:
В родимый край с зачатым дитятко, с женой.
Чтоб возвестить кочевьям и степям,
Скорей поведав о грядущем дне;
Чтоб эхом раскатилась по долинам и холмам
Желаемо душой, теперь уж не во сне
( когда бы ханский род угас –
потомства скрытый век,
но видно, пробил терпеливому тот час
за искупляемый делами грех).
    Под сенью неусыпных слуг,
В кругу заботливых подруг,
В шатрах раскинутыми на повозках:
Движением, лишь удручая слух
Скрипучим треском на подмостках,
Жена Гирея истовала и не вдруг.   
Час подошёл. Возможно, скоро роды,
Ей срок измерил рождеством дитя,
Но тянутся от неуклюжести подводы
В  томительных урочищах – объездами  ведя.
   И вот всуе торопится Гирей,
Седлать велит для кметов, для себя коней;
Жену в кибитку посадил,
Оставив тягостный, томительный обоз
И на прямую по дороге запылил
С супругой; средь осин и средь берёз.

     День уходил к ночным всполохам,
Сгущая сумерки в глазурной синеве;
Пылал закат изливом бархата и уж изломом
Ночь распростёрлась по небесной аневе.
     В ретивой скачке, утомлённых в беге,
Коней пустили сходу вброд
У водопоя быстротечной речки,
В неудержимый от потока поворот.
Коварна, мстительна стихийная пучина,
Безжалостен речной водоворот:
Кибитку словно пёрышко, ан некая лучина,
Поверхность вод течением и тянет, и несёт!
В бессильной воле, в злобе, в гневе,
Над силами перуновых и аримановых стихий,
Кляня себя, судьбу, лишь с милостью о чреве,
Хан черственел душой, как от бездушья Вий.
    Протяжный вой волка в тоске при полнолунье,
Но кто бы слышал неоправданным всем горем плач,
Когда кидает жизнь страданием в безумье,
А проведение – есть твой палач?
Три дня и три бессонных ночи
Гирей напрасно звал, искал;
Так, не сомкнув (несчастный) очи:
Хан безутешно к небесам взывал.
В надежде к заводям или к песчаным кряжам;
Или к отлогим камышовым берегам –
Прибьёт течением,  отброшенную наводь,
Кибитку  к горестным не утешимостью стопам.
Но миг несчастья, как в мелководье наледь
Бесследно тает в солнечных лучах,
 Так и ушедшие в безмолвие, и в нелюдь:
Печаль и грусть запечатлеют горечью в очах.
   Не в малой доле наше искушенье,
Но исповедомо и искренно жену свою любя,
Гирей не мыслил болего решения…
А вот и год уже, от времени спустя,
Вдруг неожиданно себя ж найдя:
Супруга хана с ней ж душа –
Девица, что в густом лесу её нашла
И плод любви, и жизнь веры сохранила,
Душой и клятвой бескорыстно не греша.
      Пир длился сорок дней и як ночей;
И не было конца съезжавшимся гостей!
Все славили читу и ханский род,
И уж не чаявший наследником приплод!
А, через время, после радостных вестей
И пировавших счастьем дней,
Гирей познал утраты боль:
Навек померкла озарившая его звезда –
Наперсница желаний, жгучих воль;
И птица не успевшая свить своего гнезда –
Мать не вскормлённого от перси молоком…
Средь бело дня ударил тяжкий гром!
     В душе отравленной печалью,
Но в радости за жизнь – идущая за далью:
Отец орлицей у гнездовья
Кружит, взмывает, коль доля – вдовья.
И через край, теперь его шатра,
Не ступит мачехой – неродственным нужда,
И жизнь не продлит свою хан до утра,
Когда б вкусил от женского стыда.

     Спокойствием дышала степь с тех пор,
Как огласила чада ханский двор;
И зыбки скрип увещевал лета,
И негой упивалась сердечная мечта.
   На этом поприще Гирей благотворил,
Судьбе шептал, признаньем льстил:
Мол, есть на свете место помыслам иным;
Мол, вьётся девица над чадом не родным!
И он – владыка, в чьих руках:
Парой решать о жизни, сея страх!
Но здесь он, словно сам уж раб –
Противится душа пред властью,
Повелевать в несвойственный хиджаб,
А с этим не поверишь счастью!
Так и осталась девица в кочевье –
Раксане матерью привыкшей и родной,
А вот судьбу, на острие преддверья,
Ждала дочь хана волею чужой.
     Лишь только небо тронули лучи восхода,
Зарделась горизонта тетива;
Гирей созвал старейшин рода,
Держать совет – премудрости слова.
Все собрались: мурзы и гости…
Подбросили знаменьем кости;
И уж вглядевшись в чудность дел,
Хан дочь свою позвать велел.
Повелевал, что делает святое:
Голубя чувственные взоры,
Как раньше в дни и в годы кои,
Чтоб не чинились рубежами ссоры,
Судьбой престольной поучал…
Родителя на добром слове вспоминал:
«Коназ Ратмир с дружиной славной
Прибыл на пир, как гость желанный;
Тебя ж, Раксана, богом властью данной,
Княжной, хотел бы видеть я, в сей день избранный,
Чтоб крепок был союз между родами;
Между престолами; меж племенами? –
Затем уж обратившись к князю
С восточной лестью, словоречной вязью;
Воздав хвалу заботам о здоровье
И уж шепча, нагнувшись к изголовью,
Не всем, для слуха, слышимости речь,
А упивающую, как в бранном поле сечь, –
Так что, коназ! По сердцу ли любава?
Краса её в степи, что для батыра слава!
Или откажешь старому Гирею,
Неволить, князь, тебя не смею!»
      Кому с природой спорить бы хотелось,
Над благоухающим цветеньем розы,
Что красотой пленяющей воспелось,
Тем-более, видением воспламеняет грёзы.
Ратмир в Раксане видит милый образ, –
Глориды слышит будто голос,
Хотя красавица степей молчит,
Но, видно, дух Глориды говорит:
«Ратмир! неужто ты забыл меня?
Неужто увядает Глоридина весна!»
 – Честь льстит твоя, великий хан,
Но сшит моей любви саван?
Не мало минуло с поры тех лет,
Как жизнь моя окружена тоской
И память в ней – не отделимый след
Под несмеркающей в любви звездой!
Красива дочь твоя и слава впереди неё
Спешит окликнуть, даже эхо,
Но ночь темна, а днём всегда светло
И уж зима не восхищает лето? –
Не по душе, для хана, своенравности ответ:
Сломалась, рухнула надежд стена
И то, что завтра оборванец, кмет
Злорадству волей воздадут сполна.
 Не знала степь, ни горы, ни холмы
Призрения, нанесшие обиду горьким словом,
Но гость в степи почтений хызра в день чумы,
Уж лучше худшему – одним позором:
«Тут ласка, а не бойня ката ремесло;
Не гордый нрав, а хитрости перло? –
 Так мыслил хан, а вслух – коназ, доверимся судьбе:
Чарунь, прелестниц к чудесам и ворожбе;
Иль уж побалуем владение копьём, мечом –
Игрищ ристалищем под стягом, бунчуком?
Любовь, как огоньки из пламени костра,
Покуда хворост возгорается, так есть искра! –
Гирей надеялся на ласку женских рук…
Прощаясь с князем, дружбой заручась,
Что, если даже,  что-то не случилось вдруг,
То правду терпят други, не стесняясь, –
Но, а сегодня нынче не в досуг
К делам, которые наводят скуку?» –
Гирей зовёт! Продолжить пир, протягивая руку.
И всё-таки на миг, сверкнул хитро зрачок:
«Ратмир попал в расставленные сети!
Не ускользнёт, от чар красавицы сей мотылёк,
Опалит крылышки, летя к любви до смерти!»
 А с наступленьем сумерек и темноты,
Отец к шатрам становищ к дочери изволит,
Чтоб  поделиться сокровенностью мечты:
«Коназа… пусть жгучесть девицы изводит!»
        Но пуст шатёр, лишь тень одну,
Огонь в сполохах отражал;
И ложе не примято дочери ко сну,
Лишь дух безмолвия витал:               
 «Где дочь моя? Раксана где? –               
Гневился в беспокойстве хан, –
Мне горе увещает, что к беде
Кружит недремлющий шайтан!»
Но тень смолчала на вопрос –
Кормилицы безмолвия ответ,
Какой, мол, может быть здесь спрос…
К Раксане любящий, как божий свет!

     Прохладный воздух свеж и чист,
Шуршит в ногах серпенев лист…
Ночь непроглядная затмила путь
И ноги в устали; и надо отдохнуть.
 – Нет!
Как  неспокойно на душе
Всё спуталось и вот уже, –
Гнетёт беглянку дух ночной
И то, что нрав всему виной:
Любовь и стыд; ревнивый пыл,
Который благоденствий миг затмил –
Не управляемый для сердца страх…
Теперь одна в не прошеных лесах.
     Почти с утра: тайком от всех,
Покинула становище и тех,
К кому в объятья бросилась б с мольбой…
Теперь объятья ночь и лес густой!
Жуть, ужас охватили у беглянки дух;
Стремящий пыл затих, потух:
«И более не склонит головушку судьба о ней;
Не загрустят над дочерью степей.
Здесь затаился шорох в леденящий ком;
Здесь бродит смерть кошмарным сном! –
Шептала девичья душа. Раксана (то была она)
Зубами щёлкая, устами шевеля, –
Здесь некого. Я здесь одна!..»
И чувствует, как из под ног земля
Уходит в пустоту; в неведомую даль;
И в проблеске лучится сновидений  граль.
    В беспамятстве, подкошенной травой,
Она пристанище под древом обрела
И с беспокоющей от изнывания душой
Забылась сном уюта и тепла.
А снилось ей морозная пора,
Пробравший холод до костей…
Не греет почему-то, пламя от костра
И жар от тлеющих углей.
Но вот, сквозь толщу, дрёму сна,
Беглянка чувствует тепла надежду:
Треск от пылающих валежником огня
И балахона покрывало: сверху на одежду.
Тепло, капризность непробудности от сна,
Лелеет сердце хазарянки юной,
Но глас нутром, что здесь Раксана не одна,
Средь древ дубравы, в дебрях, вероломной.
Кровь стыла. В мыслях бес…
Красавица в себя ещё прийти не может:
Вчера сокрывшись в непролазный лес…
Свой сон Раксана разбудившийся тревожит.
    Размежевались веки ото сна
Виденьем леса – затаённым…
Полянка небольшая и луна,
Лишь краешком косилась изумлённым,
Над кронами деревьев с высоты,
Дивясь мерцанием к безумству суеты!
     Костёр пылает треском в тишине,
Бросая блик отсветом  тёмно - алым,
К теплу и к свету гостям запоздалым
Завидев зарево в просвете, в стороне.
     Седой старик сидит подале, с краю
От пламени, разнёсшего в нетерпеливый жар,
А рядом зверь без логово, без стаи
И так же по-звериному, наверно стар.
    В испуге девица глядит на них,
В груди сердечко бьётся за двоих,
Уж пагубный и грозный был их вид:
Зверь, словно вепрь, а старик ифрит.
Заслышав шорох, зверь привстал;
Оскалив зубы, хрипло зарычал,
Но мягкий взгляд и ласка старика,
Безмолвно успокоили магуса в образе волка.
«Ты дочь Гирея! Эя! Эя! – звучала чудь
В трущобах удаляющем раскатом, –
С рассветом ты покинешь странствий путь
Возлюбленной, но с горечью в обратном».
 Раксана было бы в ответ и на черёд,
Хотела вымолвить расспросом слово,
Но всё молчало, будто бес иль чёрт
Попутали сном грёз в усталость снова.
Не знала дщерь приволья и степей,
Что старец волхв и чародей –
Перунов жрец дубрав дремучих и чащоб;
Чревовещатель душам и тайнам сноб.
«С рассветом ты покинешь лес, –
В слух донеслись слова, но в этот раз устами, –
И не попутает тебя ни чёрт, ни бес
Плутавшими в лесу куляшими тропами.
Кольцо возьми с руки моей,
В нём тайна, скрытая о прошлом;
Оно причастно к судьбам, так же и твоей –
Ключ, отворяющий от провидений в ложном.
Отава перст увенчанный  кольцом,
Убережёт грядущие от повиновений
И зрячим станет, кто был слепцом,
Для сердца чувств – проникновений.
     В руке зажатой крепко кулачком,
Отав дитём из волчий ямы мною взятый
С принадлежавшим знаковым гербом,
Что родовою славой он принятый.
Есть у изделия необычайного близнец:
Рука, творящая один резец,
Сокрытый тайною до время –
Возложенным в родительское семя…
Но ты ж, Раксана, вновь войди в ночной покой!
Не скоро денницы зачаться:
Страж мрака – дух ночной,
Ещё не хочет со звездой расстаться!»
Умолк отшельник думами смущённый;
Уснула и Раксана замечтавшийся судьбой,
Лишь волк прислушивался, посылом затаённый,
Чутьём звериным к тишине лесной. 

     Лениво веки приоткрыли взгляд;
Туманились глаза виденьем, не проснувшись,
А осень осыпала свой пестреющий наряд
Шуршаньем листьев – травами уткнувшись.
    Луч солнечный, сквозь древ, ласкал:
Красавицы румяня пробуждений щёки;
Прищур слепил, что день уже настал,
А путь не близок – выбранной дороги…
Но кто-то рядышком сидит!
Дыша спокойствием и восхищённым счастьем;
И с упоённой завистью глядит –
Чарующем к красавицы пристрастьем.
     Отава видит пред собой Раксана,
Склонившемся над поцелуем слёз;
Сама прижалась, лишь бы духи Аримана
Не пожелали, для беглянки новых бед, угроз.
Отрок же обнимая девичьи плечи,
Стал пересказывать случившемся быльём:
Он шёл за нею вслед, почти полночи,
Плутая, чтоб неоставшися вдвоём,
Покуда ночь в объятьях с тьмой не слилась,
В чудь непроглядную, в кромешный сонм,
А уж душа его потом: грустила, на обычьи злилась,
Что целомудрость кается грехом.
А далее… С ночью; злые духи
Глумились, путали затерянностью след
И уж, когда совсем несчастного сморили –
Сном умолили причищением в извет.
Так и свалился в неурочьях обречённым,
До первых зорь с предчувствием к беде,
Что, где Раксана..? Сердцем иступлённым
Стал призывать богами и покорностью в нужде…
 «Здесь грозный зверь, откуда… вдруг явился:
На встречу выскочил, маня вслед за собой;
Навязчиво мотал, полесьями кружился,
Пока не вывел к затаённому тропой.
Затем хвостищем, лишь мелькнул в кустах
И скрылся невидалью: не дали в двух шагах!
Исчез на месте, как и появился,
Где милый друг, сном ангельским забылся?» –
Шептал Отав, что с ним случилося, Раксане,
В глуши ночной и в блудни к волчьей тайне.
        Но вот сейчас, когда лесные чащи
Овеялись просветами прозрачностью небес,
И он, не веря счастью и удачи,
Спешил, где белоствольный рощи срез,
Манил знамением… и не могло б иначе…
К надежде искренной, где средь берёз
Лель песнь поёт снегурочкам в ненастье,
А красным девицам из благовение на счастье
Цветок сорвёт на зорях: утренних, вечерних рос!
    И крепче девица прижалася к Отаву;
И со слезами омовений: «Не по нраву!
Отцу безродный возлелеяться жених,
Когда он князя почивает в молодых!..
 Но, где старик?! Где головёшки от костра,
Иль может сном я тяжким занялась,
Уснувши обречённой, до утра:
Дорогими, которыми так извилась!»
 – Но вот же и кольцо, что дал старик седой?
Оно предвестник исполняющий звездой:
Родителем твоим оставлен в знак,
Как не случись беда – есть у него близнец:
Одним творением благочистил резец!
Но в чьих оно находится руках
И как же перст с одёванным кольцом
Соединится с долгожданным близнецом? –
 Так думами  и вслух: Раксана ведала Отаву,
Что непростой, повидиму седой старик –
Хранитель времени, испытывая славу,
Который, как и волк – исчез, как и возник.
«Не мучай сон и не печаль судьбу;
Доверимся устами песней Леля,
Что ночь прошла лицом к добру,
А день, на утро мудр и  мелея? –
Но душу жгла не речь пристойных слов:
Терзал Отава юности порыва зов, –
Благослови тебя, Раксана! Дочь кровей,
Но я всего твой воздыхатель,
Чужой кровиночки обетователь:
Без роду, без гербов и родовых корней…
А что старик – наперсник божий,
То мне не только друг хороший,
А почитаемый с рождения отцом:
Меня взрастившего найдёныша – птенцом.
Он здешних мест хранитель древ чащоб
И многих тайн лесных волхвов:
Одна из них… кольцо в твоих руках,
Что сжатым у младенца был в кистях;
В сжимающей ладони, в зажатом кулачке…
Отшельником на яме, средь зарослей лесных,
В сорочки пеленаем и неминуемо спасён
Из логово судьбою – счастливых перемен…
Теперь ж пора нам в путь дорогу?»
А сам подумал, что нет здесь проку,
Когда любовь так не добра и зла,
Что жизнь страданьем и изветом нарекла.

     Всю ночь погоня рядышком блуждала,
Ища виновницу непредсказуемых тревог,
Их жажда почести от хана распирала –
Пустившихся ветрами четырёх дорог.
     Когда бы так: случайностью сведённой,
Соперников Отав в них бы соискал,
То неизбежно, жертвой вдохновлённой
К врагам зияющий меча, скрестил бы он металл…
Дух справедливости ревниво растревожен,
Но и о чести князя беспокоилась душа:
Без всяких нужд арканами повержен,
В кочевье кметы спровадили Отава не спеша.
     Нарушен быт – обычаев из стародревних:
«Никто закон не смеет, нарушать!
Вдвоём в лесу! – молва не, для суеверных, –
Позор, лишь можно кровью смерти оправдать!»
         И не смогло несчастье оправдаться,    
Что искренность всегда без умыслов творит…   
Виновник клялся и богами заручался,
Что долг благодения не от безумия взывает и вершит.
 «Помиловать или предать опале? –
Владыка будто в перепутие дорог:
Лесть ублажала, – коназ теперь!.. А дале,
Степь вострубит бесчестья – целомудрий рог? –
Раздумья, так и мучили Гирея,
Но думами шайтана и тщеславием злодея.
Ум ханский козни паутин плетёт,
Сторонушку свою, как прут ивовый гнёт, –
Коназ нарушил долг гостеприимства,
Ему ж и власть дана повелевать
Народом в благодения от лихоимства
И нравы, и обычаи сей властью зарекать?
Так он в ответе за поруку и за бесчестье…
Не брачный ли союз устраняет сей позор!
Раксана и коназ в супружеском предтечье
Достоинством по знати на венчальный уговор. –
Тем испросил от князя по закону изрешенье,
Каким же воспротивится от выбора ответ, –
Коназ, твой раб переступил обычай повеленья
И мой закон: иль уговор, или проклятием извет».
 
       Тем временем, под сводами веши,
Забывшись горем и надеждами души,
Припав на грудь кормилицы своей,
Страшась немилостных вестей:
Дочь хана искушает смертный час,
А сердцу жизнью поклялась:
«С любимым жить и без него не жить,
Как и помиловать или казнить!»
 – Я там была в лесу одна, –
Раксана внемлет, будто с сердца стон, –
Лишь, только маревом объяла пелена…
Сидит старик! Что с лесом обручён,
А рядом зверь диковинный, ручной:
Ему он предан с головой!
 – Скажи, прекрасная моя, дитя,
Что за колечко вижу на твоей руке?
Оно надёвано тобою неспроста,
Из многих украшений в сундучке.
И знать б ещё? Себя же любопытную губя,
Откуда это славное колечко у тебя? –
Заметила кормилица предчувствием беды,
Кольнувши в сердце чем-то острым –
Утекшим, с тех времён, из жизненной воды
Скорбящей памятью и прошлым.
– Его вложил мне в руки дух лесной
Знамением на существующий второй,
В знак кровных уз родителя с дитём:
Отава с разлучившимся отцом? –
В надежде отвечала хана дочь,
Стараясь, вспомнить всё точь-в-точь,
На так не ждавший, от кормилицы вопрос.
      Но та сама в смятение страдающей душой
В небытие.  Лишь блеск блаженных слёз,
Сократный  исповедью клянувшимся судьбой;
Лелеяной смирением уж не одну весну,
Чтоб умолить всем сердцем признание, вину!
    Сокрывши взгляд от света, и огня;
В покоях мрачных схоронившись, лик теня,
Кормилица с волненьем произнесла,
Постигшую на долю, выпавшую персть
Событьем канувших невзгод и их числа:
«Ярило миловал зарницами былого бесть!»

     Бежит ручей в проталинах снегов,
Со звоном пробуждаются капели;               
Уж слышен треск, вдоль берегов:               
Торосов льдин сгрудившихся на мели.
Так день за днём и вот уже,
Весна благоухает долгим ожиданьем:
Пробившей поросли пригорков на меже –
Дорогими ведущих к жизни выжиданьем.
   Лесами путаных, неведомых дорог
И проведеньем связанных тревог,
Подруги по несчастию идут, бредут,
А беды путь их изощряют, стерегут.
 Одна из них Глоридой назвалась,
Другая хану приходилася женой:
Их случай свёл, когда стезя от жизни отреклась,
Теперь дорога странствия  в свой край родной.
     Всё лето, осень и суровых дней зимы;
Ночами плачущих от холода и тьмы,
С потомством чадушек и каждая своим:
Глорида с дочерью, но у супруги хана – сын…
Делились участью, невзгодами былым,
В местах неведомых – плутающих вотчин.

        Глорида, как оставила свой край родной,
Неся дитя под сердцем, неистовой душой,
Брела приволими в урочищах лесных,
По одали суждений, зело и взглядов злых:
Далёкими краями, чтоб не вернуться вспять
К несчастной своей доле – порочащую ладь.
И долго бы скитание водило обречённый дух,
Покуда невидаль тропинкою нечаянной,
Не вывила б девицу на залитый просветом луг:
 Поросший завязью бурьяна, пожухлою травой.
        Заимка на краю… к подлесью ближе,
Стоит, чернеет срубом эковых времён,
Скосившись древом в порослевой нише,
От давности непомнящих хозяевых имён.
Вошла Глорида поступью превратных
С надеждой приютиться долюшкой своей:
На кое час – ночлегом, для гостей незваных,
На время разделить прибежище хозяев и гостей.
Но сем прибежищем сама хозяюшка нуждалась долей,
Забившейся, от страха в закутке стенных углов,
Супруга хана: спасённая от ковы божьей волей,
Сухой, как говорится, вышла из воды и берегов:
«Кибитку выбросило течением на кряж пустынный, –
Повествовала чада голубых кровей, –
В распутице весенних половодий путь тернистый:
Неведомо несущейся притоками речных стезей.
Затем плутала и совсем уж, заблудившись,
Нашла приют в избушке вековой,
Где участью своею, не примерившись:
Содеялась уставшей, немощной, больной…»
И уж так было этому предвидено случиться:
Родившийся забрал не мало материнских сил
И всё того, что временем из поводов моститься…
Глориде (время) бог дочку  благосклонностью явил.
А дале хворь, заботы: рука руку моет,
До первых перезвонов капельной суеты,
Когда цветень березозола летом  метит,
В дорогу собрались наперсницы беды.
И сколько б путь их долами не длился,
Но быть тому, чего не в силу миновать:
Усталость нежила и дрёмой льстилась,
А уж присели, то сном забылись в благодать.
Да, только вот: прикрыли вроде очи,
Как зашуршало что-то, а затем и плач
Наперсниц горем будит… Следы волчьи
Петляли тяжестью добычи: затерянностью чащ.
Зверь крался, выжидая лёгкостью повадки,
Чутьём, для вороватого стремлением прыжка
И затаившись приготовленный для схватки,
Похитил пеленового в сорочку ханского сынка. 
Боль давящая сиротностью и материнским горем,
Взывала к чуду о спасение и исполняющих надежд
Неверием, что сын похищен и что уж в скором,
Ей не сомкнуть в печали счастливых упоеньем вежд.
А вскоре стан кочевий показался вдали,
Но нет той радости, кой услащались вечера,
Когда прижавшись, друг о дружке… греяся, гадали:
Напрасно ли коверкала их жизнь или  незря?
«Глорида, не печаль свои сомненья, –
Не раз говаривала Гиреева супружества чита, –
Великий хан не пожалеет за спасенье,
Жены его и новорождённого дитя:
Шатров раскидистых, сверкающих каменьев,
Угодья почётности, возле костра иль очага;
Иль исцеляющих от дум тоски кореньев,
Когда печаль безмерна и для души горька».
И так бы может, сталось – сочувствием увещиных надежд,
 Но проведение нещадно и кознями шайтана,
Жестоко источала не благости столпы, а межд,
Где неуязвимое, как тайна скрытого обмана.
    
      Не весть удел людским понятьям;
Не всё чинится к горестям проклятьем:
В смятение  убогом ханова жена,
Со светом белым уж прощалась –
Лежит на сердце невозвратному вина:
Не для того ей жизнь, чтоб наслаждалась –
Она немилостью небес обличена!
 «Глорида! – голос взрыдно простонал
Несчастной, кой кручиной изнывал:
Неутешимой болью, безумною тоской,
От тяжести души в немилостный покой
Едва услышанным, – что скажет хан,
Когда узнает ненасыть звериного чутья?
И, как уж недалёк: виднелся дымкой стан…
И чьё теперь мне имя… кто судья?»
           Здесь, как бы не взывало тяжестью печаль,
Но гнев Гирея не созерцание священным граль!
Степь вновь зальёт кровавое отчаяние души
И тургауды пустятся в долины чащ лесных,
Чтоб месть излить за обездоленность тайджи
Проклятьем зла, но не спасением исконами земных –
Врат райских кущ: долами распростёршись в небесах,
От воли проведения, а не от зла терзанием в сердцах!..
   Заиндевела скорбью, наитием свалившихся невзгод,
К несчастной доле постигшую Гирееву читу,
С щемящим сердцем, Глорида в свой черёд,
Пеняет жалость утешения раскаяньем: не по нутру.
Довлеет над Глоридой ангел небесов
И уж на чудо божье дева уповает…
И, как всуе несказанным, без лишних слов,
Дитём своим – кровиночкой своей стенает:
Чтоб не сошлися корыстью за грех
Минуты слабости в стремленьях,
Хотя Глорида в воплощениях поелику, не из тех,
Которая жалеет благое в сотвореньях:
«Достаточно впотьмах судьбы пристанище не волить
И бедами пытать пророчество времён:
Гирей несчастье счастьем станет холить,
Коль пережитое покоить, как печальный сон?
Жестокость мира всем известна –
Не кущи и не райские благоголепия сады:
Грехам по свету белому, как видимо не тесно,
Вершить злой умысел исчадием беды!»
Сие величала Глорида думку только ж,
А въявь закончила не ублажениям притворств,
Что всё воздастся, коль сохранится тайной лож.
 – Что ж! – согласилась мать, жена, –
Признаться… от всего давно устала? –
Подруги искренности ей суть видна:
Судьбы вершится будущее – новое начало.
И поклялись девы тайной бед,
Когда-то с кем-то, что случится,
То пусть другая, помня свой обет,
С невольной участью должна смериться.
… На долю выпало, на божий суд
(уж, видно девы ипостаси согрешили):
Одну на кладбищский мазар снесут;
Другой ж, терпение невзгоды наложили.

      Ярило миловал зарницами былого бесть…
Кормилица уставший взгляд с кольца не сводит:
Ельма, не мало времени прошло, как весть
 Чудит  и не предвиденным знамением изводит:
«Колечко помнится оно, – ясыня с грустью предрекала, –
Перст матери твоей последний раз, венечно украшало?
А как, не веря в силу ни онгонов и в чудеса небес,
Она вложила оберегом в обвязки пеленовоного чада
В надежде, что обольстившийся исчадием шайтанов бес
Не навлечёт и не накличет козни велесовского хлада, –
Здесь приумолкнув, но затем, пророча истину устами,
Кормилица Раксане рассказала с печалью о былом,
Как суета, порочно завладев в смятение сердцами,
Сегодня увещает, всей небывалости от истины, кольцом.
– Раксана! – с трепетом склонившись раболепием ясыни,
Не открывая вежд, ясарка молвила сей участью, – Отав
Тайджи и сын властителя долов степной равнины,
А уж Раксана родом из полесий и вековых дубрав? –
Страшилась мать, что взлеянное повеленьем, властью
Послушница не примирится к падению с высот:
Быть госпожой и вдруг себя сравнить с напастью –
Дубрав, полесий; буреломов, жиж тресинистых болот.
Но дочь Гирея, как овеянный нарцисс весенним ветерком,
Прильнула умилением от восхищений к грёзам детства,
Шепча наставницы, укромный уголок души, что закутком
В ней обольщал мечту потворства и притворства:
– Всегда хотелось, чтоб в моей крови,
Нашлось бы капельке твоей немножко места
И не перечил дух признанием моей любви
К снесённой в вечность на мазар погоста! –
   И так чудяся прошлым к настоящему мечтой,
Забывшись чувствами о предстоящем,
Когда неведомость пред восхождением  звездой,
То, что несчастьем, было – стало счастьем.
 – Но, что не спросишь о родителе своём? –
Глорида мельком, виноватой спесью:
Вельми, и значащий; и будто не о чём,
Испрашивала дочь девичьей лестью.
 – Прости меня? Мой нежный, друг,
Что уж на радостях в душе сомкнулся круг
И не могу сама себе ещё поверить;
И на вопросы многие себе ж ответить?
Но верю в дивность источаемых тобою слов:
Коль жив отец – не мудрено…  увижу!
Но дорог мне мой богослов
Гирей – его своим родителем я слышу? –
Делилася святым и дорогим до боли
Раксана; чувствами и по своей же воле
Без осуждений к жизни стольких лет,
Когда земное коротко и сокровенность тайны
Не благоденствует мечте и божий свет
Раксане видится приделами окраины. –
Не впредь, не после, дочь своих степей
Не возложит на сердце бремя прошлым,
Хотя у каждой радости – есть свой злодей,
Как льстивый раж рожденьем кровным…
Так, матушка, поведай: кто кровный мой отец?
 – Ратмир!? И князь, и ханом выбранный жених,
Но скоро разрешится всё проведением колец,
Лишь только цел и не утерян был б двойник,
Иначе быть побоищам – ристалищам сечи:
И запылает степь; и окровавятся мечи!..
Здесь грозный хан, а здесь вотчинный князь
И уж у каждого своя от жизни ипостась,
Теперь, лишь целомудрие, узорами колец,
Прозрит слепое бьением волнующих сердец:
Гирей ковь тяготит Отаву козней за княжичей порук,
 Быть князю между выбором: беда или супруг!?

       В своих покоях ходит князь,
Тугую мысль волочит и изводит:
Война к степям так близко подкралась,
Что степь невзгодами кричит и стонет.
Не в силах он противиться судьбе
К Глориде, к вечному затишью;
Не людям клялся, а душой к себе
И уж дочь хана – слабость простодушья.
     В своих покоях ходит князь:
За жизнь Отава он причастен и виновен,
Когда б на хана дочери женясь,
Давно отрок, от доли, был свободен.
Но жизнь капризна в раздвоение души,
Когда приходиться из пламя в пламя…
Да только мысль дум, как не кружи,
А жизнь полощет утешимость – знамя.
Красива дщерь приволий – молода,
Но, лишь отцом князь к ней воздыхает,
Так как всегда: единственна… одна!
Песнь юности душою вопрошает.
Отав, что искорка в ночной глуши –
Луч солнца в тучевом покрове,
От всех невзгод страдающий души,
Но честь проклятиям на честном слове.
     В своих покоях ходит князь,
Двум женщинам о посещенье разрешает:
Одна – дочь хана назвалась;
Другая… сердцу трепет возвещает.
Стоит, укрывшийся туниками лицо,
Лишь взгляд не прячет благодатный,
В руке разжатой ободка – кольцо
К намеренью неясный, непонятный.
И, как особам в неурочный и к подобьям час,
Князь в знак признанья, первым молвил слово:
«Гостям я рад, хотя не время в поздний лаз,
Пускаться в путь, когда ночь так безжалостна, сурова, –
И далее, в сердцах и с разрывающей душой,
Томящая предчувствие к сей доли роковой,
Что неспроста явились гости в час ночи,
Пробравшись татью, закутаны в плащи.
Шатров хозяин именито будто знал
И участь значимо гостям пред упрежал, –
Как не был дорог сердцу мне отрок,
Но честь моя – мне госпожа и бог!
Не мой удел, чтоб честь любви не дорожить,
Ни что в мой век не разорвёт порыва нить,
Не оборвётся и на сей к усладам всех прикрас –
Благоухающий цветок и жгучесть неги глаз!»
 «Так погляди! – как эхо прозвучало стоном из груди,
Вдруг вырвавшись из мрачной памяти и пустоты;
Глумясь над чувствами душевной глубины,
Язвительно злословя к золотокудрой в седины.
Но вот, как подобает, быть несчастным,
Вмиг озариться под счастливою звездой
И омывать страдания, и радости прекрасным;
Ратмиру чудится прообраз милый и святой, –
Взгляни же, князь! Твоя несчастная Глорида,
Хотя, как знать! Достой ли любви шахида?
Всё, по-весеннему, истомлена разлукой и тоской,
 С тех пор, как след пропал  в тропе глуши лесной! –
Рукой, от наваждения, было отмахнулся  князь,
Вокруг себя безумно и осторожно оглядясь
В повадке: не вспугнуть видения мираж. –
Но это после, князь? Есть надобность спешить!
Пока Отав не совершил в долину смерти хадж?»
      И уж спешит Ратмир на суд степей,
Дружину вкруг Отава к сечи грозно строит
И  глас суровый обращает в сторону, где хан Гирей
Воссевший на курган, чиня расправу, суд возносит:
«Остановись! Великий, хан, и уж не дай свершиться?
Проклятью окропить пролитой кровью час убийства,
Ведь смерть отрока на тебе – твоей руке десница,
Как жизнь его в твоей руке – слияние родам в единство!»
«Неладно говорит, дубрав лесных, коназ? –
 Шептал Гирей мужам  становища, кочевья,
Поняв, по- своему, какой упряжью правит князь,
Но здесь правитель он и хан степями междуречья!
Гордыню теребил и громко вслух. – В твоих устах шайтан!
Коназу смелому в моих шатрах соткут достойнешный саван.
Не мне властителю суровищ барсов и орлов,
Слух бременить, где в страхе слушают меня;
Не мне выслушивать советы дерзких слов,
Когда в моих десницах и меч, и власть огня!»
« Воздень свой перст? В кольце причина –
Мечта твоя несбыточных судьбой надежд,
Которая средь тьмы – есть светочи твоей лучина:
Средь лести, власти; средь многолосья и невежд?
Кольцо, – князь вдушевлял, – родителем на счастье:
На случай дарен драгоценный амулет,
От доли признанной свершением участья,
Чтоб избежать от неизбежных провиденьем бед.
Одно, тобой носимый днями с благоденства,
На перст долони ты своей набожно водрузил;
Вторым же: памятью отрочества и детства,
К дитю, ещё от чрева, родителем себя благословил.
Раксана дочь твоя, но лишь степями ровня;
Отаву сей предмет признаньем надлежит.
Смирись, Гирей, узорами металлов и украшеньем сводня,
Свой суд и месть над чадом чресл твоих вершить?»
И вздрогнул хан… жизнь вспять, куда-то устремилась,
Князь в сходстве уличал заворожающий металл:
Кольцо к кольцу поистине восторженно вершилось –
Узор к узору: резец искусно сходство прорезал…

     В своих покоях ходит удручённый хан,
Под сердцем боль гнетущая судьбу;
В углу шатра сидит несчастию шайтан,
Слюну злорадства, испуская на губу.
С рождения Раксана ему кровью дочь,
Её ласкал он и увещал своим вниманьем,
А дух теперь свербит гоненьем прочь:
 Отаву долгом и родительским признаньем.
     В своих покоях ходит удручённый хан
В распутье: понимающего умом, но не душою,
А за шатром беснует вольницей к престолу стан:
Отава видят ханским сыном и друже над собою.
     Стоит в глазах красавица на доле, чья вина,
Теперь, как тень, судьбою неприкаянной,
Осталась к слову памяти – неверная жена:
Не исповедавшись душой терзаемой.
Что ж не призналась горькою судьбой
В погибели, в утрате, а сейчас живого…
Но, разве хан не рядом был с тобой,
Который не судил б об участи жестоко?
     Но что-то надо думать и решать:
Признанье ждёт кочевье становое…
А как душою между двух стоять:
Раксана – дочь; Отав во имя, но уж неземное.
      В своих покоях ходит хан…
Рассвет уж тронул горизонта нити,
В прохладе степь окуталась в туман…
– Кормилицу Глориду призовите?!

     Протяжный вой шакалов в тишине
Люд будит в кочевой долине,
Когда, ещё не скрылся  блик сиянием луны,
Краями облачных, пушистых нив вершины.
Всем дело есть на утренних сполохах дня:
Кто нежит заскорустье онемевших чресел,
А кто-то водит, на заутрене в росистых трав, коня,
А кто-то, просто рад, как жаворонок поющий: весел.
   И в этот час к кормилицы взывает хан Гирей,
С душой презренного негодованием обмана,
Что слеп, был очевидностью годами дней:
Дочь с матерью, как две росинки от тумана.
– Не твой ответ содеянным тревожит;
Не твой совет Гирею старому поможет
И правды не ищу, кой так угодно было небесам? –
Владыка в нетерпение гневно гадовал,
Что осквернён его душевный храм,
Но ко всему, к ясыни дух свой раболепно восхищал! –
Ты ждавшая надеждой столько горьких лет,
Страданью давшая на чудо уповающий обет;
Душу запеленавшую в не тлеющий саван,
Покинув край родимый, отчий стан.
Судьбу пытала на острие мечтавших грёз? –
Гиреем тождевился к Глориде важный спрос,
Когда для всех, так близок час разлук,
А сердцу неподвластно тяжбы стольких мук, –
Раксана дочь моя на весь остаток моих дней:
Прожитых беспокойством не жалеющих ночей,
Но уж Отав – признание сегодняшнего дня…
Я межд водой и пламенем огня!
 – Тебя я поняла, Великий хан?
И мой когда-то дух терпел, страдал;
И звал в мой край… и уж от этих ран
Огонь любви взывал и от уныний согревал.
К смиренью бил ключом фонтан
Водой, смывая слёз моих печаль
И я не вглядывалась, Великий хан,
Несущейся с надеждой в свою даль?
Не стоит так блажить гордыней разум, ум:
Ни в кольцах, видно счастье – наших дум.
Отав с Раксаной силой счастья влюблены,
Их чувства восхищением и младостью полны…
Здесь, при тебе останутся и в старость твоих лет:
Тебя хранящего в любви и от печали бед.
Мы ж с князем едим долю доживать,
В края неудержимостью зовущих нас,
Так, что пора за счастье пировать
И в путь дорогу – в добрый час!