Постскритптум
Андрей Воронкевич
ПОСТСКРИПТУМ
Экземпляр №__________
Без авторской надписи экземпляр не действителен
Москва – 2013
ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора
ПОСТСКРИПТУМ
Постскриптум
О, как мы в юности пусты…
Уроки музыки
Не отвергаю я с порога…
Читайте осторожно…
Хорошо быть сдавшимся шпионом…
Родина
Урок истории
Меланхолия
Память
Утешенье
Я старею, а ты молода…
Просьба
Предчувствие
Как Божий дар, храни беспечность…
Предощущенье
Москва
Умелец
Просьба
Праздники
Короткие стихи последнего сезона
ДНЕВНИК ПУНКТИРОМ
КОРЗИНА
От автора
Каждый человек имеет право, по крайней мере, на одну свою книгу. Впрочем, большая часть даже профессиональных литераторов всю жизнь пишет именно свою единственную книгу, как бы они ни называли её отдельные части.
Эту свою книжку я писал всю жизнь. Я не питаю иллюзий по поводу собственного поэтического дарования. Во всяком случае, новых ритмов я не создал, а это, на мой взгляд, и отличает настоящего Поэта, коих единицы, от поэтического старателя, имя которым – легион.
Однако, так или иначе, я уверен – «без меня народ неполный». В стихах, собранных в этой книжке, отражены и судьба, и время – так, как я сумел их отразить.
Первая часть, «Постскриптум», включает в себя стихи, тем или иным образом отвечающие моим сегодняшним ощущениям.
Вторая часть, «Дневник пунктиром», и есть, по сути, лирический дневник тридцати с лишним лет моей жизни.
В третьей части, в «Корзине», собраны стихи, которые чем-то остались мне дороги, хотя каждый из них либо покорявее тех, что в первых частях, либо более-менее случаен, маргинален для меня.
По-моему, это удобно для читателя. Достаточно пролистать первые тридцать страниц, чтобы понять, имеет ли смысл дальнейшее знакомство с автором.
Я был бы благодарен каждому, кто захочет сообщить мне своё мнение о прочитанном. E-mail: ansvg1953@gmail.com.
ПОСТСКРИПТУМ
Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу…
Евгений Боратынский
Гневить ли Бога? Жребий выпал.
Досталось пёрышко со скрипом.
Всю жизнь, в надежде на постскриптум,
невнятным оставался текст.
Кривую жизнь итожить сложно.
Что было ложно, что оплошно?
И отчего на сердце тошно,
и где в кустах потерян крест?
Как будто, всё. Судьба случилась.
Не обошла, однако, милость –
душа чему-то научилась,
да только поздно пить боржом.
Как будто, всё. Так что ж осталось? –
На всю беду одна усталость?
Вот, значит, как приходит старость…
Предупреждён – вооружён.
Что остаётся у порога? –
Что интересно только Богу,
но и без этого итога
людской не полон будет счёт.
Пускай потомок судит строго,
как не пряма была дорога,
пускай поморщится немного,
но и мою судьбу зачтёт.
-«-«-«-«-
О, как мы в юности пусты –
как скоротечные кусты…
Бесплодны юные узоры.
Но как торопимся цвести
и смысл жизни обрести –
хотя бы в качестве декора.
Бог даст – кому весь век блистать,
ну а кому – ничем не стать,
свой хлорофилл пустить на ветер,
мигнуть растопкой для костра…
(Когда бы знать о том с утра,
как стал бы день и прост, и светел!)
А если крупно повезёт
и грянет урожайный год –
так он не навсегда продлится.
И, может, три десятка лет,
как молодой счастливый бред,
в бесплодной жизни будет сниться.
Но, если честно шли труды,
то к зрелости – алаверды:
она дарить по-царски может.
И сладкой тяжестью плода
придавит ветви навсегда,
и ветер больше не встревожит.
И там уж точно – всё одно,
что лучше – мёд или вино,
всё впрок умельцу-садоводу.
Свершится жизнь. Удастся труд,
и ветки на костёр взойдут
и закруглят золой природу.
Уроки музыки
Карл Филипп Эммануэль
был музыкою отмечен.
Его дамы обожали
и дарил благами трон.
Так же брат его Вильгельм
был по-светски безупречен –
остр, изящен, бессердечен,
как дано одним счастливцам
от начала всех времён.
А в углу сопел старик –
там чего-то капельмейстер.
Он смущал невероятно
тёртых светом сыновей –
тем, что набок сбит парик,
тем, что пряжки не на месте,
всем своим несносным видом,
всей невместностью своей.
Но – досадливо нелеп –
он имел одну сноровку
(ту, которой не имели
ни Вильгельм, ни брат его):
тему походя обнять,
распустить на ней шнуровку
и, как опытный любовник,
длить и медлить торжество.
Восходили к небесам
его грозные октавы,
он парил – как мудрый ястреб
над безропотной овцой…
Но шептали братья так:
«Это старые забавы,
без понятья о гламуре,
в общем, попросту, - отстой».
Дамы верили братьям –
уж они-то знают туго,
что старо и что немодно,
что к чему и что почём:
«Он забавен и умел,
да не нашего он круга;
нет ни такта, ни манеры –
вон как стал разгорячён!..»
Только грамотный король
прозревал в его созвучьях
роковые судьбы века
и ничтожества – свои.
Оттого и в спор не лез:
мол, для мира будет лучше,
если канут в неизвестность
звуки странные сии.
Но на пыльном чердаке
всё копились и копились
листья жёлтые бумаги
с мелкой вязью чёрных нот.
Цену ведая свою,
никуда не торопились,
знали твёрдо: грянут сроки,
и настанет их черёд.
Их потянут с чердака,
и над миром изумлённым
восходящие октавы
так бесспорно воспарят,
так легко пренебрегут
дамой, щёголем и троном,
будто знались с небесами
тьмы веков тому назад.
-«-«-«-«-
Не отвергаю я с порога
космогонических идей,
но кроме Бога, нету бога –
ни в человеке, ни в звезде.
Пусть остроумят астрономы
(как голь на выдумки хитра!),
пусть всё изысканней фантомы
слетают с кончика пера.
Язык пределен человечий,
смешны натужные труды,
ведь, словно детство, бесконечен
мир человека и звезды.
Слежу с усмешкою нестрогой
за блеском умственных затей.
Есть много шалостей у Бога
для разыгравшихся детей.
-«-«-«-«-
Читайте осторожно
записки юных лет.
Неявленных пирожных
растаял горький след.
Держите душу в теле,
касаясь тех страниц.
В земле давно истлели
останки синих птиц.
Каким вы были прежде –
никто вам не вернёт.
Лишь дачная одежда
младой росой пахнёт.
И вздрогнется – едва ли! –
у старого куста,
как здесь вы целовали
купальщицу в уста.
Как, вторя трубадурам,
кричали петухи,
каким красивым дурам
читали вы стихи.
Как, юны и жестоки,
отринув пошлый бред,
вы назначали сроки
решающих побед…
Над старенькой тетрадью
замрёте в тишине
на горестном параде
с собой наедине.
Ужели вы не рады,
что каждому своё?..
Ах, не держите рядом
фамильное ружьё.
-«-«-«-«-
Хорошо быть сдавшимся шпионом.
Честно на вопросы отвечать
и в саду конспиративной дачи
вежливую длинную беседу
с умным контрразведчиком вести.
Сдать себя и всех своих до точки,
отработать прошлые грехи,
а потом, садясь за мемуары,
раз-другой до чёртиков напиться
и заспать всё это поскорей.
Жить в казённом пригородном доме,
получать пожизненный оклад,
наконец-то завести собаку…
Хорошо быть сдавшимся шпионом.
Пойманным шпионом быть трудней.
Родина
Лопух, одуванчик, крапива –
напевы родимых широт,
где надо полоть терпеливо
скупой на дары огород.
Где так подмывает забросить
лопату и грабли в кусты
и тихо меж яблонь и сосен
устроиться до темноты.
Беседовать неторопливо,
поглядывая иногда,
как, вишь, прорастают – крапива,
репейник, лопух, лебеда.
Урок истории
Когда-то здесь жил позабытый народ.
От этой реки отправлялся в поход
Склавен (или Склавен?)… Не этот, так тот.
(Однако ж отрывочен сведений свод…)
С востока на запад (иль наоборот?..)
они кочевали – века, а не год.
Почти ничего мы не знаем о них.
Здесь вихрь Истории долго не тих.
Здесь что-то случилось, сместилось… - Стряслось!
Как будто сработал безумный насос.
Он выкачал память из этой земли…
Историки наши золу разгребли
и с грустью бессильной узнали одно:
уж слишком безмерно им было дано.
Такие просторы, такая земля!
Пожар ли спалил или выжрала тля?.. –
Они допустили. Не превозмогли.
Знать, было не надо им этой земли…
Какие, ребята, здесь были леса!..
А в реках водились одни чудеса.
Здесь помнили Бога, легенды гласят,
и в каждой усадьбе цвёл вишневый сад.
Все витязи смелы. Все девы чисты.
Не будет здесь больше такой красоты.
Меланхолия
От империи должны остаться
меланхолия и один город
Орхан Памук, Турция, конец ХХ в.
Если выпало в империи родиться,
не смиришься никогда с ущербной долей.
Даже верными оставшиеся птицы
не сумеют уберечь от меланхолий.
Ты подумаешь, заслышав говор грачий
(и апрель тебе полюбится едва ли):
«Снова Южный Крест морозит, не иначе.
То-то Родину опять они сменяли».
Ты пройдёшься от Таганки до Арбата,
ты припомнишь, как когда-то здесь бывало.
Чем же мы с тобой, товарищ, виноваты,
что осталось от империи так мало?
Только этот, вековой печалью гордый,
не уставший еще грезить о престоле,
от семи холмов в распад бегущий город,
безнадёжный вздох имперских меланхолий.
Он кряхтит, но терпеливо принимает
бывших подданных Великого Пространства.
Так свой долг перед веками понимает,
ибо в нём одном имперский дух остался.
Город думает: «Что тюрки, что галаты –
для империи не крови голос громок.
Видно, там у них, на Юге, жарковато…
Что ж, пусть здесь обрящет Родину потомок.
Может статься, он воспримет понемногу,
не прельстясь вконец соблазнами прогресса,
многотрудную имперскую дорогу…
Ведь сумела, помню, немочка-принцесса!..
Если ж нет, пусть мне зачтутся эти бредни
среди прочих, в Лету канувших историй.
Я не первый Рим, и, знаю, не последний.
Так чего ж тут рассусоливать? – Пустое…
Говорят, и город пышный, город бледный
дух империи удерживает тоже.
(Так же вздыблен над змеёю всадник медный…)
Шлю привет ему. Но всё ж он помоложе»…
Я иду, и незнакомые всё лица.
Салютуют только голуби да крыши…
Если выпало в империи родиться,
подбородок подымай, товарищ, выше.
Молодость
Терраса пахнет, как роса,
когда вокруг гремит гроза,
и молнии слепят глаза,
и в стёкла сыплет град.
Лишь руку высунь за окно –
поймёшь, что это не кино:
здесь гибель с жизнью заодно,
здесь всех стихий парад.
Огонь с водою пополам
ужасный кадр являют нам.
Что там «Титаник», что Бедлам? –
Весь мир летит в распад.
Но мы с тобою за стеклом,
и прочен наш стеклянный дом.
Мы посреди всех бед – вдвоём,
и чёрт нам сват и брат.
И слишком нам не до того,
что правит ужас торжество,
что сосны от любви его
и стонут и скрипят.
У нас иное колдовство.
И я не слышу ничего,
опричь дыханья твоего,
который миг подряд.
Утешенье
У зим бывают имена.
Давид Самойлов
Перебирая, как чётки, утраты,
Что ж вы тоскуете? – То ли не рады,
что и у Вас был снежок на крыльце,
утро играло на раннем лице,
не помышляя о скором финале…
Помните,
как Вы ту зиму назвали? –
Помните. Вот и тоска ни к чему.
А от печали светлее в дому.
-«-«-«-«-«-
О как на склоне наших лет
нежней мы любим и суеверней!..
Фёдор Тютчев
Я старею, а ты молода –
деловита, упряма, ранима.
Так бежит ключевая вода,
так сквозь сор прорастает крапива.
Как нам медленно было дано
меж сердцами осилить дорогу.
Молодое созрело вино.
Мы его отопьём понемногу…
Я старею, а ты молода!..
Но не будем играть в безнадежность.
Мы ещё поживём у пруда,
у ветлы, источающей нежность.
Мы в лесу растворимся весной,
мы в саду затеряемся летом.
И звезда над соседней сосной
вспыхнет вновь перед каждым рассветом.
Мы ещё у далёкой воды
наглотаемся солнца и воли…
Неподвластны приливам следы,
если слепок оставили двое.
Мы ещё поразимся судьбе,
что такое бывает на свете…
А попозже – и мне, и тебе
позавидуют взрослые дети.
Просьба
Дети индиго – они уже смотрят на нас.
Се парадигма, и можно не суетиться.
Час наступает… Да будет ли выделен час
или мгновенно всё сущее осуществиться?
Коль уваженья достойны окажемся мы –
с нами планета расстанется быстро и тихо.
Просто однажды заснём на исходе зимы,
чтобы весну оставить в наследство детям индиго.
Если вдруг жалость у них возымеет права
(наши ведь дети, не чьи-нибудь, не марсиане),
долго ещё нам шуршать, как сухая трава,
ведать алкая лазурное это сиянье.
Да не дано. Ход Природы неумолим.
Вот и развился мечтаньями нашими разум…
Йети пугливым метаться ещё перед ним? –
Лучше уж сразу, ребята. Лучше уж сразу.
Предчувствие
В две тысячи каком-нибудь году
мы наконец увидимся в аду.
Я стрелки на часах переведу
и первым по распадку побреду.
За мной моя отправится семья –
жена моя… Глядишь, и дочь моя,
и мальчик, мной не узнанный вполне, –
теперь, быть может, он поверит мне.
Поверит в то, что нам уже пора –
исчерпана трусливая игра.
Мы выйдем то ли в поле, то ль на луг,
осмотримся на север и на юг,
на запад обратимся и восток,
передохнём, предчувствуя свой срок,
увидим, как стремительно трава
осуществляет древние права,
как зарастают стёжки за спиной,
как мир встаёт – чудесный, но иной,
непостижимый, новый… Как вокруг
затянет зелень поле, лес и луг,
как нас обнимет дурнопьян утрат
и мы поймём, что память – это ад,
что срок иссяк для сказок и наград,
для болтовни бездумной невпопад…
О, сколько эр теперь под синевой
нам стлаться безъязыкою травой! –
Пока не превозможем немоту
в каком-нибудь стотысячном году.
-«-«-«-«-
Как Божий дар, храни беспечность,
не променяй себя на вечность,
тогда и жизни быстротечность
тебя однажды пощадит.
Живи мгновению навстречу,
и мир вокруг замрёт под вечер,
и ветер не задует свечи,
но пламень новый возбудит.
И будет теплиться во мраке
свеча над листиком бумаги,
и замолчат вдали собаки
из уважения к перу.
И – кто в хитоне, кто во фраке –
опять нашепчет в ухо враки,
чтоб передал я эти знаки
по эстафете поутру.
Предощущенье
Предощущенье. А лучше – Предтеча
свежего слова, негаданной встречи…
Жженье Божественное в груди.
Через мгновенье мир станет богаче –
смеха крупинкой, слезинкой ли плача…
Как там звучит по-китайски? – Ку-дзи?
Что мне китайцы – сам Бог за плечами!
Бесы суетные вдруг замолчали,
предощущая, что ж выкину я.
Воду депрессии пью с наслажденьем,
переполняясь предощущеньем
взрыва – с последующим гореньем –
новой звезды моего Бытия.
Москва
Я люблю троллейбус «Б»,
грязно-серые сугробы,
небоскрёбы и хрущобы,
а ещё люблю – ещё бы! –
группу бравую «Любэ».
Я люблю тебя, Москва, -
зло, придирчиво, надёжно…
Это чувство так несложно,
что, поди, найди слова.
Это просто колдовство
переулков, перекрёстков.
Этот город – мой.
Так просто –
не добавишь ничего.
Если ж сдуру кто-нибудь
город мой когда обидит, -
ну-ка, пусть на воздух выйдет,
поучу его чуть-чуть.
Я – песчинка средь песка,
я – снежинка снегопада.
Большей доли мне не надо,
если всё вокруг Москва.
Я судьбой в её судьбу
впаян, чисто зверь в берлогу…
Вот роддом. Через дорогу –
в день последнего итога
мимо проплыву в гробу.
Завершенья естества
не страшусь я, право слово.
Всё на свете, брат, не ново,
и наутро будет снова
громыхать и петь Москва.
Умелец
Чёрт у чёрта чирик спёр –
на чекушку не хватало.
Выпил – ясно дело, мало,-
на минутный разговор.
Чёрт к приятелю подлез:
«Одолжи, в запасе ж вечность!..
Что украл, так я –
подлец.
Это знает каждый встречный.
Кто чернее – я иль ты?
То-то – я! А ты с пробелом.
Я-то с детства занят делом –
изучал чертей черты
и чертёнком слыл умелым.
Кто был первый ученик
в сатанинском нашем классе?
Кто в соблазны грёз проник,
кто людишкам стал опасен?..
Не пройдёт и тыщи лет,
стану главным в подотделе!
Усекай: пределов нет
для стремящегося к цели.
Я взлечу до всех высот,
бездну жуткую измерю…
Побледнев, разинет рот,
но ни чёрта не поймёт
новый Данте Алигьери.
И сейчас – гляди, тружусь,
хоть за мелочь, хоть «под мухой».
Не курортный я буржуй,
не тянусь за расслабухой…
Ну а ты – соплю утри.
Ты же чёрт, а не амёба…
Без отдачи сотни три
кинь, любезный, за учёбу».
Просьба
Грехи унынья и печали,
грехи бездельного молчанья –
прости мне, Боже.
Грехи спесивости, гордыни
(ещё похлеще, чем унынья) –
прости мне, Боже.
Поздненько думать о спасенье,
одна надежда – на прощенье.
Прости мне, Боже.
Так долго миру корчил рожи,
так задубел вальяжной кожей…
Прости, о Боже,
и это тоже.
ПРАЗДНИКИ
Тринадцатое января
Конечно, Совнарком нам не указ.
Подумаешь, сместили год на раз.
Тринадцать дней отняли у людей…
Ну, это Ленин. То-то был злодей.
И на Европу смотрим мы с горы:
что им за радость, если нет игры? –
Вот Рождество, а следом Новый Год –
всё чин по чину, в заданный черёд.
Зато у нас для игр дорог не счесть:
сперва соседям оказать бы честь –
по их календарю гуся поесть,
затем узнать, что мыслит Президент:
пусть разъяснит текущий, блин, момент!..
Потом оттяжка – дней, считай, на пять,
и снова винегреты заправлять…
Когда ж пора усталости придёт,
к нам спустится наш Старый Новый Год,
как мудрый дед, плюющий на года,
вишь ты, освобождённого труда.
Опять на славу погуляем мы
среди снегов, среди глухой зимы.
Пусть пашут глупый немец и француз;
зима для нас – в колоде пятый туз.
Гуляем так, что щёкотно в груди…
Ещё и святки светят впереди.
Двадцать третье февраля
Памяти Павла Дыбенко
Хорошо шпынять офицерьё,
рвать кокарды гордые – и в грязь.
Факт, братва, первично бытиё!..
Не тушуйся. Каждому – своё,
раз времён опять порвалась связь.
Хорошо, нажравшись до соплей,
генералов щекотать штыком.
Делай, Пашка, дело веселей,
ты ж не просто сволочь, а главком.
Хорошо у Нарвы лечь на лёд
посреди обдолбанной братвы? –
Если немцу приказать: «Вперёд!»,
он ведь не отступит до Литвы.
Только тыловая матросня
драпу обучается тотчас.
«Жизнь своя, братишки, не херня!
Что нам большевистская брехня? –
Клали мы с приборами на вас»…
Аж до Волги – этакая прыть! –
впереди братков бежал главком…
Этого, дружок, не изменить,
этим ты истории знаком…
А потом случилось волшебство –
щёлкнул у пиарщиков затвор…
Этот день позора твоего
праздником считается с тех пор.
Первое мая
Только Пасха отсветила,
отлюбила, улеглась,
неуёмный бес Ярило
вновь берёт над нами власть.
Длить велит высокий праздник –
мира, солнца и весны,
и весенние соблазны
пуще прежнего слышны.
Ты, душа моя, прекрасна,
и тепло твоей руки
не могу стерпеть бесстрастно…
Небо солнечно и ясно.
Смотрят сверху старики.
И с трибуны Мавзолея,
Боже мой, который год,
сил последних не жалея,
свой приветствуют народ.
Мы же молоды, как боги,
не познавшие Христа.
Ни обиды, ни тревоги,
день – как с чистого листа!
Сердце в небо рвётся в стоне:
Миру – Мир, а Маю – Труд…
В Краснопресненской колонне –
глянь, и пляшут, и поют.
И ткачихи все в обновах,
и кумач кругом, кумач…
Мы на бой и труд готовы,
и бодрит правофланговый…
Наплевать, что он стукач.
Четырнадцатое июля
Для пьянства многие есть поводы,
особенно пока мы молоды –
крестины, именины, проводы…
Сгодится нам и этот, что ж.
Тем паче – проморгали Троицу,
а день уже на осень клонится,
и выпить просто невтерпёж.
Мы не питаем вкус к насилию,
но, чёрт возьми, долой Бастилию,
пусть торжествует Фигаро!
Хоть дата вроде бы случайная,
на самом деле – чрезвычайная,
и нами выбрана мудро.
Ведь это сердцевина летняя…
Дай Бог, ребята, не последняя!..
Тепла вечерняя река.
В лесу лисички сыплют искрами,
и, не замечены туристами,
есть рыжики – наверняка…
А если вновь зевнём отметиться,
так не пройдёт ещё и месяца,
и Яблочный нагрянет Спас.
Оттянемся с похмелья мельбою,
но в речку тихую под вербою,
лишь в нужные приметы веруя,
ещё нырнём с тобой не раз.
Седьмое ноября
Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобно, милый снегирь?..
Гавриил Державин
Вихри враждебные веют над нами…
Глеб Кржижановский
Кровью народной вспоенный праздник.
Чья-то победа. Чья-то беда…
Снег красно-белый? Снег бело-красный? –
Синее небо одно навсегда.
В небо ушли предрассветные песни,
стоны из штольни, молчанье в петле…
Дьявол изрядно, брат, покуролесил
по ошалевшей без Бога земле.
Вспомнили всё, что басманный сказитель
нам предрекал о грядущей беде? –
Мир содрогнулся, как триллера зритель,
чтоб ни за что, никогда и нигде.
Мы ему славный урок преподали,
словно на блюдечке преподнесли.
Ужасы звёзды и раньше видали,
но от души эксклюзив припасли.
Дурью не сломишь земные законы
и не ухватишь Истории нить…
Кровью народной залитые троны
кровью врагов снова ждём обагрить.
Ах, ни на что этот день не исправить!..
В календаре не сотрётся строка.
Стелой гранитной врублена в память
песня военна, горда и горька.
Кто теперь скажет, да кто теперь знает,
чья здесь победа, вина иль беда…
Белое знамя? Красное знамя? -
Синее небо одно навсегда.
Девятнадцатое ноября
Ах, эти пушечки на чёрном,
пушистом бархате петлиц!..
Слегка забытые девчонки,
небось, слезами облились –
над фотокарточкой в «парадке»,
где уши стрижено торчат…
А у солдата всё в порядке,
да вот пока не до девчат.
Обуздываем адский пламень
и бесов кутаем в манто…
А попросту– идёт регламент
изделья грозного «Р-100».
И в «оголовке» чёрный юмор
привычный празднует расцвет:
«Ты с полчаса уже, как умер,
но, коль врубил тревожный зуммер,
летит Америке привет»…
И дембиль свято неизбежен,
когда пошёл последний круг,
где старшина суров и нежен,
а на соседней койке – друг…
Ужель не светит вам, ребята,
расслышать, как труба зовёт,
изведать тяжесть автомата,
познать присяги гордый взлёт?..
Сынки, ей-ей, до боли жалко,
что жизнь вам выставит итог –
без знанья, где у пчёлки жалко,
без ненавистного сержанта,
салаг гоняющего впрок…
Живите мирно и уютно!... -
Я ж, динозавр и мракобес,
вздохну с тоской сиюминутной:
какими станете вы – без?..
Вот, может, глупые девчонки,
над фоткой дедовской в пыли,
взгрустнут о пушечках на чёрном…-
Они бы каждому пошли.
КОРОТКИЕ СТИХИ ПОСЛЕДНЕГО СЕЗОНА
ИЗВЛЕЧЕНИЯ
Жанр
Раз уж не судьба мне жить в гармонии,
так хотя б оставьте при иронии.
Долгие презреем антимонии
и запишем кратко. Как в Японии.
Постарела вишня у орешника.
Отвалилась стенка у скворешника.
Так мне и не выпало здесь, грешнику,
по науке выпестовать вешенку.
Зависть
Так позавидую я грачу,
что тоже куда-нибудь ворочусь.
«Ну, здравствуй, яблонька», - проворчу. –
«Чего-то много сегодня чувств».
Но та антоновка едва ль цела.
Закаменела в тазу зола.
Куда ж лететь мне? Везде – дотла.
Такие, птица, мои дела.
Надежда
Вот – муха ожила в моём окне.
Вот – рыжий зайчик вспыхнул на стене.
И почек набухание во мне
я ощущаю радостно вполне.
Опять свершился полный круг планет.
Опять везде раздолье и рассвет.
Чем чёрт не шутит? – Может быть, расцвет
и мне сулит шестой десяток лет.
Удача
Дождик выпал. Это значит –
день с утра удачно начат.
Так смеются, а не плачут
в ожидании судьбы.
Пузыри бегут по лужам.
Веселит громовый ужас.
Будут завтра нам на ужин
(верю – будут нам на ужин!)
долгожданные грибы.
Одиночество
Хорошо или плохо, если день длинноног –
кросс от смятой к несмятой постели?
На бегу-то ведь каждый бегун одинок,
как бы зрители вслед ни свистели.
Я на финише ленточку лихо порву,
пусть соперника тёща изгложет.
Отползу на траву, удалюсь в синеву.
Отдышаться никто не поможет.
Физика
Каждый день туда-сюда
поспешают поезда.
Я могу туда-обратно,
а с доплатой – хоть куда.
Только Время, вот ведь чёрт,
в одну сторону течёт.
И влечёт – прикинь, бесплатно! –
на правёж и на расчёт.
Delete
От единицы до единицы
пропасть такая, что тянет разбиться.
Прыгать – пустое. Слиняли жар-птицы.
Сплошь вороньё здесь отныне гнездится.
Горе-программка соплёю зависла.
Вирус не тронул лишь мнимые числа.
Память сохранна. Да много ль в ней смысла?
Было, да сплыло. Искрилось, да скисло.
Сочинительство
Я поумнею к четвёртой главе.
В пятой зажжётся неведомый свет.
Не заблужусь ни в траве, ни в молве –
тени великой услышу совет.
Фразу финальную так закручу,
точку прощальную так отточу –
и наконец-то над миром взлечу…
То-то чудес опишу я врачу.
Ментовочка
Сидит ментовочка. Трамвай идёт.
А форма сизая ей так идёт!..
Да что ж мальчишечка всё не поймёт,
что служба девичья – ой-ой, не мёд?!
Вздремнёт ментовочка – щекой в стекло.
Ох, как же медленно дежурство шло!..
Дай Бог, чтоб мальчику узнать свезло,
как сладко борщ её хранит тепло.
Чаадаеву-1
То ли инок, то ли гомик.
От него остался томик,
да ещё трухлявый домик,
его флигель номер шесть.
Не сложилось службы царской,
даже песенки гусарской…
Что за горькие лекарства
пил ночами он? – Бог весть.
Чаадаеву-2
Число не могло заключаться в Божественной мысли… Всё положительное наук, называемых точными, исходит из того, что они занимаются количествами; иными словами, предметами ограниченными.
Пётр Чаадаев
Неправы Пифагор и Каббала.
Мир недоступен мнимости числа.
В числе нехватка вечности и смысла.
Лишь Слово прожигает мир дотла.
Считать легко. Дать Имя – тяжкий труд.
Зато его вовеки не сотрут.
Пусть свой шесток насиживают числа.
У Слов иной, Божественный маршрут.
Чаадаеву-3
Мы принадлежим к тем из народов, которые как бы не входят составной частью в человечество, а существуют лишь для того, чтобы преподать вечный урок миру… Кто исчислит те бедствия, которые мы испытываем до свершения наших судеб?..
Идея становится достоянием всеобщего разума лишь в качестве традиции.
Пётр Чаадаев
Что остаётся на долю пророка? –
Только держать подбородок высоко.
Мысли, как Богу, служить одиноко,
не обинуясь, сколь мода жестока.
Что остаётся на долю пророчества? –
Над сумасшедшим дурак расхохочется…
Грянет урок – и смеяться расхочется.
Только сначала – сто лет одиночества.
Совет Нижинского
Ногой толкнитесь – и вверх, вперёд.
Не торопитесь прервать полёт.
Отриньте камень земных забот.
Пол под ногами вас подождёт.
И станет вещей на миг душа.
Зал вострепещет, едва дыша.
Так обеспечьте себе аншлаг,
продлив парение на лишний шаг!
Судьба
Трёхцветная кошка пристала ко мне по дороге.
Была она тощей. Черты её были убоги.
Голодная кошка мяукала что-то в тревоге.
Я взял её в дом, накормил и проверил на блох.
Она была, видно, домашней. Мурлыкала в кресле.
Поверить в удачу мне было и страшно, и лестно…
А ночью сбежала к руинам, на старое место.
Искать не пошёл. Знать, уж так рассудил меня Бог.
Утраты
Какое счастье, если помнят с детства
те, что живут с тобою по соседству,
кто в дом заходит запросто погреться,
за чьим столом тебе забито место.
Проклятье! – Нити жизни так непрочны
и рвутся все – навечно и досрочно.
Где те, с кем был и юн, и нежен? – Прочерк.
Лишь в дневнике вздохнёт сухой листочек.
Эпилог
Короткие стихи последнего сезона,
что жмётесь у дверей, робея беспризорно?
Я обогрею всех. В печали нет резона.
Пускай и вы, и я для мира иллюзорны.
Я всех вас соберу – за водкой ли, за чаем.
Мы с вами на миру по-птичьи не кричали.
………
Слова услышит – Бог. Резонов нет в печали.
ДНЕВНИК ПУНКТИРОМ
-«-«-«-«-
Ах, обеспамятевшая подушка!..
И тени бродят по стене.
То холодно, то снова душно,
то скрип досок, то стук в окне.
Ночь обрывает нити молний.
Дождём кончается гроза.
И, чем темнее, тем бездонней
полузакрытые глаза.
1975
-«-«-«-«-
Небо выплакалось, как вымылось.
Небу вымытому легко.
Что погода сегодня выдалась –
не узнаешь через окно.
Слёз небесных испробуй губами –
не горьки и не солоны.
Завтра сходим с тобой за грибами.
Будут белые, как слоны.
1975
-«-«-«-«-
Обоняние – атавизм?
Значит, запах волос вечерних
лишь последнее исключение,
милость свыше,
природный каприз?
Значит, правнук мой,
как подарком,
не обрадован будет
мартом,
где лишь воздух весенне чист?
Мозг натасканный,
мозг учёный
ключевой воде кипячёную
предпочтёт –
и получит приз?
(О беззубый и слаборукий,
кто придумал тебя от скуки,
глупый насморочный взвизг?) –
Мой потомок,
как боги, мудрый,
выйди из дому ранним утром.
Слышишь – запах солнечных брызг…
Не исследуй их. Остановись.
Пахнет мир молодой крапивой
и бегущей к реке тропинкой,
и, пахучие, как анис,
с крыш сосульки стекают вниз.
1976
Вечер памяти Маяковского
Над президиумом – портрет.
Тот, со стрижкою наголо.
И вставал за чтецом поэт,
как под выпуклое стекло.
К микрофону ещё и ещё
выходили взявшие слово,
не нарочно одно плечо
выдвигая вперед другого.
И рука тянулась в карман,
а другая в кулак сжималась…
Был невинен самообман,
продолжаясь такую малость.
Только Виктор Борисович Шкловский,
громовержец, Гомеров смех,
не вставал к микрофону вовсе,
но сидел убедительней всех.
Он басил, не гибкий, не скользкий,
не стелились слова его.
- Маяковский, - говорил, - Маяковский…
А больше не говорил ничего.
Его череп блестел могуче,
не желая плешью пестрить…
Ты, остриженный и везучий,
ты сумел бы сейчас сострить.
Ты сказал бы: «Побрить ежа –
будет тот же бильярдный шар.
Но чего это битый шлар
снова вылез играть к ежам?»
Но представить было не можно,
чтобы здесь, на центральный стул,
сел старик – глухой, осторожный
и страдающий от простуд.
Кипячёную воду пьющий,
через марлю руку дающий,
член президиумов и правлений,
ты – восьмидесятитрёхлетний.
Род поэтов не вымирает,
и бессмертию края нет,
только сам себе выбирает
дату смерти своей поэт.
Обездолит моря и земли,
и любимые города…
Не просите. Он вам не внемлет.
Он-то лучше знает – когда.
Но тому, кто работал рядом,
эти истины не с руки.
На поверхности злая правда:
человека не сберегли.
Не нуждается в адвокатах
преступления своего.
- Виноваты, - говорит, - виноваты.
А больше не говорит ничего.
1976
Латыши
Хуторяне мылись в бане,
в чёрной, дымом прокопчённой.
Разводили щёлок в жбане,
поддавали пар бессчётно.
К чёрту скидывай рубаху
да плесни ещё на камни!..
Христианством здесь не пахло.
Пахло древними богами.
(Потому-то и монахи
обходили бани в страхе:
ведь блаженство мытия –
это радость бытия).
Осязаемые вещи:
веник, пар, вода и пена.
Брали в жёны русских женщин –
пироги пекли отменно.
У людей, гласит преданье,
там, где труд во имя хлеба,
вкус всегда склонялся к бане,
очищающей свирепо.
И, отвергнув точность карты,
их делящей умудрённо,
по субботам мылись Марты,
Вани, Янисы, Матрёны.
А немецкие бароны-
их магнаты и патроны –
кое-где под бородою
тёрли кёльнскою водою.
1976
-«-«-«-«-
У щенков и котят
есть огромное преимущество:
захотят
понарошку измучиться,
и гоняются за бумажкой
или за собственным хвостом,
за игрушечные промашки
не отчитываясь потом.
И не вспомнив, что понарошку,
язык высунув на плечо,
как себя не щадят ни крошки,
как подмигивают: ещё?.. –
Но седые коты на страже –
бдят мышей.
И исходят флюиды даже
от ушей.
Но суровые сторожевые,
в ожиданье воров и драки,
замирают, как неживые,
как несобаки.
А потом – носы до земли,
упрёк педагогичней награды.
Мол, не всех мышей замели,
мол, не обеспечен порядок…
Если ж судьба трудна
и не подходит место,
«Э, - говорят, - ерунда,
детство».
1977
Родословная
В моём прославленном роду,
ведущем счёт с Первопричины,
на благо мирному труду
росли плечистые мужчины.
И на воинственную жизнь
глядели мужественно лица.
Широкоплечие мужи
щитом вставали на границах.
Но были потрудней года,
и были посложней эпохи.
Вставало время. И тогда
в роду рождались – скоморохи!
И бросив плуг, и спрятав меч,
изведав отчее проклятье,
не руки тратили, но речь
на непочтенное занятье.
Смешна одёжка у шута,
его любой обидеть может,
но то, о чём народ шептал,
кричал он в правящие рожи.
И превеликие князья,
и мало-мальские бароны,
даруя, властвуя, казня,
всё ж ощущали шаткость трона.
Однако высшие посты
не допускают до повинной.
Широкоплечие шуты
Считались модною новинкой.
Но там, где шут широкоплеч
(и это точная примета),
в земле закопан верный меч –
пока частушка не допета.
1977
Последний (вид из окна)
Здесь деревянный дом стоял.
Теперь – с фундаментом прощанье.
В другом окне – уже гоняют
на свежем пустыре в футбол.
И мой старик, седой, как век,
не помышляет о пощаде.
Один на улице, как будто
вот только что трамвай ушёл.
Но как со вкусом он живёт!
Разводит кур сосед в сарае.
На чердаке бушуют прятки.
В подъезд прибился новый пёс.
Всё крепче хлопает бельё,
всё громче музыка играет,
всё тот же двор – лишь стал он шире,
да клёном по краям пророс.
Нет заколоченных дверей,
оконных сумрачных провалов,
по крыше голуби гуляют,
весной мы выйдем лёд колоть!
Мы с ним живём последний год,
но, как бы ни осталось мало,
все наши восемь поколений
хранит его живая плоть…
А на другом конце Москвы,
где дом шестнадцатиэтажный
построен будет для меня,
все чердаки давно мертвы,
и у подъездов сор бумажный,
и бродят тихие дворняжки
по стройке завтрашнего дня.
1978
-«-«-«-«-
Всё о любви, да о любви
хочу сказать слова свои,
да вытоптан словарь.
Что потерял, что приобрёл,
и от кого куда набрёл,
и кто творец и тварь.
Любовь для песен – не предмет.
Её уже измял поэт
и выжал, как лимон.
Любовь и грусть, любовь и смерть –
вот это сможем мы воспеть,
и будет верен тон.
А если нет смешенья чувств –
каким я словом закричу?
Язык не знает слов.
Так протрубит в лесу олень,
так от луны тревожна тень,
и так бессилен слон.
Ну вот задача, ученик:
вся вечность уместилась в миг,
а этот миг без дна.
В нём не найдёшь разлуки след,
беды, вины в помине нет,
но лишь она, одна.
Одно лишь слово в словаре,
одно лишь солнце на дворе,
одно, из многих звёзд.
Я лишь в любви неповторим.
Кто сможет именем моим
назвать себя всерьёз?..
Но человек болтать привык,
и заучил азы язык –
мол, всё умеет стих.
Неверным именем любовь
мы оскорбляем вновь и вновь,
в надежде, что простит.
1979
Про любовь
Щенок лопоухий пристанет,
исполненный радостных чувств,
и белый, и чёрный местами,
и рыжий на холке чуть-чуть.
Я топну ногою о землю,
я палкой ему погрожу.
«Ступай, я тебя не приемлю,
домой возвращайся», - скажу.
Не нужно мне чёрных и белых,
и рыжих не нужно щенков.
Собака – серьёзное дело,
собаку держать нелегко…
А он, игнорируя палку,
вильнёт многоцветным хвостом.
Возьми, мол, ну что тебе, жалко?
Ты видишь, какой я простой…
И взять и не взять не сумею,
схитрю, допущу компромисс.
Пойду я дорогой своею,
по тропке, сбегающей вниз.
А он – то вперёд унесётся,
то сзади занятье найдёт,
то рыжим – прищурит на солнце,
то чёрным – в тени пропадёт.
Мы выйдем из леса на речку,
и спрашивать будут меня,
какой он породы. Отвечу:
«Собака совсем не моя.
Не мой этот белый и чёрный,
и рыжий, ей-Богу, не мой.
Да вот – увязался, чертёнок.
Нашёл бы дорогу домой»…
Пойду по тропинке до дома,
глазами щенка поищу.
А он – привязался к другому,
и я ему не посвищу.
Скажу про себя: «Вот и славно,
не мне отвечать за него.
Любовь – это, граждане, слабость,
пустяк, и всего ничего.
К чему предаваться печали,
щенок ведь, понятия нет…
И думал я только вначале,
что он привязался – ко мне».
1980
-«-«-«-«-
Актёры слушают актёра,
слегка на камеру актёря,
слегка наигрывая жест,
чуть педалируя порывы,
где с мимолётностью игривой
следы проявлены волшебств.
В рисунке телеповеденья
мы искушённо ловим тени
шутов, злодеев, королей,
и тем жадней глядим, надеясь
понять до точки лицедея,
личины сняв с его ролей.
Вот – оператора ошибка,
и в объективе – не улыбка,
разжаты мускулы лица.
Сидит, премьерами крещённый
и сериально воплощённый,
и – не раскрытый до конца.
Сидит, на роли не похожий,
мудрее, некрасивей, строже,
лицо, как дверь, отворено.
Так, словно вспомнить хочет что-то…
Но разгадать его заботу
нам до конца не суждено.
Пройдёт лишь миг –
поймёт, что в кадре,
что говорят здесь о театре
и много шутят и поют.
Войдёт в беседу он умело,
и снова – в строгих рамках дела:
король, злодей, коль надо – шут.
1980
-«-«-«-«-
Чем подробней, тем лживей дневник.
Изменения столь постепенны,
что и тени сознанья нетленны,
если взгляд остановишь на них.
Не пишите, как ваши дела,
ежедневные смехи и стоны.
Помечайте: раскрылись пионы,
а сирень уже вся отцвела.
И прищурив от знанья глаза,
запишите (прозренье не поздно):
снова к сердцу приблизились звёзды,
только лишь отгремела гроза.
1981
-«-«-«-«-
Двадцать семь. Вода кипит.
Что ж, размочим чаем возраст.
Сердце глупое не спит,
что один в горах убит,
что другой в деревне холост.
Что велением судьбы
мы и живы, и женаты…
Помним всё. Не позабыть.
Только чем мы виноваты?
Может, тем, что пьём не ром
и не игристые вина;
может, тем, что за окном
не безлюдная равнина?..
Монастырь музеем стал,
и в кино ушли дуэли.
Откровенья на устах
до золы перегорели.
1981
-«-«-«-«-
Уехала девочка в школу,
мелькавший по саду зверёк.
Остывшую летнюю золу
я в медном тазу приберёг.
Мы с бабкой подкормим малину,
варенье наварим на год,
вскопаем осеннюю глину,
чтоб в мае сажать огород.
Чтоб снова юлила, любила,
а все огурцы и грибы
зимою б счастливо забыла,
как я своё детство забыл.
1981
-«-«-«-«-
Что за след на ладони,
как мозоль от весла? –
В озарённом затоне
молодая весна.
Что за пыль на ладони? –
Прах печали земной,
прах усталой погони
за бедой и виной?
Что за путь по ладони
меж бугров и борозд? –
От Марии к Мадонне
или наоборот?
Что за свет от ладони,
потаённый огонь? –
Прочитать по ладони
может только ладонь.
1982
Элегия
О сколько мёртвых тел
Я отделил от собственного тела.
Николай Заболоцкий
Есть кладбище в глухом углу Москвы.
Там летом плиты в зарослях травы.
Зимою снег никто не обметёт,
в день поминанья плакать не придёт.
Там, с глаз долой, под треск вороньих крыл,
однажды утром я себя зарыл.
Зарыл надёжно, вместе с дневником,
потяжелее выбрал первый ком,
лопатой потрудился, торопясь,
чтоб оборвать вернее нашу связь.
Пусть там лежит – читатель мудрых книг.
Ни женщина, ни друг, ни ученик
не сложат саг о мудром короле.
Он никого не создал на Земле.
О, как любил он начинать с нуля!
Вокруг него вершила путь Земля,
а он строчил, как по черновику,
свою почти случайную строку.
Он думал: всё покамест не всерьёз,
судьба ещё задаст ему вопрос…
Но не спешила спрашивать с него
небрежная эпоха ничего…
А я живу. На солнышко гляжу,
по городу великому хожу
и взгляды, и дыхание ловлю
той женщины, которую люблю.
Из снега я леплю свои снежки.
В узоре века есть мои стежки.
Разинув рот, глядят ученики,
и спрятаны в столу черновики.
Но иногда, и счастлив, и любим,
иду украдкой на свиданье с ним.
«Что нового?» – «Живу». А он: «Враньё!»
И спорит над могилой вороньё.
1986
Подснежники
(монолог оптимиста)
Летают слухи грешные,
а может быть, мечты:
в лесу взошли подснежники,
запретные цветы.
С неумолимой робостью,
российскою вполне,
они пробиться пробуют,
доверившись весне.
И, верою наполнившись
от сердца до виска,
иду гулять я по лесу –
подснежники искать.
На воле их не видел я,
но много книг прочёл
и знаю, что действительно –
встречаются ещё.
Когда-то продавалися –
дешевле, чем вино,
да, вишь, пооборвали все –
теперь запрещено.
Я помню в белых ниточках
теснящихся в ведре –
их рвали у калиточки,
а то и во дворе.
Такие некрасивые
и жалкие – в плену.
Но говорил «спасибо» я
торговке за весну…
Я рвать их и не думаю,
мне б только посмотреть –
у ёлки ли, у дуба ли
привычно им гореть…
В наш лес ходил упорно я,
но отыскать не смог –
везде деревья чёрные
да прошлогодний мох.
Но веру и надежду я
домой с собой несу –
что нет пока подснежников
лишь в этом вот лесу!
Что есть другие местности,
где солнце веселей,
где каждый день окрестности
белей и голубей.
Там люди сердцем нежные,
не рвут цветов они…
Придут и к нам подснежники.
Считайте, братцы, дни.
1987
Сынки
Памяти Лаврентия Берия,
Андрея Жданова, Трофима Лысенко…
Мы знаем их по отчеству, не иначе –
Лаврентьичи, Андреичи, Трофимычи.
Сынки родные и сынки приёмные –
ещё роднее, злее, неуёмнее.
В них равно проросли черты фамильные –
крысиные, тигриные, совиные.
В них широко представлены отцовские
особенные качества бойцовские.
Их дело не погибло в одночасие,
они вполне уверенно начальствуют
и новую осваивают лексику,
всей шкурой принимая диалектику.
И веруют несломленные витязи
в закон спиралевидного развития…
Доносы ещё сменятся приказами,
собрания – тюремными проказами,
и явится в России Царство Божие,
с пугливыми и редкими прохожими.
И будет всем паёк, и всем спасение,
и по стакану водки в воскресение,
и дело обновлённое завертится –
Андреево, Трофимово, Лаврентьево…
О мой народ, истерзанный развитием,
заботливо потравленный красителем,
подкупленный и трижды перепроданный,
и трижды тридцать раз воспетый одами,
что стоишь ты,
пока пасут умеючи
тебя
Трофимычи, Лаврентьичи, Андреичи?
1988
1953
Мы ровесники века обманных надежд,
и восторженней не было в мире невежд.
Наша юность – прыжки на скрижалях.
Боже, как мы себя уважали!..
Но по пражскому золоту танки прошли.
Мы очнулись – пылинками в серой пыли.
Да всю жизнь не пребудешь в печали.
Боже, как мы лукаво молчали!..
Мы придумали много оправданных слов.
Нас учили не зря пониманью основ –
в измереньях безумного мира,
как спасенье, нужны нивелиры.
И «партейный» напиток нам скрашивал мир,
принимала нас кухня и тёплый сортир,
а с похмелья, как средство от рвоты,
под пивко хороши анекдоты…
Всё нормально, ребята. Потребен навоз,
если новый питомник задуман всерьёз,
чтобы яблони встали, красивы,
под окошком у позднего сына.
1992
Приметы
Трёхцветная кошка.
Кукушкины святки.
Присесть на дорожку,
уйти без оглядки.
И полные вёдра
у встречной подружки,
и раннее вёдро,
и снова кукушка.
И стойкие свечи,
хоть настежь балкон…
Так сколько ж я встречу
своих похорон?
1995
Сын
Там, где ранним утром заяц
тихо дёргает редис
и, клубникой объедаясь,
ощущает парадиз, -
там, у самой кромки леса,
огорода на краю,
ни застоя, ни прогресса,
как и должно быть в раю.
Там, на капище природы,
очистительный костёр
я развёл, и неба своды
распахнули свой простор.
День с утра удачно начат –
много можно натворить…
На просторе - я и мальчик,
и работа на двоих.
Жжём мы старые газеты,
ерундовое нытьё,
кандидатские портреты,
депутатское враньё,
суетливые скандалы
распыляем в порошок…
Нам от жизни надо мало –
только б дождик не пошёл.
Только был бы настоящий,
молодой, как мир, огонь,
пепелящий и палящий,
норовистый красный конь…
Пусть потом тебе приснится
(там, глядишь, приснюсь и я!)
эта новая страница
вечной книги Бытия.
Ты сегодня глянул в вечность,
где огней круговорот…
А теперь пойдём на речку –
постигать движенье вод.
1996
-«-«-«-«-
По мнению некоторых астрологов, комета Галлея, наблюдавшаяся несколько лет назад, и есть современный аналог Вифлеемской звезды, указавшей когда-то волхвам место рождения Иисуса, прозванного позднее Христом.
Мир готовится к закату. Вот уж выбиты бизоны.
Вот уж горькою водою растеклась река Полынь.
Над беспутною Землёю всё слабее слой озона,
всё черней людская злоба, всюду – грех, куда ни кинь.
Напитали гнилью воды, ядом – небеса и сушу
наши хилые душонки, одурманенные Злом.
И музыка Мирозданья в нас звучит всё глуше, глуше. –
Потому-то так бессильно помощь Высшую зовём.
Как единственная милость, нам дарована надежда,
и степями Забайкалья пробираются деды.
В заповедную сторонку они путь заветный держат,
где над миром снова вспыхнул лик Пророческой Звезды.
Где – разбитые дороги, где – пустеющая пашня,
где годами недороды и веселья, и труда;
где в проклятиях и корчах мир кончается вчерашний,
где восстала над деревней долгожданная Звезда…
Дай мне Бог ещё увидеть, и понять, и не отринуть,
Как взрастёт и возмужает на земле моей Твой Сын.
Дай мне разума и муки – эту землю не покинуть
До поры, пока не грянет гром Божественной росы.
До поры, пока возможно нам ещё земные судьбы
хоть немного приготовить к дню Великого Суда.
Покаяние изведать. Возлюбить. Дойти до сути…
Срок грядёт. Восстала в небе бирюзовая звезда.
1996
« Амаркорд»
Победа, Родина и Слава –
кинотеатры юных лет.
Зал синий – слева, красный – справа,
фойе, уборная, буфет.
Пломбир в стаканчиках дымится,
оркестра пламенеет медь,
и в чёрном с блёстками певица
не устаёт сверкать и петь. –
Пока не распахнутся двери
туда, где полтора часа
мы будем ждать, любить и – верить
в какие хочешь чудеса.
А тир, забыть ли тир подвальный,
где выбирала цель – Она,
и ряд последний целовальный,
и хмель – ещё не от вина…
Что ж, если падшую державу
употребят варяг и грек,
во мне и родина, и слава
останутся, как юный грех.
Во мне останется, покуда
жива печаль моя – я жив,
страна моя, любовь и чудо,
как самый честный в мире миф.
И мне дарована надежда,
что, в сотый раз векам не вняв,
иноплемённые невежды
сломают зубы об меня…
Сады взрастут. Дерьмо присохнет.
И мальчики иных веков
вновь назовут свои тусовки –
Победа, Родина, Любовь.
1997
-«-«-«-«-
Деревянного квартала
в землю втоптана зола.
Школа номер поменяла,
и училка померла.
Где герань в окне витала –
там высотные дела.
Школа номер поменяла,
и училка померла.
Это много или мало?
Знаю только, что дотла.
Школа номер поменяла,
и училка померла.
1998
-«-«-«-«-
Хорошо тому живётся,
у кого одна нога.
После третьего банкротства
только воля дорога.
Двух небитых стоит битый.
Звёзды новые видны.
Снова все пути открыты
на четыре стороны.
И кобылка удалая
вновь почует молодца,
и хозяйка молодая
повстречает у крыльца.
Где посеял три богатства,
там четвёртое взрастёт,
где одна звезда погасла,
там созвездье расцветёт.
Что прошло, то будет мило,
только памятно едва,
и унылую могилу
с глаз укроет трынь-трава.
Будут розы ярче солнца,
слаще мёда курага…
И штанина не порвётся,
и не надо сапога.
2000
День календаря
Сегодня умер Будда, ну, то есть, перешёл.
Поэт скончался Гнедич и Коцебу-моряк.
И Глинка, и Клейнмихель, и два Андрея враз:
Некрасов – тот писатель, Петров – музыки друг.
Поэт Семён Гудзенко – от раны фронтовой,
художник Петров-Водкин и много кто ещё…
Попенченко Валера, кумир младых ногтей –
всего-то тридцать восемь ему сравнялось лет.
Тот список поминальный, конечно, был длинней,
но скромный тезаурус других не различал.
И только ложка дёгтя к концу припасена:
расстрелян Чикатило, маньяк и педофил.
(Но честный комментатор отметил, что не факт:
тюремные, мол, даты неточностью грешат.
Быть может, день соседний он опоганил впрок –
там умерло не меньше достойнейших людей)…
О чём всё это, братцы? О чём всё это я?
Случайна дата смерти, но ясен нам исход.
К тому же мы не Будды, чтоб список возглавлять.
Не влезть бы ложкой дёгтя в медовую бадью.
Уж лучше пусть не вспомнят, чем плюнут в календарь.
2010
КОРЗИНА
-«-«-«-«-
Кто распускает нелепые толки,
что умнеют недобитые волки?
Кто повторяет вредные враки,
что дичают брошенные собаки?
Справимся. Сможем. Вытравим. Выбьем.
Сфотографируемся. Выпьем.
Пара щекочущих пульс пустяков.
Главное – не оставлять щенков.
1970
Петергоф
Ах, Монплезир, Алексашка,
истинный парадиз.
Ветер с залива ласковый:
пей, а хочешь – трудись.
Хочешь – в синюю стужень
голову запрокинь…
Будет отменный ужин,
будут ноги легки.
Дрогнут в танце колени.
Ну-ка, хватайте дам!
Варварское великолепие:
золото и вода.
Варварское неблагоразумие:
царь, а не усидеть.
Если бы здесь я умер,
я обманул бы смерть.
Парк мой – за все походы
лучшая из наград.
Ясные, брат, погоды.
Берег чужой видать.
1975
Эпиграмма
Обычай есть, хоть плачь, хоть кличь:
у нас зовут не по фамилии.
Кого по батюшке – Ильич,
кого – по материнской линии.
1978
-«-«-«-«-
Потаскух, дворовых девок,
дам, девиц и балерин –
он любил, и что же делать,
что поделать было с ним?
Пусть биограф именитый
всё, как надо, объяснит:
мол, не самый ****овитый,
мол, не тем он знаменит.
Пусть покойника поэта
каждый хлопнет свысока.
Молодец. И то, и это
отразил. Вошёл в века.
И про вольность, и про славу,
и про медного Петра…
И уж так он всем по нраву,
так по нраву, так по нра…
Что ж, и я не преуменьшу,
сколь высок его престол.
Но ещё, ребята, любил он женщин –
даже больше, чем Толстой.
1979
-«-«-«-«-
Счастливых тем не ведает любовь.
Не потому, что нытики поэты,
а потому, наверное, что исход
таких стихов заранее известен.
Любовь и смерть – нет слов, мотив хороший,
но, кажется, исчерпан он до дна.
Другое дело – память о любви,
прошедшей мимо или убиенной.
Тут каждый миг достоин описанья,
тень мысли восьмистишие спасёт.
А то ещё – предчувствие любви.
Здесь нежность в сочетании с тревогой
читательницу призвана развлечь.
Ещё сильнее действует обман.
Нет, каково? – Казалось нам любовью
совсем не то, что было ей. И вдруг
прозрели мы, глаза на мир открылись…
Работы, согласитесь, на века,
и даже для поэм годится тема.
Ну что ещё? – Природа и любовь.
Тут можно повернуть и так, и этак.
Вот, например, знакомая сосна,
она жива, но нету нас с тобою.
Есть ход для искушённых, посложней:
увяли те цветы, как мы увяли,
придёт весна, но нас не будет с ней.
Ещё возможен модный вариант.
Несовместимость. Сколько здесь трагедий!
И каждая доступностью манит.
Быт и любовь. Ну, это вовсе мелочь,
наверное, и не стоит объяснять.
Или носки мешают двум влюблённым,
иль «Жигулёнок» души их теснит.
Пожалуй, всё. Теперь к столу присядьте
(на память не надейтесь – подведёт)
и выбрав тему нужную по вкусу,
двумя-тремя деталями её
обогатите, чтоб звучало время
в стихах. Модифицируйте размер,
подумайте над рифмами, конечно,
в конце стиха метафору поставьте,
несите и печатайте. Когда ж
удастся вам прорваться на страницы,
довольны будут все – студентки, критик,
а если вдруг рассердится жена
иль женщина, с которой вы живёте:
мол, на тебя, поэт, не угодишь, -
вы объясните ей, что это образ,
лирический герой, что изначала
счастливых тем не ведает любовь.
1980
Песенка
Нас было трое. Бывший учитель,
будущий вор и случайный поэт.
Помню, как кто-то сказал: «Помолчите.
То, чего было, того уже нет.
А то, что будет, - а будет ли лучше,
а и не будет – какая беда?
А сочинить пару строчек на случай
даже и Гёте умел иногда».
Мы разошлись по великой России.
Бывший учитель пошёл в моряки.
Будущий вор умным был и красивым,
ну а поэт поддавал от тоски.
Каждый опять получил по заслугам.
Бывший учитель – напильник в живот.
Будущий вор стал примерным супругом,
ну а поэт на зарплату живёт.
Ах, дорогие мои ипостаси,
Сеньке по шапке, по Сеньке судьба!..
Соединились мы с вами некстати.
Дело – табак. Наше дело – труба.
Нас не признают, бесценных, раздельных.
Паспорт один на троих – все дела…
Только четвёртый работал в котельных
и хорошо разбирал, где зола.
1983
Маленькая поэма о войне
Солдат
Какое утро было раннее,
как птицы пели впереди,
когда вошёл солдат в Германию –
их замполит предупредил.
Границы были не замечены –
границы рейх не признавал,
но ощутил солдат неметчину
в том доме, где заночевал.
Он с уважением ощупывал
кирпич, бетон, добротный тёс,
печенье ел, коньяк откупорил…
А кружку он с собой принёс.
Он растопил камин, не балуя,
завёл часы стенные: «Бей!»
и помянул избу и яблоню
сожжённой родины своей.
Он пренебрёг мануфактурою
и не прожёг нигде палас,
и оценил вполне культурное
изобретенье – унитаз…
А утром - в строй. «Пусть Гитлер крестится!
В Берлине отпуск дать должны»…
И оставалось на два месяца
не им затеянной войны.
Берлин
Как умирали немцы яростно,
Берлин, за каждый твой подъезд!
Не ждали милости и жалости
от стольких душ из стольких мест.
Да, от Одессы, Севастополя,
от Сталинграда и Москвы,
где проползли, а где протопали,
где вплавь, а где через мосты –
мои деды тебя облапили
(была проста родня моя),
и ты, Берлин, как баба слабая,
мгновения не устоял.
Состав моей крови
В моей крови – вся горечь прошлого:
позор котлов, бомбёжек страх,
тоска домов, жильцами брошенных,
пшеничный пепел на губах…
И харьковские, и ростовские
подвалы – плесень на крови,
и котлованы пискарёвские,
и на газу автогробы…
В моей крови – вся слава прошлого:
цветы на танковой броне,
салютов пламенное крошево,
и точка – мелом на стене.
И щи да каша оккупантские
из наших кухонь полевых,
и волки в чёрном, не опасные
для навсегда теперь живых.
1984
-«-«-«-«-
Когда-нибудь во мраке
залают две собаки
у старого плетня.
На небе выйдут знаки,
и некто в чёрном фраке
потребует меня.
Затарабанят струны,
затараканят луны,
ослепнут фонари.
Не в Рим ворвутся гунны,
мир не вернётся юный –
взорвётся изнутри.
И до конца усвою,
как ни гроша не стою,
как нету мне цены.
Бесплотною золою,
сверхновою звездою
я выйду из войны.
1985
-«-«-«-«-
Как мучительно догорает костёр.
Главное пламя уже отпылало.
В целом – процесс окисленья свершился.
Переработаны: сгнившие доски крыльца,
ветки яблони, сломанные ночной бурей,
сухие стебли малины,
отдавшие последние ягоды,
бумажные подгузники,
сослужившие верную службу,
листочки,
заполненные вычеркнутыми словами,
и другой честный мусор.
Всё сгорело.
Остались красные камушки
в белой пыли.
Уже не костёр, но ещё не зола.
То тут, то там вспыхнет синий слепой язычок
и снова исчезнет,
означая, быть может,
рождение, радость и смерть
недоступной мне цивилизации.
(Доказано же,
что жизнь возникает
лишь при относительно низких температурах –
когда главное пламя уже отпылало).
О, как мучительно догорает костёр!
Вспыхивают и гаснут синие язычки,
красные камушки потихоньку чернеют.
Агонизируют скороспелые цивилизации.
К ночи всё кончится.
И тогда
я накрою железным корытом золу,
чтобы не ушла в землю.
Завтра
я рассыплю её под кустами в саду.
Буду возделывать свой сад.
1986
Зеркало
Вот он стоит, дитя застоя.
Как сложно объяснять. Пустое –
как стало просто объяснять:
его невинные подлянки,
его оправданные пьянки –
мол, в жизни не было огня.
Его обманутые бабы
на передок, извольте, слабы,
а он ни в чём не виноват.
Его угрюмое начальство
его принудило к молчанству…
Ах, эта песня не нова.
Он знает всё, он всё умеет,
он идеалы перемелет,
он умный, он умеет – быть.
Он бороду не бреет, чтобы
ему сочувствовали снобы
и чтоб менты чесали лбы.
Он в зеркале моём отмечен,
он мной вполне очеловечен,
дитя застоя, бедный раб.
Так что ж ему – петлю на шею
или рубежную траншею,
где будет прав – кто будет прав?
Но нет от прошлого спасения,
ни сретенья, ни воскресенья,
и стало некого винить.
Я в зеркале. Какой я толстый!
Такому всё легко и просто.
И можно зеркальце – разбить.
1988
-«-«-«-«-
Послушайте, ребята…
Алексей Толстой
В России нет порядка –
считай, уж тыщу лет.
«Ах, жить нам очень гадко!» –
вздыхаем мы чуть свет.
Ни то, ни сё, ни это –
всё не годится нам:
царизмы и Советы,
импичменты и вето –
выходит стыд и срам.
И глупая Европа
нам пестует закон.
Мы ей покажем… то же,
что века испокон.
Того понять не в силах
ни мистер и ни герр,
что логикой постылой
мы только дразним хер.
Нам подавай и волю,
и грозного царя,
и небо голубое,
и хлам у алтаря.
Чтоб, потянувшись сладко,
могли сказать с утра:
«В России нет порядка,
начальства ж – до хера!»..
1993
Состояние
Спокоен с женщинами. Лезть
не пробую в колготки…
Вот женщина. Она-то есть,
но хоть бы каплю водки!
Коль своевременный стакан
мне пополняет душу,
будь проклят я, когда изъян
в подруге обнаружу.
1993
-«-«-«-«-
Политика – какой искус
в любые времена.
Волшебны запах, цвет и вкус
у своего говна.
1993
-«-«-«-«-
Я тебя оплакал, мальчик
с удивлёнными бровями.
Четверть века пролетело,
и тебя в помине нет.
Я и девочку оплакал,
что смотрела по оленьи,
что рыжела и блистала
и смеялась невпопад.
Мальчик девочке подлунно
так шептал о тайнах мира,
будто знал все эти тайны…
Я давно оплакал их.
Нынче, мудрый и нестарый,
я гуляю под луною
с самой верною из женщин –
мне дана она навек.
В ней одной покой и воля,
в ней гармония и правда…
Я и это всё оплачу –
лет, даст Бог, через полста.
Нас не будет и в помине,
как заплачут на закате,
поминая век двадцатый
со старушкою старик.
Но и присно, но и ныне,
и навек – смешны заклятья,
а всплакнётся об утратах –
погляди на этот лунный,
этот дряхлый, этот юный,
на лукавый этот лик.
1995
Друзьям, лично
Когда-то лифчики и трусики
слетали бабочками с дам,
и, Боже, как мы с вами трусили,
надеясь только на «Агдам».
Когда ж теперь подруга верная
неспешно комкает халат,
неясно – то ли водка скверная,
то ль курс рублёвый виноват.
1995
-«-«-«-«-
Несовершенство лиц.
Сверхсовершенство птиц.
Где более велик
божественный язык?
1995
-«-«-«-«-
Есть в народном депутатстве
щекотливейший момент:
доказать, что просто – ****ство;
мол, какие деньги, мент?
Ну, немножко шлюховаты,
ну, слабы на передок,
но за бабки депутата
не положишь на пупок.
Не поставишь его раком,
не подвигнешь на минет.
«И подъезд – не я закакал,
а бюджетный комитет!»
1995
-«-«-«-«-
Я разбрасывал таланты,
медяки и бриллианты.
Зарывать не зарывал,
но и сеять не старался,
и с воришками не дрался,
и бродягам подавал.
Хорошо ли это, плохо –
не поведает эпоха;
ей, эпохе, всё равно:
что стекает вниз по плахе,
чем грязны мои рубахи –
потом, кровью иль говном.
Только мне да Богу важно,
оловянный ли, бумажный
сей стареющий солдат,
жить тревожно или сложно,
или вовсе невозможно,
если духом слабоват.
Если длинными ночами
предавать себя печали
об ушедших в вечность днях,
о бесчисленных бочонках,
о бессмысленных девчонках,
о не вспыхнувших огнях.
О разбросанных талантах,
о заброшенных Атлантах,
одиноких над водой.
Об упущенных моментах,
о дешёвых монументах
над виной и над бедой…
Я бы вывел антитезу,
я бы стих мой мыслью взрезал
о взрастающем сынке.
Мол, хоть что-то да посеял,
и растёт моё веселье
у забора на песке.
Он отцовские таланты
подберёт с земли, как фанты,
и добавит суть свою.
Он огни зажечь сумеет
и уставшего подменит
в том, Атлантовом, строю…
Только дёшево, ей-Богу,
эту дальнюю дорогу
на привал в конце менять.
Если сыном загордиться,
от вины загородиться,
что – в остатке – от меня?
Нет уж. Счёт прошу к оплате.
Что растратил, то растратил,
растерял так растерял.
Снова в путь дорога манит,
а для кучера в кармане –
золотой империал.
1997
-«-«-«-«-
Пережить – переживёшь:
было, да и сплыло.
Водку пьёшь да хлеб жуёшь
гордо и уныло.
Но греховная тоска
не заметна вроде.
Только больше табака
до утра уходит.
Ну а так – чего ж, пустяк.
Дескать, баба с возу.
До рассвета шелестят
листья мудрой прозы.
Было всяко на веку
и до этой ходки…
Что ж так сухо табаку,
что ж так горько водке?
1999
-«-«-«-«-
Скажи мне, ветка Атлантиды,
звено антоновки моей,
ещё какие неликвиды
готовы к участи морей?
Уже бренчат победно лиры,
уже снимается кино,
как материк, не нужный миру,
устало движется на дно.
Он утомил своей загадкой
соседей тихое житьё.
Любовью – горькой, мукой – сладкой,
и Кузькой с матушкой её.
Крыжовник, ягода пустая,
беседы кухонной размах,
аршин не общий – всё истает
в тяжёлых медленных волнах.
И только будущий фанатик,
любитель битых черепков,
судьбой монашеской заплатит
за постижение веков.
Но так и не поймёт, упорный,
беда была или вина,
когда из тьмы зелёно-чёрной
я подмигну ему со дна.
2000
Читая Борхеса
Кто тот, кто видит меня во сне?
В чей дом я вхожу, как ночной кошмар?
Не тот ли, кто за полночь бродит во мне,
как бродит по Косову косовар?
Так он мне брат или он мне чёрт?
А я ему – дьявол или мечта?
Но сны ему снятся – первый сорт,
и мне приснилось уже до черта.
Как руку ему протянуть, подать,
как с ним сговориться о том, о сём?
Могли бы запросто вместе поддать.
Мы оба нужное принесём.
Но так устроен проклятый мир,
и я изменить его не берусь:
нам дан для связи один лишь миг –
пока, как следует, не потянусь.
Мне так одиноко в моём краю,
и с вечера я тороплюсь заснуть.
За нашу встречу, братишка, пью,
где наши сны закончат свой путь.
Узнаем там, у последней черты,
то, что мерещилось и самим:
что ты это я, а я это ты.
И руки хладные соединим.
2004
-«-«-«-«-
На голой ветке три вороны.
Три ведьмы или три сестры?..
Шалишь, брат! Марш не похоронный
доносится из-за горы.
Звоночек первого трамвая
ещё зовёт и бередит.
И женщина – сороковая –
глазами зыбкими глядит.
Ещё и не жили на свете,
ещё, товарищ, заживём,
и в новое тысячелетье,
как юный мамонт, заплывём.
Ещё шумнём, отъехав с торга,
на все четыре стороны…
И до последнего восторга
восторги будут нам даны.
Вот только бы чаша роковая
из рук не выпала на грудь,
и женщина сороковая
потом всплакнула б как-нибудь.
2000
-«-«-«-«-
Потерял стишок, и горя мало.
Ничего там не было такого.
Разве что – удачное начало.
Да его я помню. Слово в слово.
Я ещё придумаю похлеще,
разовью податливую тему.
Только – чур! Ни полстроки про женщин.
Лоб устал ломиться в эту стену.
Потерял тетрадь – вот это горе.
Там бывало много всяких всячин.
И случалось – никому не вторя,
Высший Смысл за строчками маячил.
Я уже не вспомню никогда их,
а ведь были истинны и строги.
Ничего. Ещё придут с годами
новые уверенные строки…
Вот когда – уже не понарошку –
весь чердак разграбили архивный,
и сожгли любимую сторожку,
и залили беспощадным ливнем… -
Вот тогда – посвистывай и смейся,
пей вино, целуй кого-то снова,
говори случайному семейству:
«Ничего там не было такого».
2003
Лимерик
Зырит в зеркало рожа – не брита,
сединою, как молью, побита,
с каждым утром старея…
Это зеркало Грэя.
Мы не скоро окажемся квиты.
А пока – я и молод, и прыток.
Не дописан шагреневый свиток.
Маску подлую сбрею,
плюну в зеркало Грэя
и примусь за волшебный напиток.
2005
Credo
Протекает санация полости рта
пошустрее, как свалится первых полста.
Вот – уже не хватает опор для моста.
Еще годик-другой – и прощай, красота?
Шарм сумею ль придать я беззубому рту?
Впрочем, это пустое. Долой суету!
Я – упрямый старик. Полюблю только ту,
что полюбит меня за мою красоту.
2005
-«-«-«-«-
Жизни рваная бессмыслица,
одолей меня с утра.
Столько лет верёвка мылится –
знать и честь уже пора.
Утро выдалось удобное –
ни просвета в облаках.
Кто б меня на место Лобное
снёс на бережных руках?
Я б молился бы и каялся,
а потом бы с палачом
перед плахою полаялся:
мол, топор мне нипочём!..
Так ли этак – было б кончено,
дело сделано всерьёз.
Не оставлю я ни вотчины,
ни поклонников, ни слёз.
И в безвременной беспечности
растворюсь, как в кислоте.
Не положено мне вечности –
совершения не те…
Что ж топчусь, как околдованный?
С чем же мне расстаться жаль? –
Вижу берег очарованный,
зачарованную даль.
Тайна жизни – не бессмыслица,
постигаю снова я.
И бессмертья знаки высятся
в каждом миге бытия.
Пусть скорячится и скорчится
тело бренное в земле.
Ничего на том не кончится,
если это обо мне.
Пусть никто меня не хватится,
пусть не станет и следа,
малым файлом вечной Матрицы
утвержусь я навсегда.
Чтобы бедами и муками
укрепить её массив.
А за тёзками и внуками –
пригляжу по мере сил.
2006
Мнение
Мы – ползущие букашки
на вертящейся тарелке.
Кто царапает бумажки,
кто потеет в перестрелке.
Кто-то спился, кто-то бросил,
чтобы жизнь не коротила…
Но сменяет лето осень
совершенно объективно.
Совершенно беспристрастно
из-под нас ползёт посуда.
Жить у краешка – опасно,
а в серёдку лезть – паскудно.
Шевеление пустое
нам дано для развлеченья.
Кто повидло есть густое,
кто присохшее печенье…
Можем даже и подпрыгнуть,
чтобы жить не слишком мелко,
и чего-нибудь воздвигнуть…
Вот и кончилась тарелка.
2010
© Copyright: Андрей Воронкевич, 2013
Свидетельство о публикации №113041504131
Свидетельство о публикации №113041504131
Рецензии