Последние признания

( Вместо ответа на щедрые слова Матвея Гвоздева из Харькова –
«СЧ»-55, стр. 146-147.)
НАДПИСИ

Чарорэ стэтостыр
скхэдэнтипе кхэтанэ!
Цыганский монастырь,
цыганское скитанье.

Жизнь – это боль, но боль
никак не жизнь, не счастье.
Мы правду режем вдоль,
и поперёк не страшно.

Я вижу край земли –
нам обещали волны,
закат рассвет сулил,
причём сверх всякой нормы.

А вот не рассвело,
и я уже не жажду.
Закатное жерло…
Ни шагу, друг, ни шагу!

Тут, у высоких трав,
тропа уводит в землю.
Свести бы счёты, брат,
пока глаголы внемлют.

Кузнечик, кыш с моей
ладони испещрённой, -
я раб минуты сей,
там, высоко, прощённой.
 
Забытым быть легко –
не ждать, не надрываться,
а словно бы ледком
навечно покрываться.
 
Ты слышишь, как шумят
забытые деревья:
они  рассвет сулят,
и веря, и не веря.

*

Тело внушает страхи –
дело диктует стихи:
не провернуть шахер-махер
с наилегчайшей руки.

В самых пушистых строфах
строчкой пробьётся дрожь:
словно запутавшись в стропах,
камнем к земле пойдёшь.

Падай, земное созданье,
к местности припадай.
Хватит уже на собранье,
всё же ещё накропай.

В тихом умопомраченье
есть своя кривизна –
сладостное скольженье
без правящего весла.

*

Каменка – тихая маменька.
Тясмин – тесный, как ясли.
По улице водят мамонта –
он шерсть обдирает до мяса.

После проносят трипольцы
обращённые к солнцу лица.
После теряются кольца,
чтобы в воде раствориться.

Потом съезжаются гости,
привозят бумажные дести:
выкладывают на помосте,
как на самом заметном месте.

Пусть глядят узкоплечий Тясмин
и хохлушка – живая Каменка:
было тёмным, а стало ясным, -
мы ещё не утратили навыка.

*

Выветрился запах нафталина
дух поэта выветрился раньше.
В старенькой разбитой мандолине
паучки наигрывают марши.

Посреди несбережённой речки,
в донельзя раздолбанной гондоле,
странные родные человечки
ловят рыбку, разделив на доли.

Парк, в котором не витают души
храбро гарцевавших на тростинках.
Монументов бронзовые туши
возлежат на мраморных подстилках.

Грот недаром сопределен с гробом:
оба в точку - оба в темнотищу.   
Тот поэт был первой Божьей пробой –
перед тем как выходить на тыщу.

Не выходит, и уже не выйдет.
Пролетая над материками,
Он слезу небесную не вытрет,
Не всплеснёт небесными руками.

*

Негр сдохнет с тоски на Кераме,
потому и не едет негр.
В этой дважды и трижды яме
запах вырванных с мясом недр.

Потому и никто не едет,
и не надо сюда приезжать.
Чёрных дыр несуразные дети,
мы умеем слово держать.

Эта чёрная клятва сквозь зубы -
присяга под медной звездой.
И не любят убогие судьи
наш насыщенный жёлчью настой.

Так богатые бедных не любят,
так успех отрицает провал.
Мы колотим в шаманский бубен,
выколачивая права.

Но и наша рука не правее,
ритм не складывается в судьбу:
он немеет, мы глухонемеем,
вместо слёз подбирая слюду.

КРЫМСКИЙ ВАРИАНТ

Жмётся месяц к форточке:
станьте, мысли, голыми.
Девочка на фоточке –
из огня да в полымя.

Очи – нету моченьки
глянуть в эти оченьки.
Взгляд скользнёт по кофточке
и отпрянет к форточке.

В азии, в европе ли
сладко аж до горечи, -
В отчем симферополе
не сидится дочери.
 
Ходят-бродят во поле
серафимы сирые:
крылышки прохлопали –
не спасут гусиные.

Что за сон навеяла,
продолбавши темечко,
ведьмочка Матвеева,
золотая девочка!

Выражаясь вычурно,
знать, не в должной фазе я:
отвернусь – не вычеркну
смутные подглазия.

Небеса не сдунутся,
жизнь до них охочая.
Стих – не страх: да сбудутся
наши многоточия!

*
Век любит красное: как хлорка,
оно въедается в рассудок.
Большие траурные хлопья
ложатся в подступивший сумрак.

Змея, кормилица врачей,
над чашей мира изогнулась:
на дне её пустых очей
жизнь отразилась и запнулась.

Стечётся в каплю тишина,
стекутся обстоятельства.
Перебери стакан пшена
на грани помешательства.

Слежу, как движется по краю
перелопаченный позор,
и подписать не успеваю
общественный колдоговор.

Зрачок совсем как молодой
летит на свет придуманный,
и поздно выставлять ладонь,
когда из бездны дунуло.

Высокое лицо слепого,
с гекзаметром вполне сравнимое,
скопленье ужаса степного –
святого, вечного, совиного.

Гомер подсолнуха и гречки…
В войну играют человечки,
и стыд эпохи – личный стыд,
весь этот спад, весь этот спид.

День не помечен был, не выделен,
так разошёлся по рукам:
он, как яйцо, был нами выеден,
жизнь разошлась по четвергам.

*
Где отчаянье, там начинается ода –
вызов карку вороньему и кутежу.
Здравствуй, солнце две тыщи девятого года! –
ты находишь меня, я тебя нахожу.

Осенённые гибелью десятилетья,
как доспехи сдвигаемые, гремят.
Сокрушаясь, ликуя и сатанея,
человечество выстроилось на парад.

Принимающих нет – воздух глухо мерцает
золотистым погон и петличек шитьём:
перед выставленными напоказ образцами
мы идём, и проходим, и снова идём.

Позади пошевеливается баррикада
из сермяжных, обрыдлых, облупленных правд.
Мы не чувствуем мер и весов перепада,
потому что привычен любой перепад.

Где отчаянье, там начинается ода –
вызов карку вороньему и кутежу.
Здравствуй, солнце две тыщи десятого года! –
ты находишь меня, я тебя нахожу.

*
Если что и было, то в задатке, -
брось считать унылые ку-ку:
на шестом ли, на седьмом десятке
ляжешь ты в последнюю строку, -
взятки станут гладки, святки сладки,
счастье улыбнётся дураку.

Нету упоительнее ритма,
проще и сердечнее в стопе:
это ретро поострее бритвы,
не вмещается в самом себе,
и субтитры прямо и открыто
проступают на глухой стене.

«Выхожу один я на дорогу», -
слишком широка для одного,
здесь немыслимо идти не в ногу,
жаль,недолго и недалеко:
верный слову, а вернее – долгу,
рухнул дом, хоть он не домино.

«Не жалею, не зову, не плачу», -
этих НЕ достаточно вполне…
Нет: ещё не жажду и не алчу,
пусть моё останется во мне:
больше ни копейки не потрачу
с тёплой пустотой наедине.

«Спичка отгорела и погасла»,
всё, что требуется, осветив:
тело прежней сети неподвластно
в глубоко заброшенной сети.
Будто на подушечке атласной,
голову навечно остуди.

*
Тот начинает с молитвы,
тот начинает с битвы,
все начинают с ловитвы,
ловли чего-нибудь.
Чтобы к судьбе подлизаться,
я начинаю с абзаца:
рисую волка и зайца,
стрелою пронзаю грудь.

Унылый психоанализ:
и в этом, и в том сознались,
сложили и вычли – аллес
никак не выходит гут.
Так что же – капут, братишка?
Как прежде сказали б – крышка…
Густеют потёмки, слышь-ка,
мы, чай, засиделись тут?

Зачем раскрывать Монтеня?
Не та у тебя антенна.
Чем ползать в чужом, потея,
плесни голубой слезы.
Какие на стенках виды,
такая краса, иди ты! –
ликвиды и неликвиды –
от ангелов до лозы.

А лучше раскрой Жюль Верна –
и думать забыл, наверно,
как одолевалась скверна,
и гору брало добро?
Давай закруглять самоедство,
пора погружаться в детство –
издревле известное средство
гнилое избыть тавро.

За верность и за исправность
неужто не дастся радость –
простая заморская пряность,
щепотка восточных див?
Представь: золотые колёса,
домчав, поднимают с откоса
и в воздух, и выше уносят
туда – в абсолютный отрыв.

*
Странное словечко – чистоплюйство:
чисто плюнуть, хорошо нагадить…
Выбор между буйством и холуйством
кратким был, а вот ведь не изгладить.

Человек по имени Никто
для кого живёт и душу греет?
Уйму лет носимое пальто,
как одушевлённое, стареет.

Вещи людям так и не признались…
Придорожным чудится столбам,
что они сбиваясь с ног примчались
по сто раз отложенным делам.

Мы спешили, и сглотнуть слюну
некогда и всплёскивать руками:
влипли в клип, впечатались в смолу, -
жёлтый свет уходит в жёлтый камень.

Как болит! Хоть вскрой да посмотри,
там, внутри, пустое место ноет.
Утро, словно дерево, растёт,
может быть, оно меня укроет?

У какой дороги отыскать
подорожник, до того огромный,
чтобы даже тех уврачевать,
кто и в собственном дому бездомный.

*
Не думайте – я не юрод:
мне есть чем наполнить сказку,
чем снять одурелые спазмы
и время послать вперёд, -

толкнуть, плечом упираясь,
чтоб булькнуло и пошло…
Спохватываюсь, озираясь,
и делается смешно.

И делается понятно,
куда и откуда свет,
зачем золотые пятна
ночной забивают след.

Мы живы, приятель, живы, -
да здравствует наша глушь!
По-прежнему нерушимы
фортеции яблонь и груш.

Дозревшие падают ядра
на утреннюю траву.
Ещё я неоднократно
тело себе верну.

Уймись, не перечь, рассудок, -
доверься глазам любви:
за рыхлой горою шмуток
живой – сколько хочешь! – листвы.

*
журчит вода набираемая для полива
беззвучно спадает чернея ягода шелковицы
годы отпущенные тебе проходят бесследно
что-то тут не стыкуется не связывается в одно
вместо слова «ретиво» вторгается слово «паршиво»
песок а не порох накапливается в пороховнице
ни чёток – молиться ни любоваться – браслетов
как в математике детской не продвинуться дальше «дано»

чтение старых газет наводит на скорбные мысли
боже! чем тешились мы что считали важным и вечным
теперь мы куда скромней набираем журчащую воду
обдуваем чёрную ягоду взятую с грешной земли
единственной в своём роде тонко мыслящей слизью
кочуем по лабиринтам по мрачным путям и млечным
по лунному календарю по солнечному обводу
пока в оборот не взяли и попросту не замели

используем меру веса как меру стыда и пота
площадь сужается скоро достанешь руками грани
даже воображенье ограничено часом и местом
местом где ты проснулся и часом когда молчишь
жизнь состоит из трепета нет на него укорота
и возвращаешься в поля идёшь ли на поле брани
быть человеком тошно хотя безусловно лестно
довольствуйся малым – сказано
куда ж ты ещё мельчишь?

*
Блаженствуя на голой сетке
С её подпольным холодком,
С железной койки-раритетки
Скажу прозрачным языком:
Блаженствую на голой сетке!

Мой виноград не дозревает,
Но от него роскошна тень,
А кто чего тут зарывает,
Я мало озабочен тем:
Пусть виноград не дозревает.

Чем не вино тягучий вечер?
А чистый утренний настой
Я пью из каждой части речи –
И осквернённой, да святой.
Чем не вино медовый вечер?

Жара колышется, как студень,
Проходим призрачный июль.
Набор разнообразий скуден,
Да бог с ним! Я ещё налью…
Жара нарезана, как студень.

И вы налейте, где вы, други?
Всех назову по именам.
Над нами ангельские трубы
Своё расплещут трам-там-там, -
Услышьте ж, вы, друзья-подруги!

За нами век и перед нами –
Живой, кудрявый, молодой.
Когда мы разведём руками,
Накроет эхом с головой,
Но век останется за нами.

*
Не бойся бытия      
      И не гнушайся быта -
Ни божьего копья,
      Ни чёртова копыта.

Отвалит тело вспять –
      Душа вперёд умчится,
Чтоб спозаранку встать
      И чистым днём умыться.

Будь жизнью и живи,
      Другого не умея, -
Всё, что летит, лови,
      Держи его, немея.

По капле отпускай,
      Чтоб до утра хватило.
Как быстро вес куска
      Смывается в обмылок.

Счёт перепутан весь,
      И, не привязан к дубу,
Живу такой как есть,
      Каким уже не буду.

Нью-Йорк на Кривом Торце. 2007 – 2010