Премия Евгению Евтушенко

Что-то мало радостных откликов на это событие. Какой жж ни откроешь – везде уверенные в себе высокомерные улыбки утонченных и важных поэтов. Каждый глядит со своей (и не такой уж низенькой) колокольни. У каждого имеются в изобилии строфы по всем параметрам превосходящие вирши небезызвестного лауреата. Судя по презрительным взглядам и ядовитым словам, сомневаться в этом никак не приходится. Так и видятся сотни, а может даже тысячи великих сердец, и за каждым сердцем – человечный, пронзающе-чистый звук рожденных им строчек.

Ну что ж, может так оно и есть. Но только вот хочется попросить: покажите.
Нет-нет, я не от имени всех, я от себя лично прошу. Снизойдите до меня, читателя темного и невежественного. Те, кто процедил сквозь зубы презрительные слова, покажите своё.  Покажите что-то из  своих вещей, равное хотя бы вот этому.
И я заткнусь.

Завалинка

Вечен Бог и бесы вечные,
Вдовы вечные в стране.
Мое детство бесконечное
Продолжается во мне.

На сибирской на околице
Бабы жмутся к нам с тоски.
Больно иглы сосен колются,
Попадая на соски.

Не рассказывай, завалинка,
Как заставила война
С пацаном чуть выше валенка
Почеломкаться спьяна.

Чья-то песня чуть с горчинкою
Эхом звезды шевелит,
И они, по небу чиркая,
Падают за шиворот.

Гармонист такой молоденький,
Он баян вжимает в грудь,
А на нем журчит мелодией
Белых кнопок Млечный путь.

«Ни в какой реке воробышку
Не проплыть.
После смерти мне зазнобушку
Не любить.»

Но бессмертия не выпросят
Слезы, скатываясь в пыль,
И ни листика не выбросит
Рассохшийся костыль.

Инвалид решил исправиться
И не вешать больше нос.
Чтобы бабонькам понравиться,
Он такое преподнес.

«Эх ишо, ишо, ишо,
Чтобы стало хорошо,
А не станет хорошо,
Всё равно ишо, ишо...

Одинок порой, как маленький,
Среди грубых городов,
Я – приемыш той завалинки
И ее сибирских вдов.
На сибирской на околице
Пусто вечером в домах,
И целуются и молятся
На завалинке впотьмах.
С электрической гитарою
Афганец-инвалид,
Ну а песня та же, старая,
Эхом звезды шевелит.

«Ни в какой реке воробышку
Не проплыть.
После смерти мне зазнобушку
Не любить.»

Я сюда присесть осмелился
Не к чужому шалашу.
Хоть немного послесмертия –
Не бессмертия прошу.

Смерть всегда хоть чуть да ранняя.
Не боюсь, что смерть близка,
А боюсь я умирания
Родины и языка.

Ты скрипи, скрипи завалинка,
Погрустебить нас пускай,
Малые грехи замаливай,
Но больших не отпускай.

Ты, завалинка длиннющая,
Тянешься сквозь времена,
И за Беловежской Пущею
Вновь от слез ты солона.

Там рядочком вдовы вечные
Убиенных вновь солдат,
Словно горлицы увечные,
Как на жердочке сидят.

Боль всех женщин деревенская,
И война для вдов одна –
Что афганская, чеченская,
Что таджикская война.

На завалинке продавленной
В блестках ранней седины
Вдовы новой необъявленной
Русских с русскими войны.

Ты скрипи, скрипи, завалинка,
Помолись за наш народ,
И за Диму, и за Владика,
И за многих наперед.

Новый царь при новой челяди,
Но всё те же вдовьи сны.
Неужели мы, как нелюди,
Жить не можем без войны?

Власть – опасная заманинка,
А внутри нее – война.
Мне дороже та завалинка,
Чем кремлевская стена.
Евгений Евтушенко

***
Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.

я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.

И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом -
ее реки в разливе
и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.

И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
Евгений Евтушенко

***
А. Межирову!

О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уют,
слова неоткровенные
о том, что не убьют...
Дорогой зимней, снежною,
сквозь ветер, бьющий зло,
лечу на свадьбу спешную
в соседнее село.
Походочкой расслабленной,
с челочкой на лбу
вхожу,
плясун прославленный,
в гудящую избу.
Наряженный,
взволнованный,
среди друзей,
родных,
сидит мобилизованный
растерянный жених.
Сидит
с невестой - Верою.
А через пару дней
шинель наденет серую,
на фронт поедет в ней.
Землей чужой,
не местною,
с винтовкою пойдет,
под пулею немецкою,
быть может, упадет.
В стакане брага пенная,
но пить ее невмочь.
Быть может, ночь их первая -
последняя их ночь.
Глядит он опечаленно
и - болью всей души
мне через стол отчаянно:
"А ну давай, пляши!"
Забыли все о выпитом,
все смотрят на меня,
и вот иду я с вывертом,
подковками звеня.
То выдам дробь,
то по полу
носки проволоку.
Свищу,
в ладоши хлопаю,
взлетаю к потолку.
Летят по стенкам лозунги,
что Гитлеру капут,
а у невесты
слезыньки
горючие
текут.
Уже я измочаленный,
уже едва дышу...
"Пляши!.."-
кричат отчаянно,
и я опять пляшу...
Ступни как деревянные,
когда вернусь домой,
но с новой свадьбы
пьяные
являются за мной.
Едва отпущен матерью,
на свадьбы вновь гляжу
и вновь у самой скатерти
вприсядочку хожу.
Невесте горько плачется,
стоят в слезах друзья.
Мне страшно.
Мне не пляшется,
но не плясать -
нельзя.
Евгений Евтушенко
У Зои Межировой на Фэйсбуке есть видео, где Евтушенко читает это стихотворение (почему-то целиком ссылка не отображается, поэтому даю по частям в две строчки):
https://www.facebook.com
/zmejirovajenkins/posts/10208325476271027?pnref=story

***
Когда закрыты рестораны
И все киоски и кафе,
Как сладко после расставанья
Идти по утренней Москве.

Таксист спешит неосторожно,
Таксист не хочет отдохнуть
И пешеходная дорожка,
Как на асфальте Млечный Путь.

И в темном гроте автомата,
В тени таинственных ветвей,
Стакан мерцает, как лампада,
Дневной религии детей.

И вот, смущенно и неловко,
Мальчишка с ранней сединой,
Ты пьешь ночную газировку
На «ты» с ночною тишиной.

Ты молча пьешь за этот город,
Чуть-чуть похожий на вокзал,
Где ты был глуп, где ты был молод,
Где быть таким ты перестал.

И ничего тебе не надо,
Лишь бы в тени его ветвей
Стакан светился, как лампада,
Дневной религии детей.
Евгений Евтушенко

***
Церковь должна быть намоленной,
только такой, где болит
воздух от скорби немолвленной,
от молчаливых молитв.

Дому идет быть надышанным
уймой детей и гостей.
Слову быть надо услышанным
даже с голгофских гвоздей.

Ну а любви полагается
не постареть, не устать,
ну а когда поломается,
ненавистью не стать...
Евгений Евтушенко

***
Переделкино
 
Так вышло, что живу я в Переделкино.
Когда пишу, в окне перед собой
я вижу в черно-белых прядях дерева
сосулек гребень темно-голубой.
 
Вороны чистят свои перья важные,
писателям очиститься велят,
и мои раны снегом перевязаны
и только потихонечку болят.
 
Я думаю, что молодость окончена,
но с любопытством, тайно молодым,
я, как солдат в завьюженном окопчике,
плотнее жмусь к сверхсрочникам своим.
 
И наполняет душу горней ясностью,
когда вокруг промозгло и темно,
но все-таки не дремлет свет у Асмуса
и прогибает изнутри окно.
 
И сразу мне становится уверенней,
когда слышны у дома моего
походка суховатая Каверина
и палка суковатая его.
 
Я слышу, как перо скрипит у Слуцкого.
Я вижу, как подходит он к окну,
в метельном свисте этой ночи слушая
войну, как будто радиоволну.
 
Как грузчик на ночной авральной выгрузке,
Катаев надорвался под собой,
но на столе из Мандельштама выписки —
его колодец поздний, но святой.
 
Жизнь – за спиной. Иллюзии повержены,
но ремесла инстинкт необъясним,
и Смелякова мучает поэзия
и, как сиделка, мучается с ним.
 
И можно ли с усталостью мириться мне,
когда, старейший юноша в стране,
на мотоцикле вежливой милиции
Чуковский в гости жалует ко мне.
 
Он сам снимает меховой нагрудничек,
предупреждая: «Только без вина…» —
и что-то удивительно накручивает
про Зоргенфрея, Блока, Кузмина…

Литературы мудрые сверхсрочники,
седые полуночники земли,
страницы вашей жизни как подстрочники,
где вы еще не все перевели.
 
О юноша, не надо рано вешаться,
а надо сил побольше запасти
и пережить врагов – достойно, вежливо,
и чтоб не скучно – новых завести.
 
И надлежит быть сильным, обязательным,
быть на сверхсрочной службе надлежит.
Всем людям, а особенно писателям,
в двадцатом веке надо долго жить.
 
13–14 декабря 1968, Переделкино

***
Простая песенка Булата
всегда со мной.
Она ни в чем не виновата
перед страной.

Поставлю старенькую запись
и ощущу
к надеждам юношеским зависть
и загрущу.

Где в пыльных шлемах комиссары,
нет ничего,
и что-то в нас под корень самый
подсечено.

Все изменилось - жизнь и люди,
любимой взгляд,
и лишь оскомина иллюзий
внутри, как яд.

Нас эта песенка будила,
открыв глаза.
Она по проволоке ходила,
и даже - за.

Эпоха петь нас подбивала.
Толкала вспять.
Не запевалы-подпевалы
нужны опять.

Но ты, мой сын, в пыли архивов
иной Руси
найди тот голос, чуть охриплый,
и воскреси.

Он зазвучит из дальней дали
сквозь все пласты,
и ты пойми, как мы страдали,
и нас прости.
1971
Евгений Евтушенко