Мари

Шел сорок второй год. Во французской деревне на нашей улице было целое поселение русских. Русская речь здесь мешалась с редкой французской.
Весенней ночью долго слышались удары бомб – это англичане и американцы проносились над соседней деревней. Часам к двенадцати послышался тихий шум в молодых кустах шиповника. В окно постучали быстрые неуверенные кулачки. Я открыла дверь: на пороге показались две девочки лет четырнадцати, обе в ночных рубашках. У одной, что была более худощавой и смуглой, был запачкан подол, ноги были в грязи, со щек еще не сошел болезненный румянец, который обычно бывает при долгом беге без передышки.
 - Откуда вы? – спросила я по-французски.
 Та, что была чуть полнее и меньше ростом, подалась вперед, закрывши собой подругу, и бойко ответила:
 - Деревня вся разгромлена. Отец Жорж, священник, посадил нас на лошадь, он хотел увезти нас. Его ранило. Это – моя сестра. Она не говорит. Вы первая, кто открыл нам. Пожалуйста. Мы очень напуганы. Пустите нас.
 - Как тебя зовут?
 - Ивонн. А это – Мари.
 
Я накормила девочек оставшимся с обеда супом и уложила в постель. Утром русские один за другим, как муравьишки, стали выбираться из своих домишек, все были очень напуганы. Мужчины отправились в соседнюю деревню на разведку и вскоре пришли за женщинами: нужно было перевязать раненых и похоронить убитых. Зрелище было ужасное. Уцелевших почти не было. В вырытую за пригорком яму мужчины складывали человеческие конечности, куски человеческой плоти, вокруг ямы ходили голодные псы и скалили свои зубы, некоторые из них совсем обезумили и больше не могли сохранять спокойствие.
Две девочки-француженки, что постучались ко мне ночью, лишились за один день отца и двух дядьев, мать умерла годом раньше от брюшного тифа. У Мари было замедленное развитие из-за родовой травмы, она так и не научилась говорить. Только в больших серых глазах ее можно было найти тот ужас и пустоту, которые жили внутри нее и говорили, что ребенок понимает то, во что превратилась наша теперешняя жизнь и слышит наше время. Моя тетка, Алла Ивановна, в прошлом акушерка при царском дворе, с неохотой приняла девчушек, а через день нам привезли мужчину лет сорока. У него была ранена нога, нужно было менять повязки и колоть ему обезболивающее. Алла Ивановна бунтовала, ворчала, что ей приходится теперь в два раза больше готовить и кормить живой труп, но, покапризничавши, смирялась и выполняла свою работу. Мужчину звали Константином. В 18-м году он бежал со своей женой в Париж. Когда-то в России он был крупным журналистом, здесь  же перебивался копейкой, работая в мелких эмигрантских изданиях, иногда писал неплохие стихи и несколько раз даже бывал в гостях на чтениях у Мережковских. Его жену забрали год назад из-за еврейского происхождения, он же чудом избежал этой участи. Константин был обречен: плоть была заражена, омертвение шло быстро, а в нашей деревне не было настоящего доктора, который бы смог ему помочь. Всех тяжелобольных отправляли к нам, так как Алла Ивановна была единственной, кто хоть немного разбирался в медицине.
Я замечала, что маленькая Мари очень часто заходит в комнату к больному, тихо раскачиваясь всем телом, будто бы напевая внутри себя какую-то ясную и четкую мелодию,  как птичка садится подле Константина, приносит ему воды, берет его за руку. Константин рассказывал девочке что-то на русском, и та, казалось, понимала каждое его слово и кивала ему. Через две ночи кризис миновал, и болезнь чудом отступила. Константин пошел на поправку. Он стал улыбаться и радостно жмурился, когда солнце заходило поздороваться в холодные окна дома. Мари еще больше ожила, тихо и кротко порхала вокруг него, а он напевал старинные песни прошлого века.
 - Нина, я хочу взять девочку с собой, - с жаром говорил он, возбужденный и радостный, - она вернула меня к жизни, я пока еще сам не разобрался, не понял, в чем дело, но чувствую, что с ней жизнь моя станет светлее.
 - Не говорите глупостей, Константин, - возмущалась Алла Ивановна, - уж поверьте мне, я много пожила и много повидала. За такой девочкой…(она произнесла это «за такой» с особой интонацией, очень выразительно округлив губы) нужен уход, она на всю жизнь больна, не привязывайте ее к себе.  Вы очень быстро утешитесь. Кто она вам? Она такая маленькая, такая хрупкая. Что вы сможете дать ей? Кругом война. Смерть. Своих детей у вас никогда не было, как женщину вы любить ее тоже не сможете. Зачем вам она, бросьте вы эту затею.
Прошло еще пять дней, Константин совсем поправился и чувствовал себя хорошо. Мари ходила за ним по пятам, он улыбался ей, однажды купил ей печенья. Несколько дней он провел у наших соседей за игрой в карты, а потом уехал в Марсель к своим друзьям. Говорили, что он взял с собой молодую вдову Дюпре, в прошлом его хорошую подругу, жительницу бедной деревни, которая исчезла в ту злополучную ночь, когда бедная Мари и ее сестра оказались на пороге моего дома. Мари никто ничего не сказал. Поначалу она долго сидела вечерами у кровати, где некогда умирал Константин, дожидалась его возвращения, а потом будто бы все поняла и смирилась.

                * * *

Летом сорок третьего рядом с нами временно поселилась чета немцев. Он – по долгу службы, она – потому, что всюду следовала за ним. Он кутил направо и налево, она все и всегда ему прощала. Территорию нашего участка поделили пополам, за оградой оказалась единственное в саду грушевое дерево, но ветви его наклонялись в нашу сторону. Девочки с опаской набирали груши, мы закрывали компоты, потому что для варенья был нужен сахар, а у нас его не было. Однажды Ивонн пришла домой зареванная и сказала, что наш сосед застал ее за сбором груш и стрелял по ней из ружья, та убежала. Сами немцы никогда не срывали плодов с этого дерева. На следующий день оно было срублено. Никто так и не притронулся к телу несчастного дерева, и еще долго его плоды лежали и гнили на солнце. К тому времени девочки устроились работать на почту. В один из дней, как обычно это случалось, когда появлялись деньги, мы с теткой отправились в город за продуктами. Придя домой к вечеру, мы обнаружили, что девочек еще нет дома. Мы забеспокоились. До боли уже неприятный голос лаял что-то по радио, сигнал то и дело пропадал, из отрывистой речи оратора я смогла лишь разобрать, что немцы высадились в Сицилии и взяли Палермо.
В комнату вбежала Ивонн, хлопнула  дверью и бросилась ко мне на колени, заливаясь слезами.
 - Что произошло?
 - Немцы повздорили. Я разносила почту и видела, как фрау Хорн собиралась уезжать, собрала чемоданы; она обронила, что направится в Марсель. Мари сорвалась и бросилась фрау на шею, пытаясь объяснить, чтобы та взяла ее с собой. Разъяренный немец достал оружие и начал стрелять по фрау Хорн и моей сестре. Мари загородила собой фрау и получила ранение. Фрау Хорн уехала. Все это было на моих глазах, Хорн заметил меня и, пригрозив оружием, велел убираться, бросив, что моя сестра все равно уже не выживет. Он сказал, что я не должна смотреть. Я не подчинялась, я была в оцепенении. Тогда он стал стрелять мне по ногам. Я бежала. Я бежала, бежала со всех ног, пока не почувствовала, как мои ноги стали отниматься. Я упала в траву. Я лежала и не могла встать. Меня нашел пасечник Жерар, он помог мне встать и довез меня до дома. Я не знаю, сколько времени прошло.
 
Хорн отнес девочку за дом и выстрелил еще два раза. Вся грудь Мари была в крови, одна из пуль попала в шею и, скорее всего, перебила позвоночник. Это ранение Мари, по-видимому, и предрешило ее исход. Хорн, сведущий в таких делах, не дал ей долго мучиться. Самого Хорна и след простыл, он уехал тут же после убийства.
В тот день, когда хоронили Мари, я не могла плакать. Пытались говорить, но путных слов не нашлось. Похоронили быстро, в таком же молчании, какое сопровождало Мари всю ее жизнь. По зиме пришло письмо от Константина, в котором он сообщал, что второй раз женился, горячо целовал нас и говорил, что верит в скорое окончание войны. О Мари не было ни слова. И я не посчитала нужным написать, что девочки больше нет в живых.

Алла Ивановна не дотянула до конца войны один год: ушла весною за колодезной водой и не вернулась. Упала на полпути и уснула своим последним тихим сном и, должно быть, увидела свое детство и розовую юность в узорчатых оборках и дорожки зеленой усадьбы, где не гудели протяжно и страшно самолеты и не умирали дети. А Ивонн стала работать на ткацкой фабрике и вскоре вышла замуж. У нее двое крепких сыновей, и один из них тоже пока не говорит.
                март 2012