Молодильные яблочки

Нью-Йорк на Кривом Торце
Вячеслав Пасенюк

МОЛОДИЛЬНЫЕ ЯБЛОЧКИ

( Памяти тысяча девятьсот шестьдесят девятого года )

1
Этот город был мой, сверху донизу мой,
А теперь он глухой для меня и немой.

Этот мудрый, красивый и громкий вокзал
Прежде взял бы и столько стихов насказал.

А теперь он молчит – от часов на макушке
До туннеля, нацеленного, вроде пушки.

И сквозит в этом городе из переулков,
Перепутанных, временных, тёмных и гулких.

Ну, куда я пойду и к кому загляну?..
Лучше так постою и себя закляну –

От воды, от огня, от стоглазых примет.
А от памяти нету заклятия, нет.

2
Неужели мы забыты и повёрнуты,
К стенке – голой - лицами приткнуты?
Наши маленькие комнаты
До зимы сданы кому-то.

В нашем детстве, на песке высоком,
Разлеглись какие-то, расселись…
Ты теперь особо, я – особо,
Каждый со своей охапкой сена.

Был костёрик. Озеро-болотце.
Я не помню всех нас поимённо.
Были песни. После было солнце,
Точно по щеке мазнули мёдом.

Я пустил по озеру кораблик,
Вместо паруса – портретик Мао:
Он сиял, а мы с тобой озябли,
Наши дао виделись туманно.

Сено в стог как должно не сложили,
И хозяин выругался гадко…
До сих пор мы надрываем жилы –
Каждый со своей гнилой охапкой.

У меня сегодня полнолуние,
Исключительное полнокровие:
Вспоминаю только лучшее,
По-сердечному подробное.

Где перила миллиона лестниц
К миллиону одолений наших?
Время вышло. Больше мы не лезем
И не падаем с высоких башен.

3 ( Над книжкой Михаила Кузмина )

рот незалепленный
лист незапятнанный
век несеребряный
год незапамятный

лёд разбиваемый
рыбкой форель
свод расшиваемый
птичкой апрель

двинется лоно
раскрытой реки
времени она
где мы байстрюки

нас не пропустят туда
не возьмут –
здесь получайте
и пряник
и кнут

тянется сверка
текстов и дат
вид Кенигсберга
на Калининград

тексты не наши
и даты не те
что ж мы
припавши
строчим в простоте?

ну перепишем
с собой унесём
но не продышим –
слежался назём
…………………

Не сорок (у Дюма) –
четыредесят лет:
мы не сойдём с ума,
но мы сойдём на нет.

4

Мы жизнью не рискнули –
Мы канитель тянули
И, может быть, уснули
Под переплески рифм.
Диковинною тарой
Стоит в углу гитара:
С отсохшей декой старой
Молчит бесструнный гриф.

А мы ещё бормочем,
Хотим и даже хочем,
Хотя уже не корчим
Ни этих и ни тех:
Корячимся за ставку,
Дурачим за прибавку –
Лезть в галстук  не в удавку,
И грех не полный грех,

А полгреха и четверть,
И кто чего начертит
Где крести, там и черви,
У каждого – свои.
Нет, мы не поколенье –
Того-сего продленье,
Народонаселенья
Не лучшие слои.

Веленье было щучьим,
Решенье было сучьим,
А час, как хмель, ползучим,
Ну вот и доползли.
Диковинною тарой
Стоит в углу гитара…
Чего нам не хватало?
Чего мы не спасли?

5
И в новый дом входя, ищу,
Ещё не затворивши двери:
Здесь есть ли место не плащу,
А нашей юношеской вере?

Она держалась на семи
Натянутых как должно струнах.
Соль выступала из земли,
Белела на осенних струпьях.

Шла осень тех, кто жил до нас, -
Мы думали, что не заденет,
Что не услышим «Бог подаст»,
Зато увидим казнь злодеев…

Был немудрён набор богатств:
Гитара, книга, грань стакана,
И свет, который не погас,
Хотя эпоха угасала.

6

…Знак гитары на стене
нашей ойкумены,
и от этого вовне
раздвигались стены.

От затронутой струны,
 может, самой тонкой,
снова было хоть бы хны,
пусть и ненадолго.

Снова горы и война,
пусть чужие горы,
и война не нам дана –
наши только споры.

Да и те не позарез,
не дотла, не с кровью, -
просто лес, мы через лес -
через дебри – строем!..

Да не вышло – разбрелись,
строя нет в помине.
Даль ушла – осталась близь,
в ней мы и поныне.

Знак гитары на стене
нашей ойкумены
всё же стёрся не вполне:
жизнь куда умнее.

7

Как после сшибки –
Прыгает полсердца.
Не согрешить бы,
Так хотя б согреться!

И хороши,
Да и доступны средства,
Но своего не сокрушить
Аскетства.

Кому обет,
Каким таким богам?..
Обут-одет
С грехами пополам.

Подпихивает
В спину ветерок –
Я исполняю
Сольный номерок:

Кульбит, ещё кульбит –
Поверх обид,
И сальто –
Вдоль разрытого асфальта.

Бегу союзничества
И соседства,
За что и мучиться мне
До впаденья в детство.
 
8

На то она и гос-,
на то она и без-.
…Явился поздний гость,
что прямиком из бездн.

Он достаёт листки,
где Осип потайной,
и мечет их с руки –
всё картой козырной.

Он будущий юрист,
а мне и невдомёк,
что этот странный вист
расписывает рок.

Я тороплюсь вчитать –
впитать в себя строку
сквозь мёртвую печать
и чьё-то ни гу-гу.

И недобрав словца,
я на стихи молюсь -
на них, как на живца,
уже иду, ловлюсь.

(…Листки, вы чьи? Когда
изъяты на предмет
решения суда,
над коим Бога нет?..)

Мой гость нетороплив:
вопрос-другой подаст.
Он жутко терпелив –
выслушивать горазд.

А мне тот интерес –
редчайший из даров,
и лезу в самый лес,
где, ясно, больше дров.
…………………………
Тот парень первый гос
сдал затруднений без.
На то она и гос-,
на то она и без-.
…………………
А через год я шёл в строю
простых солдатских грёз
и в общей песне пел свою –
из Осиповых слёз.

9

Недоперчило, недосолило
провиденье, а ведь могло! –
похрустело повесткой солидно,
помолчало и - отошло.
 
Стало жутко несовременным
бремя т е х вечеров и поэм,
 и повеяло духом подменным,
как положено, от подмен.

Но, раскрыв самый долгий ящик,
созову-ка на хлеб, на соль:
пусть мою населят юдоль
свой Доносчик, свой Шнырь, свой Расправщик.

Не простили они меня,
как и я не простил их, каюсь:
в лопухах перезрелого дня
находилось не то, что искалось.

Всё возможно, и всё невозможно.
Я скажу, отпивши глоток:
нам, пропитанным верой подложной,
не поверить уже ни во что.               
               
Но не будем о прошлом сегодня,
о грядущем тем более грех.
Ну, ответьте: вы стали свободней,
провалившись в одну из прорех?

…Просидим до глубокой, до ночи,
не берясь за кресало и трут.
Я, мой Шнырь, мой завзятый Доносчик
и по гроб мой Расправщик – все тут.
               
10

«Поскольку я не при должности,
имею свои привилегии:
скажем, права на художества,
самые пренелепые…» -

так рассуждает, шествуя
проспектом Мира и Ленинским,
студент с биографией девственной,
заряженный на нелепости.

По заражённой местности
идёт он, почти посвистывая,
ещё не погрязший в словесности
с угаром её и свинствами.

Ещё ему снится будущее
в миленькую горошину –
по утрам не опухшее
и дрянью сплошь не заросшее…

С грудкой цыплячьей – воинствуя,
с тремя рублями – не бедствуя,
да он ещё и воистину
олух царя небесного!

11

Я свободен и бездомен,
мне и Брежнев не указ,
лишь косит отцовский глаз,
о моей печалясь доле.

Обстоятельства прескверны,
выбился из колеи:
все скамеечки – мои
в этих осенённых скверах.

День течёт вполне богемно,
что поставят, то и пью,
шарлатаню на краю
нескончаемой поэмы.

Тот с советом, та с методой –
успокойтесь: не про вас
мой убогий Монпарнас,
нищая моя Ротонда.

Как свободен я пока
от житухи, от подлянки! –
за два месяца до лямки,
до солдатского мешка.

12

То было в год, когда военной медью
нам выпало облечься и для нас
сложились узелки с домашней снедью –
мы потрошили их в полночный час.

С отчаяньем и удалью дурацкой
швыряли – и летели из окон
дары сынка, оторвы, новобранца
для пиршества кочующих ворон.

Или не то, а может быть, прапамять,
пусть вывернувшись и перекосясь,
потребовала долю – чтоб не кануть! –
Перкунасу, Перуну, всем и вся.

В сквозной ночи состав, и окна – жерла,
жерло – любой предложенный сюжет…
Вот так богам мы приносили жертвы,
но ни один не принял наших жертв.

13 (Воспоминание об увлечении экзистенциализмом )

Как здорово дразнить гусей, -
они засели, облысели,
мы говорили им  - Гуссерль! –
и возносили нас качели.

Когда же в нас до крайних пор
вливали пенную отраву,
мы говорили – Кьеркегор! –
в том находя и долг, и право.

Не раз идти случалось на спор,
и, не выигрывали если,
нас утешало имя – Ясперс! –
трансцендентальное донельзя.

А в армии служил я пешкой,
и вот, в гнездо втыкая штеккер,
порою восклицал – Хайдеггер! –
на связь надеясь безуспешно.

А пуще всех Камю и Сартр, -
ну да, поветрие и мода,
 но – в ком играл сыскной азарт,
а в ком – неясная свобода.

14

студентики
поэтики
проказники
служители богемного дурачества
хотелось праздников
а выходили празднички
сомнительного вкуса
цвета
качества

мы запускали алые пузырики
и пузырились
и едва не лопались
читатели полузапретной лирики
мы кувыркались в городе
как во поле

но возраст и тоску не соизмерили
денёчки наши так забавно таяли
когда как пацанята с самострелами
носились мы
с воскресшими гитарами

была система доказательств
шаткою
вот и сидим под крышей
как под шапкою
того-сего
не более
податели
у времени чужого прихлебатели

15

На смену папе Хему
пришли битлы
и ну ссыпать систему
в кипящие котлы.

И мы с тобой кипели,
и мы с тобой плевали
на этих, что корпели,
на этих, что блевали.

Жир на руках – экзема,
взгляд ближнего кривой,
томик папы Хема
в обжорке полковой.

Был переход недолгим –
не долее любви:
то в хлорке, то в карболке –
тони
или плыви.

16

обэриу ионеско заумь
дали и кафка вээоми
домашних нас – такой феномен! –
манило за угол, в ту самую
придуманную часть пространства,
где смысл привычный взят в ножи,
где всё развинчено пристрастно
и сборке вновь не подлежит.

Ну и не надо! Сдвиги в цвете,
и в звуке, и в судьбе кружат
нам головы: вот свежий ветер,
что проявляется как жанр,
ещё не вписанный в пособья,
не предназначенный зубрить,
но выводящий из подобья
на безначальственную прыть.

Нам нравилось быть в непонятном,
мы чувствовали: здесь Родос,
 и эти бешеные пятна –
попытка выразить вопрос.
А это заиканье слога,
сюжет, что в пустоту продет,
потом пробежка носорога –
попытка выразить ответ.

Кто были мы? Да, самоучки
и самозванцы на пиру,
да, нам не улыбнулся случай,
и вот ютимся на юру.
Но даром грёзы не проходят,
не в том их роковая сущность:
они – натянутые хорды
на круге жизни, нас несущем.

17

Как много прожито –
Как мало нажито:
Безвкусно крошево
Сознанья нашего.

И много спрошено,
Да мало сказано:
Что мимо сброшено,
Что криво смазано.

Как много думано –
Как мало выдано:
В нас было вдунуто,
А после вынуто.

Вот так упрочено
Пустот наличие:
Живём за прочерком,
Верней – за вычетом.

18

Кто уберёг меня?
Не Господь ли?
Решёта ль частые
Достались мне, -
Не провалился
До преисподней,
Остался в общей
Гущине,
И что исполнил,
Что не исполнил,
То было с массами
Наравне.

Заметьте, с массой,
А не с толпою,
Как говорится,
Волок чувал, -
Не наливался тоской слепою,
Не увлекался – не линчевал,
И, чтоб не мучаться с перепою,
Приканчивал ту, с какой начинал.

Чего не знаю, чего не видел –
Как брань, не виснет
На вороту.
Отсев понятий,
Остой наитий
И оттиск личности
На паспарту, -
И можешь тезис о том, что винтик,
Гонять горошиною во рту.

19

вновь перемешаю
этот давний мятный –
с болью дурью жалью
год невероятный

где перекукую
где пересчитаю –
что-то состыкую
что-то расшатаю

смирные владенья
смутная основа –
тихие виденья
шестьдесят шестого

с выключенным звуком
в искажённом свете –
вечная разлука
в чёрно-белом цвете

20

Ну так: от голода не умирал,
до полусмерти не бит…дальше?
Ничего существенного не терял,
не задыхался от бурной фальши.

Чего ж не отплясываю, не пляшу,
не воздеваю руки с отрадой,
а только прошу…У кого прошу?
У мною почти позабытого брата?..

Ну так: за полста перешёл, не держась
ни за перила, ни за котомку.
Бывает, даже слегка ершась,
слегка выпячиваясь…А толку?

Перевоплотившийся в ряд мелочей,
никак не вывернусь наизнанку.
Вот так к замку не подыщешь ключей,
и звук – хоть убей! – не откроется знаку.

21 ( Вместо эпоса)

Я был в наличии, существовал
меж Сталиным и энным президентом,
меж безотказною машинкой «Зингер»
и шатлами чужого поколенья,
между СССР, свистящим в космос,
и странами, свистящими сквозь зубы.

Взрывались бомбы, собирая зал,
каштаны лопались, событья обнажая,
и я настойчиво голосовал,
чтоб связь времён на чём-нибудь держалась.

Глянь, сколько рухнуло при мне всего! –
пропело, проскрипело – вон! во мглу…
Да, чёрт возьми, я жил на  о с е в о й, -
вот так – с тоскливой гордостью – могу
определить…
                Пылили колесницы
самой истории, - я пыли наглотался,
наждался аж до болей в пояснице,
чтоб выскочить из сообщений ТАССа.

За воробьиной строчкою – провал,
где я наличествовал и существовал.

2009 – 1969  (Из книги «Зябнущий огонь»)

Нью-Йорк на Кривом Торце