Тяжёлое дыхание

Надоела Америка:
никаких новостей и новшеств.
Наши люди туда отвезли
нашу дохлую скуку.
Мы сварили отечество
из прокопчённых отчеств:
хорошо хлебаем
из миски, ходящей по кругу.

Говорят,
есть ещё сколько-то частей
одного и того же света, -
про себя сомневаюсь,
однако не стану спорить.
Знаю точно одно:
у незыблемых стен поссовета
легче что-то забыть,
чем что-нибудь нужное вспомнить.

Нас было слишком много,
лишних смело и смяло.
Пастухи, проспавшие стадо,
возвращаемся к перегоревшим истокам.
Нас теперь мало,
нас теперь слишком мало:
мы не стали выше себя
ни на вот столько.

Под мышкой у каждого
дорога, свёрнутая, как знамя,
верней, как истёртый
молитвенный коврик.
Протянувшись с небес,
возле самых лиц шевелятся корни:
не может быть,
чтобы нас они не узнали.

Люди наших времён
уже обратились в уголь.
Помнишь цвет перчаток,
которыми тогда форсили?
Мы любили Саргассово море,
куда уплывает угорь,
чтобы сбросить старость
и стать молодым и красивым.

В чане кипела смола,
мы в общей каше варились.
Кто ж знал, что надо было
зачитываться Тацитом?
За нами неслись собаки
и с разорванным сердцем валились
в роскошную пыль
за улетающим мотоциклом.

Огоньком умылась земля –
огонёчком утёрлась:
ни пылинки из той поры
на руке не разыщешь.
История вновь доказала
свою топорность,
даже бараний рог
морским завязав узлищем.

Говорят,
мир стал меньше
и оттого теснее, -
мои ощущения
подсказывают нечто иное.
Говорят,
где-то есть америка,
ну и хрен с нею, -
я здесь обретаюсь
со времён товарища Ноя.

Как пристал корабль,
так разобрали на доски,
нагородили жилищ,
сараев, заборов.
Степь аккуратно порезали
на обозреваемые полоски,
чтобы не угнетало
зрелище волчьих просторов.

Изо всех путей
осталась дорога на рынок,
для удобства к нему пристроены
храм, кладбище, баня.
На доске объявлений
висит газетный обрывок:
даты нету,
но сходится всё
на переднем,
как и на заднем плане.

*
Словно я всего себя проветрил, -
не бывает так, а я сумел.
Мир ещё красив, ещё приветлив –
выше злых и смутных наших дел.

Не бывает так, а нынче сталось:
снова больше света, чем жратвы.
Даже небо к нам питает слабость
накануне пепельной жары.

Прочь, остекленевшая мура!
Где-то недра океан колышет,
есть ещё озёра и моря, -
до чего разумно рыба дышит.

Перетрогав каждую из стен,
стык найди, где поддаётся косность:
выйди из задушенных систем –
в сон последний, как выходят в космос.

Снова на державу выпадает
осторожный, белый и святой:
где-то на вершинах он не тает,
укрывает время с головой.

Мир ещё красив, ещё возвышен
над переплетеньем фраз и склок.
Не дрожи: никто не перепишет
этот самый длинный эпилог.

*
Снился странный и скользкий сон
умер я но не стал лежать
окружённый со всех сторон
тесно так что нельзя дышать

Я поднялся и как во сне
в сад направился где стоят
как стояли деревья все
потому и зовётся – сад

и как будто меня вели –
не к одной подошёл не к другой
а к той самой – черней земли
с кроной солнечно золотой

обнял ствол отыскал суки
и взобрался не знамо куда
долго тряс всею силой тоски
ждал – посыплются как тогда

…кости сыпались – бред ветвей –
отрывались, не выждав срок,
а последним – всего больней –
красный сгусток, живой комок.

Как он звался? В скольких слогах
умещались любовь и смерть?..
Я не вспомнил, вися на руках,
вдоль себя продолжая висеть.

*
Руки
притягиваемые к земле
в каждой по камню
подобраны где-то
только не здесь
где лежит на столе
осень не осень
лето не лето

Тело распластано
вскрыта душа
всё напоказ
а показывать нечего
тёмным клювом
всё понимающего карандаша
необязательное
отмечено

Пыльный корабль
мой летучий голландец
мимо проплыли и воды и земли
непроницаемый
полиграфический глянец
единственное
чего не доели

Те
кому положено есть
безымянные твари
невидимые твореньица
в темноте
они складываются в моховидный текст
ощупаешь поверхность
и не сразу поверится

Что ты на месте
с которого не сходил
будто вкопали
а выкопать позабыли
до чего отвратителен
этот мохнатый подстил
нечто инопланетное
порожденье космической пыли

Не шевелись
не дай им в тебя пролезть
насмерть убьёт
ударом брезгливости
пересиль мерцание
потусторонний блеск
напоминающий недвусмысленно
что живёшь из милости

*
Семафоры, исчадия ночи,
ждут, когда подползёшь, дрожа.
Мы до многого были охочи,
да у многого есть сторожа.

Ум выходит гулять из ворот,
в прошлом веке ещё перекошенных,
в переулки, глядящие в рот,
как придуманные нарочно.

Погляди: это мы с тобой,
это наше запойное гульбище,
это наш непотребный покой,
взятый в чей-то угрюмый клювище.

Загляну-ка я в око циклопа,
не сморгну, досмотрю до конца:
засыхают цветы нецелованные,
на убой провожают тельца.

Предсказали пожар и нашествие,
но ничем не прервётся трусца:
мы навечно записаны в местные
патриоты Кривого Торца.

Как дано, прозябаем шуршаще,
в жалких фактах по самое горло –
в райской роще, в змеиной чаще,
в общем, рядом с медузой-горгоной.

На столах разместились вещдоки,
никогда не изменит нам алиби.
Пусть глядит глаз циклопий, жестокий,
белой кровью по краешки налитый.

Добродушною массой лиственной
мягко-мягко застенки выстланы.
То ли вера у нас единственна,
то ли мы у неё единственны.

*
Горсть земли бархан и дюна
части речи части света
где-нибудь в глуши июня
в голубой пустыне лета

Не считай дружок собьёшься
сыпь сюда потом обратно
если с духом соберёшься
повторишь неоднократно

Нет различий стёрлись грани
всё ушло в пересыпанье
завораживает крайне
золотое прозябанье

Не устал ещё приятель
не получится короче
до чего песок опрятен
ровен сух и непорочен

Искренне твоё старанье
разобраться постатейно
разместить своё собранье
свет отдельно речь отдельно

Кругляши на древних счётах
чётки на шнурке старинном
сухо в сердце словно в сотах
где забыли о пчелином

празднике и вместо мёда
безмятежное шуршанье
неозначенного года
в том ли в этом полушарье

*
Соблазнённые вечностью люди
собирались под сереньким небом,
пересчитывали соцветья,
то и дело со счёта сбиваясь.

Неживое в живом прорастало,
бездыханно клонилось живое,
костенеющими перстами
прорывая пространство пустое.

Передёрнула мама плечами,
одинокая мама-земля, -
мы назвали это цунами,
не назвать было просто нельзя.

Если есть над нами куратор,
он заметит в конце концов:
людство в целом имеет характер,
человеческое лицо.

В нашем доме полно сумасшедших
и, вообще, каких только нет:
мел жующих, собаку съевших,
перепутавших с тьмою свет.

На развалинах прежних культур
посидим хорошо и культурно:
хватит крупных и мелких купюр, -
да заполнятся склепы и урны!

Вот он, час после гимнов и маршей, -
после вас, не для нас, после нас:
час решимости позавчерашней –
послезавтрашний декаданс.

Жизнь как длинный пустой перешеек,
ужимаемый с двух сторон.
Напоследок любовь хорошеет,
поглощая фенол и стирол.

Я герой иронической прозы:
кем написана, право, не знаю,
но, читая по строчкам и между,
кое-что уже понимаю.

*
Из потёмок, словно из воды,
выплывет затравленный стишок –
изменяемый на все лады
про дела небесные слушок.
Он устанет шляться по гостям,
в рельс уткнётся, словно бы примёрз,
и его раздавит по частям
чудище по кличке паровоз.

Рвётся непрослеженная связь,
странный свиток воспарил в зенит.
Человечек, в скрепочку вцепясь,
оторвался и летит, летит.

Сила притяжения сильна
поутру, а пуще ввечеру.
Крайне полосатая земля,
как пижама, сохнет на ветру.

Ты не думал, как себя начать,
и не думай – в облаке сплошном
сбоку шлёпни солнце, как печать,
рядом росчерк – белый на смешном.

*
Скрежещет бытиё -
в суставах, в сочлененьях,
и холодно вдвоём,
и будет холоднее.

Рвёт душу скрип дверей,
распахнутых в межзвёздье.
Взметнулась пыль идей,
как выбитая тростью.

Кто погрозил из недр
любителям театра?
Как в кухне табурет,
сдвигается суматра.

А человек молчит,
ни даже полсловечка:
под ним играет щит,
над ним пылает свечка.

Он что? заговорён?
на депозит положен?
При равенстве сторон
в самом себе продолжен?

Ему давно звонят
последние звоночки,
а он туманит взгляд
и нюхает цветочки.

*
грязное ходит по чистому
сливаются ненароком
зря нас увозят из дому
положили бы под порогом

веток еловых не выстелют
жёлтым песком не укажут
где нам собраться с мыслями
сообразно пейзажу

читать над нами не думайте
мы начитались загодя
как сказано где-то: дуньте
на свечку – уже не затемно

в телегах потащат по-зимнему
в санях повлекут по-летнему
слабый поможет сильному
перемочь тоску безответную

вместо церкви – цветущая яблоня
вместо крестов – созвездия
кончился танец с саблями
на ярмарку тоже съездили

*
Белое поле былины,
берёзовый день, зима.
Дом посреди долины, -
здесь ли сходить с ума?

Сирое, безымянное,
счастье моё деревянное –
солнечные полы
вдоль бытовой кабалы.

Должность моя землеройная,
мимо летящая весть.
Это такая родина
для не сумевших слезть.

Съехать, покуда засветло
и так легко разглядеть,
где оно, Божье царствие,
в котором бы нам гудеть.

А чего ж и здесь не наяривать
в старый гудочек свой –
с самим собой разговаривать,
пока ещё можно с собой.

*
Как голову с колен,
столкни  и разобьюсь:
стеклянный шар
и стекленею дальше.
Мне б разозлиться,
но не разозлюсь:
всё наше, если вдуматься,
не наше.

Найди себя! –
и я себя нашёл
под бывшим деревом,
над бывшей глиной,
под медным перевёрнутым ковшом
с зеленоватым старческим отливом.

Стучи по донышку
и духов выкликай! –
они гудели заполошным роем,
будто решая –
край или не край?
Свет заливал объём
с краями вровень.

Вновь полетим на запах вешних дней,
мы ничего не потеряли:
не стали ни тщедушней, ни бедней,
покуда изнывали под дверями.

Оставь надежду тем,
кто в поле ждёт,
ещё не нагулявшись,
не родившись,
кто изнутри,
вот здесь, под сердцем,
жмёт,
жмёт на виски,
сквозь время не пробившись.

Оставь
и сразу ощутишь –
легко
подняться, воспарить,
перевернуться.
Сгущённое,
совсем как молоко,
беззвучное пространство
льётся с блюдца.

Мы будем сразу и собой,
и теми,
кто был до нас
и станет после нас
из всех накопленных хитросплетений
вязать неубывающий каркас.

Куда девалось прежнее шмотьё?
Смело запаршивелость и прыщавость!
…Так начиналось райское житьё:
никто не умирал –
земля вращалась.

2005 – 2010

Нью-Йорк на Кривом Торце