Эпос керамских суглинков

*
В последний раз я пробовал мечтать
лет в тридцать: время пахло захолустьем,
и свежие газеты пахли тленом,
а молодость училась хоронить
и бодро привыкала к неуспеху.
Я знал, куда вернусь, когда уеду
на месяц или полтора, не дольше.
Здесь было плохо, но, листая атлас,
я не назвал бы ни страны, ни места,
где непременно было б хорошо.
Поэзия за мной не заходила,
и ветер странствий не гудел в проулках.
Я книги стягивал к себе, надеясь
в них отогреться: так больной
все одеяла тащит на себя,
когда озноб вытряхивает душу.
Двадцатый век, восьмидесятый год.
Уже и сами мы не понимали,
что строим, из чего и для кого.
Страна себя бесстрастно доедала,
Уже не ощущая, где болит.

*

И никогда не верил в чудеса,
им, бедным, ничего не оставалось,
как обходить меня за три версты,
в объезд ныряли, чуть меня завидев.
Ни запаха, ни вкуса тех чудес,
ни трепета, ни цвета не изведал,
а бледные рассказы очевидцев
лишь уплотняли сумрак недоверья.
Не повезло, ну, так тому и быть.
Дождь молча крапает, ему не скучно.
Не скучно травам молча набирать
И гущину, и силу убежденья.
Кустам не тошно подпирать деревья,
а те спокойно обнимают воздух
как перевоплощенье пустоты.
Из всех живых лишь люди жаждут чуда,
пусть захудалого, в дешёвой лавке,
в какой-нибудь штампованной жестянке.
И если где-то там распределяют
запасы дивных див, я заявляю:
отдайте детям, внукам и соседям, -
я как-то обошёлся без чудес.

*

Не  спрашивай, что будет со страной:
я знаю только то, что будет с каждым
в любой стране, во всякой стороне.
Мы лепим фразу, добавляем слоги,
а точка в небе испокон стоит.
Так завершится время человека.
Охотника сменяет земледелец,
оратая ремесленник сменяет,
потом приходим мы: в системе знаков
нам разобраться легче, чем в соцветьях,
в следах зверей, в железных сочлененьях.
Мы лепим фразу, добавляем слоги,
и даже слово, бывшее в начале,
разобрано на чёрточки и скобки,
и каждый может складывать как хочет,
а точка в небе испокон стоит.

*

Дичающей клубники наберу
в саду, уже беспамятном, заглохшем,
почти замкнувшемся кольцом утраты,
уже не райском, а ещё добожьим,
когда легко природа обходилась
без нас и наших гибнущих богов,
плодимых до сих пор неутомимо.
В дичающей клубнике привкус дней
не обозначенных – без года, без недели:
как выпали, как вышло, как попало.
Дни для беспамятства, для растворенья.   

*

Чем далее, тем проще быть пророком:
всё чаще палец попадает в землю,
истырканное небо не перечит.
Всё худшее проходит как по маслу,
обещанные древними несчастья
сбылись и многократно повторились.
Тем, кто за нами, попыхтеть придётся,
чтобы придумать новые невзгоды,
боюсь, что им фантазии не хватит,
её запасы невозобновимы.
Буксует выдумка на ровном месте,
шар набегает с рокотом угрюмым,
стук костяной – так череп бьёт о череп,
всемирный боулинг набирает темпы.

*

Не хочется, но следует признать,
что до сих пор из чувств моих немногих
ПУЛЬС ОДИНОЧЕСТВА ВСЕГО СИЛЬНЕЕ, -
впервые блеск нерудовской строки
запал в зрачок, когда я знал ответы
на все вопросы, ну, почти на все,
и даже одиночество в то утро
прекрасным было, я любил его,
поскольку знал: достаточно движенья,
шагов полтысячи, ну, тысячи, не больше
до тех дверей, которые навстречу
на первый стук распахнуты бывают.
Теперь те двери наглухо закрыты,
и если б можно ухом приложиться,
ни скрипа, ни дыхания за ними:
меж нами полстолетья тишины.

*

Почва, глина, земля…
Лежит, никому не мешает,
не лишает, не отбирает,
не зовёт к себе,
не отталкивает от себя.
Самая тихая, самая глухая,
самая глубокая тишина –
это и есть
почва, глина, земля.
Приглядываясь к себе,
замечаю:
по качеству материала,
по обороту процессов,
по набору побочных признаков
неуклонно
приближаюсь
к почве, глине, земле.

*

Свирель,
сменившая цевницу Пана:
семь недостреленных патронов,
не досланных услужливым затвором,
не зачарованных затейливой нарезкой
ствола,
не выверенных
глазом и прицелом, -
свирель латунная
с добавкою и привкусом свинца.
Латунь и тусклый
отсвет лунный.
Играет человечество по слуху,
без нотной грамоты,
доверясь вдохновенью:
родить, дабы убить.
Как доказал наш многотомный опыт,
второе легче.

*
Замереть, приникая к земле:
ты живой, но она живее,
ты молчишь, но она молчаливей.
И трава не шумит, прорастая
сквозь глину, асфальт и бетон.
Что ей тело твоё?
Сквозь неплотную оболочку,
щекоча, прорастает,
не противься:
быть травой на земле
не сквернее, не оскорбительней,
чем быть рядовым человеком.
Это признано даже
астронавтом Уолтом Уитменом.

*
В последний день,
может быть, последнего мая
в классе пустом,
из которого выпущен дух
детворы и школярства,
в классе настолько пустом,
что можно забыть о вселенной,
укрывшись от глаз посторонних,
могу поминутно исследовать
себя в этот день последний,
может быть, последнего мая.
Клочки тополиного пуха
залетают в открытую створку
одного из высоких окон,
за которыми всё как и прежде:
поменялись названия стран,
цвет обоев, язык обученья –
степь осталась на месте
и к судьбе пригвождённый посёлок,
небо не поменялось,
и люди не стали умнее.
Не дрожи, старичок:
как в студенчестве, стулья составь
и приляг, привыкая
к плоскостям деревянным,
ничем и никак не прикрытым.
В коридорах шумят,
но не думай – тебя там не ищут,
ты себе предоставлен.
Согласись, в этих окнах
зелёного было не столько,
как сейчас, как сегодня:
время густо росло
вширь и ввысь,
поглощая пространство.
Ты ему не судья,
не слуга и, увы, не хозяин.
Ты не знал, куда деть
эти годы без встреч и прощаний, -
годы кончились, нету их больше.
Да здравствует вечность