Анюта

                I

И я когда-то блистала, была первою львицею света.
Как прекрасно я танцевала, в шёлк и бархат  была одета.
Все в меня без ума влюблялись, юнцы и мужчины седые,
На дуэли даже стрелялись. Где вы годы мои золотые.

Так думала Анна Львовна, бывшая балерина.
Взирая грустно и сонно на угли пустого камина.
В глубоком, вольтеровском кресле она сидела весь вечер,
Листая потрёпанный «Вестник», в шаль кутая зябкие плечи.

На пальце, чуть искривлённом, мерцал драгоценный  камень.
Когда-то шляхтич влюблённый подарил его пани Анне.
Но надо признать, между нами, что льстила себе Аннета  .
Она была первою дамой, но вращалась в кругах полусвета.

И случалось, что кавалеры, приобняв чуть  ниже корсажа,
После удачной премьеры увозили её в экипаже.
Но об этом давно забыла гордая Анна Львовна.
Что прошло, то казалось мило, это свойство ума всем знакомо.

В окне   луна засияла  светом  призрачно-бледным,
Незаметно она задремала под тёплым, клетчатым пледом.
Ей снилась, плющом увита,  колонна на сцене театра.
Давали «Ночи Египта».  Она прима, она Клеопатра.

На ней  туника из шёлка, ожерелье  со скарабеем.
Прямая, длинная  чёлка, грим бледен, лишь очи чернеют.
Зазвучала музыка громко, она закружилась по сцене.
Шёлк струится по телу тонкий, силуэтами движутся тени.

Только где это, что за театр, Петербург, Москва или Вена.
Из ложи своей император  ей бросает букет на сцену.
Из партера кричат ей « Браво»…она застыла в поклоне.
И какой-то поручик бравый ей подносит футляр с медальоном…

Она проснулась внезапно, кто-то в дверь молоточком стучался.
Ей было немного досадно, что сон волшебный прервался.
Она неохотно встала, подошла тихо к запертой  двери.
«Анюта» - она услыхала, ушам своим не поверив.

Только один мужчина мог её называть Анютой.
Пред глазами встала картина…Ницца …море…каюта.
На диванчике бархатном шляпка, зелёного шёлка портьеры,
Бутылка в серебряной кадке, шампанское в тонких фужерах.

Сердце забилось сильнее, она быстро ключ повернула.
И от волненья бледнея, гостю в  лицо  взглянула.
Это был её милый Додя, глаза  голубого  цвета,
Пальто и кашне  по моде, взгляд весёлый, как у корнета.

« Что… не узнала, Анюта? А ты всё та же, как прежде.
Как хороша, просто чудо, ты в этой домашней одежде,
Эти пальчики…ты роскошна,…дай,  я тебя поцелую-
И он обнял её осторожно, - дверь закроем, холодно, дует».

И они до рассвета сидели, обнявшись, в прохладной гостиной.
Слушали пенье метели на диване, под старой картиной.
На круглом столе угощенье: сыр, сёмга, рядышком вилки,
В фарфоровой вазе печенье и коньяк в пузатой бутылке.

Он её умолял: « Анюта,  я прошу тебя…вместе уедем.
В вакханалии этой лютой пропадёшь,…донесут соседи.
Не волнуйся,…я всё устрою…через две недели в Париже.
Нам там славно будет с тобою,…я тебя никогда не обижу».

И слёзы текли невольно по бледным щекам балерины.
Плакала Анна Львовна, всадник грустно смотрел с картины.
Аннете было печально, что молодость быстро промчалась.
И теперь её жизнь тривиальна…от былого следа не осталось.

Додичке было под сорок, Анна Львовна была его старше.
Он ей до сих пор был дорог: чистый взор и дерзость апаша.
Ей казалось, из всех кавалеров он один был её достоин.
И она сказала « Я  верю... Любимый, я еду с тобою».

                II

Владимир Сергеевич Минин  и Демидова Анна Львовна
Ехали перекладными через Тулу, Орёл и Ровно.
Так было конечно дольше, но значительно безопасней.
Их переправили в Польшу, в которой не было красных.

И вот виднеются крыши из окна дорогого вагона.
Наконец-то они в Париже, стоят вдвоём на перроне.
«Вот и всё. Ты рада, Анюта? Здесь ничто нам не угрожает.
Взгляни, Париж нас, как будто, тёплым солнцем встречает»

Вещей было с ними немного: саквояж и два чемодана.
«Как устала я от дороги», - улыбнувшись,  сказала Анна.
Под вечер в уютном отеле, в большом A La Russe ресторане,
Им русские песни пели под гитару и скрипку цыгане.

Они всё ещё были богаты; у Владимира полмиллиона,
Золото и бриллианты с собой привезла Анна Львовна.
В прочном сейфе полмиллиона, в надёжном месте шкатулка.
Устрицы с соком лимона и икорка на свежей булке.

Через месяц они устали от Парижа и ресторанов.
Они вещи поспешно собрали и уехали утром рано.
Им хотелось жить рядом с морем, и они переехали в Ниццу,
Где над лазурным простором летают белые птицы.

Они сняли чудесный домик, в семь комнат , в тихом районе.
По соседству , в стиле «Людовик», дом  итальянки-матроны.
Возле дома цвели пионы и росли кусты дикой розы.
И от радости Анна Львовна утирала платочком  слёзы.

Они жили без ссор, очень дружно, как в тёплом гнёздышке птицы.
Но Доде вдруг  стало скучно,  и он надумал учиться.
Он купил палитру и краски, и альбомы для рисованья.
Его увлекал Веласкес, Пикассо и  Модильяни.

Он за деньги стал брать уроки у местного живописца.
Рисовал он жадно и много, так хотелось ему  научиться.
После завтрака брал этюдник и отправлялся в горы.
Там на склонах цвёл жёлтый лютик и оттуда писал он море.

Анна Львовна грустила сначала, без цели бродила по дому.
Она без Доди скучала, и ни с кем не была здесь знакома.
Русские, что здесь жили, пытались найти работу.
Анна Львовна их не любила, считая их ниже сортом.

Однажды она заглянула  к своей ближайшей соседке.
Та  мягко её упрекнула, что они встречаются редко.
По душе ей пришлась Сивилла, дочь итальянской матроны.
И она её пригласила на бисквитный пирог с лимоном.

Сивилла была моложе, но завязалась дружба,
Они были  с ней  не похожи, но это и не было нужно.
Анна Львовна была блондинка, черты лица были тонки.
Сивилла была флорентийка, брюнетка с лицом ребёнка.

Она  была пышнотела и смугла, как все итальянки.
У Анны лицо было белым,  и особой была осанка.
Но им  было весело вместе, иногда они пели дуэтом.
Общались просто, без лести, и Анне нравилось это.

А когда возвращался Додя, они пили чай на веранде.
Рассуждая о Геродоте, Шекспире, Плутархе  и Данте.
Сивилла немного смущалась, при мужчинах она была робкой,
После чая домой возвращалась вдоль ограды, по узенькой тропке.

Додя сидел в шезлонге, пил вино и курил сигареты.
Тусклый свет особенно тонкой делал фигуру Аннеты.
Запах моря нёс  свежий ветер, мерцал маяка свет  дальний.
Додя что-то шептал Аннете, и они уходили в спальню.

Жизнь текла размеренно, тихо, это было похоже на счастье.
А в России гуляло лихо в обнимочку с новой  властью.
Иногда доносились вести о безбожных, жестоких нравах:
О предательстве, о бесчестье, о злобных, кровавых расправах.

Россию они любили, но была им дороже  свобода.
«Они её погубили» - со слезой говорил Володя.
Иногда приносили конверты с письмами от знакомых.
Им писали  о тюрьмах, о смерти, о каких-то ревкомах, парткомах.

Они верили, что однажды, рухнет иго злого диктата.
И все, кто гонимы и страждут, вернутся в родные пенаты.
И тогда чиста и свободна возродится родная Россия.
Им вернут дома и доходы, и повесят в Кремле лжемессию.

                III

Додя писал пейзажи, на холстах расцветало  лето.
Осмелев, он решился даже,  маслом писать портреты.
Он усадил на веранде,  в плетёное кресло  Сивиллу.
Анна была очень рада: «У тебя получится, милый».

Спускался на грудь чёрный локон, в руках виноград и сливы.
Налитые спелым соком, как и сама Сивилла.
Щёки румянцем пылают, плечи покрыты  гипюром.
И как это часто бывает, художник влюбился в натуру.

Он ей говорил комплименты, пел романс про чёрные очи.
Анна в такие моменты от ревности мучилась очень.
Она смотрела с укором и в сад гулять уходила.
Начались неизбежные ссоры, и причиной была Сивилла.

Анна Львовна  стала капризной,  устраивала  скандалы.
Додя был смыслом жизни,  и обида ей душу сжигала
Ревность –ужасная штука, кто ревновал, тот знает,
Как от боли и муки в сердце любовь погибает.

Через месяц жених во фраке отправился в дом к итальянке,
А потом объявил о браке, сняв денег остаток в банке.
А в мае, вместе с женою, он уплыл пароходом  в Палермо,
Восхищённый её красотою и душою чистой и верной.

Анна осталась в Ницце, без друзей, вдали от отчизны.
«Как мог он на ней жениться?» Ей хотелось покончить с жизнью.
Она не вставала с постели, рыдала в подушку ночами.
И  она тяжело заболела от чёрной, жестокой печали.

К ней приходил старый доктор, приносил порошки и микстуры.
Готовил ей чай, бутерброды и шутил:«Все вы, бабы дуры ».
Он был русский из Петербурга, служил во дворце когда-то.
Ходил в пенсне и тужурке и лечил здесь аристократов.

Помогли ли его пилюли, или Анна болеть устала,
Но через месяц, в июле, она всё же  с постели встала.
И начала собираться   обратно, домой , в Россию.
Теперь ей стало казаться, что была она,  как в амнезии.

Да, здесь чайки и море, очень тихо и нет революций,
А  в России холод и  горе, но ей захотелось вернуться.
И через три недели она  в Москве, на Каретном.
Пять лет, как миг пролетели; смахнула слезу Аннета.

                IV

Она стала учить крестьянок танцам в Москве мятежной.
Пытаясь из них смолянок сделать , но безуспешно.
Ей смешны были их наряды: кожан и  алый платочек,
На кофточках были заплаты и юбки стали короче.

В душе она презирала эту власть и её указы
И болезнью её считала, вроде чумы иль проказы.
Но жизнь становилась всё жёстче, начались ночные аресты.
Она завязала в  платочек драгоценности, деньги и крестик.

Ей хотелось уехать в Ниццу, но было уже невозможно.
Воронки, как чёрные птицы, кружились и было тревожно.
Каждый вечер, затеплив лампадку, Анна Львовна Богу молилась.
И глядя в окно, украдкой, со страхом, часто крестилась.

За ней пришли зимней ночью, разрешили взять хлеба и платье.
Остался в шкафу узелочек, в нём кольца и крестик с распятьем.
На суде, по новым законам, ей в графу измену вписали,
И в подвале сыром и тёмном, без жалости, расстреляли.

А Додя , что стало с Додей. Он недолго был счастлив с Сивиллой.
Он связался с мафией , вроде, …и это его погубило.
Владимир Сергеевич Минин и Демидова Анна Львовна…
Где их грешные души ныне , подумаешь с грустью, невольно.