Реалии рабочего города

Хочется начать с того, что я люблю свой город. Рабочий, заводской, грязный, дымный, с заплёванными остановками, переполненными автобусами и набычившимися людьми в нелепой одежде. Люблю его той бесцветной любовью, которая граничит с привычкой и усталостью. Возможно, именно так должна любить всё время занятая и быстро постаревшая мать своего выросшего и непутёвого сына, который живёт, работает, ест, ложится спать, который не стал ни плохим, ни хорошим, который дожил до сорока лет и не завёл ни семьи, ни детей, ни мечты, ни цели. Она помнит его ребёнком, точно таким же как все остальные дети во дворе, не веселее и не озорнее других. Но тогда для неё он был особенным и лучшим. Я также помню свой город в моём детстве. Теперь сын вырос, мать постарела, и конечно, она его любит, и конечно, она переживает, когда он болеет, и конечно, она придёт на помощь, если ему нужна будет помощь. Но помощь не нужна, сын не болеет, он просто есть, и она просто есть, и так проходит каждый год, один за другим.
Так вот, я люблю свой город. Но за последний месяц произошло у меня несколько "соприкосновений" с моим окружением, в результате которых возник у меня тот вопрос, который возник. Первым была короткая, но запланированная встреча с врачом-гематологом в отделении больницы и предшествующее ей ожидание и наблюдение за пациенткой гематологического отделения и, скорее всего, её молодой дочкой. Вторым - такой же короткий диалог с девушкой-операционисткой в банке. Третьим, четвёртым и пятым - просто случайные люди, встретившиеся мне сегодня по дороге домой и очень полно завершившие образ населения моего города.
***
Врача гематолога я ждала десять минут. В длинном пустом больничном коридоре - облезлые стены, потрескавшаяся краска, ярко-ржавые разводы на потолке.Рядом со мной на кресле-каталке сидит женщина неопределённого возраста, высушенная бесконечными химиотерапиями. У неё бесцветные, ничего не выражающие глаза, очень бледная, почти прозрачная кожа, её голова перевязана платком. На её серых руках нет ни одной венки. Её ноги неестественно подогнуты, должно быть, в таком положении ей очень неудобно, но она этого не замечает и смотрит в одну точку. Эта точка - большая спортивная сумка на плече у молодой девушки. Девушке не больше двадцати, но выглядит она почти на тридцать. Она очень уставшая, нерасчёсанные волосы наспех собраны в хвостик, на ней чистый, но сильно помятый спортивный костюм. Она смотрит на дверь. Стеклянная дверь ведёт в "отстойник", из которого ты попадаешь в ультра-фиолетовый бокс, а уже оттуда в душный, редко проветриваемый коридор отделения интенсивной терапии. Консервную банку гематологического отделения. Здесь, расфасованные по одной штуке на палату, маринуются люди в страшном растворе, который вливают по капле час за часом, от которого выпадают все волосы, шелушится кожа, выворачиваются на изнанку все внутренности. Этот раствор убивает раковые клетки крови, а вместе с ними и нормальыне, здоровые клетки, и самого человека, который спасается этим смертельным раствором равно столько же, сколько умирает от него.
И вот мы втроём - я, девушка и коляска с бесцветной женщиной - стоим у этой двери. Мы просто стоим и просто ждём. Те, кто сейчас по ту сторону двери, тоже просто ждут, получают химиотерапию и ждут результатов, снова капают и снова ждут. Через пять минут, когда к нам выйдет врач, я пойму, что и врачи по ту сторону двери - тоже ждут. Капают пациентам химию и ждут, снова капают и снова ждут. Потому что лекарств от рака не существует, и лечения на самом деле не существует, и это отделение - большой зал ожидания.
Бесцветная женщина, высохшая и будто замотанная в свою безразмерную одежду как в тряпки, шевельнулась. Она немного повела плечом, чутчуть приподняла запястье с колен, махнув в сторону сумки, и таким же бесцветным голосом сказала: "Поставь, тяжело....". Девушка промолчала, будто не слышала.
И тут надо описать отдельно все чувства, которые я испытала, потому что они никак не совместимы в одном человеке. Я посмотрела на эту женщину и почувствовала, что, должно быть, она чувствует сейчас. Это нельзя назвать просто усталостью, беспомощностью, безысходностью, любого этого слова будет слишком мало. Ей - тяжело! - смотреть на тяжёлую сумку на плече своей дочери. Ей тяжело быть причиной этой сумки, быть самой этой сумкой, и она была бы рада вообще не быть, но даже этого она уже не может - высохшее растение, вросшее в эту коляску, вынужденное каждое утро просыпаться и жить, и засыпать, и просыпаться, бесконечно...
И я почувствовала то, что сейчас чувствует эта уставшая девушка, даже не услышавшая слов своей матери и не чувствующая веса сумки, натирающей плечо и нелепо накреневшей на бок её маленькую фигурку. Должно быть, год назад, когда они впервые оказались в этом коридоре, ей хотелось быть совсем не здесь, а на летней, разноцветной улице, где от зелёных листьев слепит глаза, а от асфальта поднимается пар. Ей хотелось влюбляться и чтобы в неё влюблялись. Ей хотелось модные джинсы и новую причёску. Я снова посмотрела на собранные в хвостик нерасчёсанные волосы. Ей уже не хочется. Вместо весёлых друзей и солнечного лета у неё были короткие сны душными летними ночами, и в этих снах мама отводила её в детский сад, мама пела ей колыбельные песни, мама качала её на руках, мама незаметно смахивала с глаз слёзы, поправляя то белый воротничок нарядной школьной формы, то большой и тяжёлый букет гладиолусов для первой учительницы... Мама. С этим словом она просыпалась, ворочалась на воглой постели и снова пыталась заснуть. В который раз она привезла её в этот отделение? Когда она перестала верить, что месяцы, проведённые за этой дверью, дадут свои результаты, и её мама снова будет жить, улыбаться, ходить? Или не перестала? Не перестала. Я посмотрела на эту девушку ещё раз и увидела, как побелели её пальцы, судорожно вцепившиеся в ремешок этой злосчастной сумки. Она слышала слова матери, но в отличие от этой сухой, уставшей женщины она верит. Видит, как мать умирает у неё на глазах и верит, что это неправда.
В эту минуту там, за дверью, была другая женщина, ради которой я и стояла в этом коридоре. Молодая, полная сил, с копной ярко-рыжих солнечных волос, озорными глазами, совсем недавно впервые ставшая мамой, давшая жизнь улыбчивому, крепкому, здоровому малышу. Нет, конечно, сейчас после очередной химии она тоже подавленная, замученная и бледная, в вязанной шапочке на лысой голове, но я-то знаю её другой! И тысячи человек в городе знают её другой. И даже она сама, невероятно сильная и мужественная, знает себя другой. Иногда у неё не хватает сил, она плачет, но потом собирает свою волю в кулак и продолжает бороться. Хотя, что такое "бороться" - изо дня в день просыпаясь в закрытом стерильном боксе, получая бесконечную химию, о реальной пользе которой ничего не могут сказать даже врачи?
Вот на этой ноте моего странного состояния и состоялась моя встреча с врачом. Это был высокий мужчина, неопределённого возраста, он смотрел поверх меня и по сторонам и постоянно растирал бледные, как будто затёкшие пальцы. Эта встречаи была короткой и очень для меня непонятной. Она оставила не донный осадок, она вся была мутным и вязким осадком. Суть встречи была очень простая - я принесла врачу письмо от врачей израильской клиники, где они просят его поделиться выпиской и последними анализами его пациентки, чтобы оценить её состояние и посмотреть, какое лечение могут предложить они. В двух словах я сказала ему об этой просьбе и протянула ему письмо. И от отпрыгнул от меня! Взрослый и, наверное, опытный врач отпрыгнул от меня так, как будто я протягивала ему ядовитую змею или гранату без чеки. В его бормотании я могла разобрать: "Нет, я сам не буду, нужно ждать заведующего, я не могу, что это, зачем, нет, нам нельзя, так не положено...." Я несколько раз повторила ему, что это нужно не срочно, а тогда, когда анализы его пациентки будут в норме и можно будет судить о результатах химиотерапии, но я говорила со стенкой, а он смотрел поверх меня и повторял своё. Я попыталась поймать его взгляд, даже встала на носочки и сделала пару совершенно неестественных мотаний головой, я старалась говорить громко и коротко: "Мне не надо сейчас, надо потом, понимаете?" Он кивнул и снова хотел что-то сказать, но я опередила его. "Мне неважно, кто напишет выписку, это может быть и заведующий. Хорошо?" Похоже, эти слова его немного успокоили, и он кивнул увереннее. Я осмелела и задала первый вопрос: "Когда?" И впервые он ответил человеческим языком, просто, понятно и честно. "Я не знаю. Может быть, через неделю, может быть, через месяц". Мы проговорили ещё пару минут о состоянии его пациентки, он объяснил мне, что происходит с организмом от получаемой химии, и как долго организм восстанавливается. Я поняла. Я пошла по коридору и слышала, как за моей спиной он обратился к бесцветной женщине и её дочери, но я уже не разбирала слов. Мне как будто заложило и уши, и глаза, и горло вязким осадком от этой встречи. Я встала у подоконника, посмотрела вниз с девятого этажа на гуляющих на улице, разномастных, хромых, перебинтованных пацентов республиканской больницы, в выцветших больничных пижамах и халатах и попыталась что-то понять.
Я поняла, что после самых первых моих слов и до той минуты, когда я повернулась спиной и пошла, главным чувством этого врача был страх. И уже следствием - нервозность, напряжение, раздражение, желание скорее уйти и прекратить этот явно неприятный для него разговор. Страх. Потому что показать другим, заграничным, врачам результаты анализов - значит, показать результаты своего лечения. Значит, поставить свою подпись под тем, что ты делаешь - под тем, как ты лечишь. А ведь он действительно опытный врач, и очень неплохой. и неглупый, и понимает, что это совсем не те результаты, и совсем не то лечение.
По спине между лопатками пробежала леденящая струйка холодного пота. Я всё поняла. Я вспомнила роман Альбера Камю, где чуму лечили зелёнкой и аспирином. И ещё я вспомнила слова доктора Бернара Риэ: "Чума - это значит начинать всё сначала". Вот, что ты делаешь, доктор, - каждую новую химию - начинаешь сначала, ищешь лекарство, которое поможет, которое исцелит, а оно превращает огненно-рыжих женщин в бесцветные сухие тела в инвалидной коляке. И ничего ты не можешь. И не потому что ты плохой врач. А потому что ты врач - в этой стране, где лечат чуму зелёнкой и аспирином...
И мне стало жутко. А потом очень горько. А потом невыносимо тоскливо.
***
Я хотела написать об этом давно, с того дня, как произошла эта встреча с врачом-гематологом. Но закрутилась и не написала. Да и писать, в общем, было не о чем - это только один из штрихов к портрету нашей медицины. Такой штрих может добавить каждый, кто переступал порог больницы в качестве пациента.
А буквально неделю назад произошёл у меня короткий диалог с девушкой-операционисткой в главном офисе главного банка страны. Девушка была в белоснежной блузке с накрахмаленным воротничком и такой же накрахмаленной чёлкой. На шее у неё был форменный банковский платок, на лице - безупречный, едва заметный макияж. Цель моего визита была - поменять старую, просроченную банковскую карту на новую. выглядела я, должно быть, не лучшим образом - ещё не пришедшая в себя от изнуряющей жары за стенами банка, с невероятно большим моим 7,5 месячным животом и уставшим лицом от долгого ожидания своей очереди и утомительного просмотра одно и того же валютного курса. Диалог у нас был примерно такой.
- Девушка, у меня просрочена карта, и она на старую фамилию. Мне нужно сделать новую. Что мне для этого нужно?
Девушка повертела в руках мою карту, осторожно держа её кончиками ногтей, словно проверяя её подлинность. Честное слово, в первую секунду мне показалось, что сейчас она её обязательно понюхает и лизнёт.
- Ваш паспорт.
Я даю ей паспорт и уже с интересом наблюдаю, что будет дальше.
- Какую карту вы хотите?
- Я хочу Визу.
Девушка впервые отрывается от моей карты и паспорта, поднимает на меня удивлённые глаза и, не справившись с немым вопросом, всё-таки произносит его вслух:
- Зачем? Вам ведь для пособий?
Тут уже с эмоциями с трудом справляюсь я. Во-первых, мне становится страшно неудобно - неужели я так плохо выгляжу, что заказывать банковскую карту могу разве что для пособий? Во-вторых, мне становится немного обидно за всех беременных - неужели они приходят в банки только за жалкими 400 или сколько там сейчас государственными рублями? В-третьих, мне становится невероятно интересно, узнать логическую цепочку, сейчас так быстро и ловко сработавшую в голове у девушки. Я стараюсь ответить ей вежливо и максимально подробно.
- Нет, мне не для пособий. Мне такую, чтобы я могла ей во всех магазинах платить, - и, подумав, добавляю. - И в другой стране тоже могла платить.
Тут девушка посмотрела на меня уже не просто удивлённо, её изящные, нарисованные, безупречные брови ушли далеко под накрахмаленную чёлку. Наверное, банковским операционистам не проводят мастер-классы по тактичному общению с клиентами, потому что девушка, сильно вытянув ко мне шею, спросила:
- А в какой стране вы собираетесь платить картой?
Акцент на "какой стране" был настолько сильным, что я невольно почувствовала себя, живущей за железным занавесом и только что признавшейся в замышлении государственного преступления. Я сказала, помнится, очень растерянно:
- В разных, - и уже немножко увереннее объяснила, - Я в разных странах бываю.
Ещё несколько секунд мы с девушкой смотрели друг на друга. Она - как будто впервые видит такого клиента как я. Я - как будто впервые вижу такой персонал как она.
Потом она, не сводя с меня глаз, дала мне анкету.
И я, не сводя с неё глаза, сказала, что, что заполню её дома.
Через неделю я заказала карту у другой операционистки и в другом отделении банка. но после того короткого диалога у меня остался очень грустный осадок: в нашей стране живут нищие люди, живут они на подачки от государства, в банки ходят только за пособиями и бесконечными кредитами. А в банках работают такие же нищие люди, за такую же низкую зарплату - подачку от бухгалтери банка, но приближённые к деньгам хотя бы уже этим офисным креслом и форменным шейным платком, а потому невероятно далёкие от простых смертных, у которых нет такого кресла и такого платка...
***
А сегодня я увидела сразу несколько людей, дополнивших картину моего окружения настолько, что я уже не смогла об этом не написать.
Я ехала домой от мамы. Я привезла ей на выходные Митю, а потому домой возвращалась уже одна. Я стояла на автобусной остановке и с любопытством наблюдала встречу двух знакомых. Она - молодая мама, невысокого роста. ничем не примечательная, в чёрных бриджах и цветастой футболке, типичная представительница маминой городской окраины. За руку с ней стоит годовалый малыш на кривых ножках. Ножки у него кривые, отчасти потому что ходить он научился совсем недавно и стоит ещё не очень уверенно, отчасти потому что надетый явно не один час назад подгузник уже просто не даёт ему свести толстенькие ножки вместе. Малыш стоит рядом с мамой с совершенно безучастным лицом. Её "собеседник" - тоже типичный представитель маминого района - невысокий, худощавый молодой парень в мятой пятнистой майке и спортивных шатах с ратянутыми коленками. На босых, не очень чистых ногах - криво стоптанные, резиновые шлёпки. Скорее всего, это её бывший одноклассник или сосед по дому. Они разговаривают, он курит. И его рука с сигаретой то и дело поднимается к помятому лицу и снова опускается обратно. Мимо лица годовалого малыша - сантиметрах в пяти. Вниз - вверх. И снова - вниз-вверх. И снова. Парень переминается с ноги на ногу, и я наблюдаю эту сцену с единственной мыслью: заденет он малыша или нет? Похоже, эту сигарету видела только я. Малыш в сигаретном тумане оставался таким же флегматичным и безучастным, его мама - увлечена разговором, её "собеседник" - курением и топтанием.
Ну да, что я хочу от городской окраины...
***
Следующая сцена была в автобусе. Я сидела у окна. На остановке у вокзала рядом со мной села девочка лет тринадцати в очень короткой джинсовой юбочке, в дешёвых колечках и с ярко-розовыми обгрызанными ногтями. Рядом с ней стояла её мама - очень молодая, но тоже в каких-то нелепых колечках, цепочках и браслетах с длинными накладными ногтями невероятного цвета. В ноги они поставили сумки.
Автобус был переполнен. На задней площакде среди людей и сумок стоял мальчик лет 6 и держал за руку братишку лет 3, по виду даже младше Мити. На кочках мальчиков подбрасывало и сжимало тучными взрослыми телами. Старший прижимал младшего к себе, пытаясь его как бы закрыть и пр этом придать ему более устойчивое положение. Увидев это, кондуктор обратилась к даме рядом со мной (я с моим пузом уже вообще не в счёт, когда я захожу, мне уже половина автобуса место уступает):
- Женщина, уступите место, тут ребёнок стоит (это она имела в виду того, которому не больше 3-х).
Девочка рядом со мной тут же сделала совершенно отрешённое и равнодушное выражение лица и пристально утсавилась куда-то в окно. Дама рядом с ней, едва повернув голову, бросила через плечо:
- Пусть проходят вперёд, там мужчины сидят, - и добавила. - У меня тут тоже ребёнок.
Ребёнок?! Я автоматически чуть ли не всем туловищем повернулась, чтобы ещё раз взглянуть на этого "ребёнка". Взрослое чадо в разгаре полового созревания. Мать, оно у тебя уже, скорее всего, не девочка, где тут ребёнок?.. Вспомнила своего Митю, как мы вчера ехали домой из садика, и Митя уступил место дедушке с палочкой. Конечно, не сам уступил, я его попросила. Но он сделал это спокойно, и я уверена, что в 13 лет его уже не надо будет об этом просить. А это разукрашенное тело рядом со мной уставилось в окно...
Стало противно.
Мальчикам кто-то уступил место за нами.
Перед моей остановкой я встала и посмотрела на даму рядом с девочкой.
Я спросила, стараясь говорить вежливо и не выдать всё своё отвращение и брезгливость:
- Может быть, вы подвинете сумки?
Дама нехотя подвинула сумку, пробурчала под нос что-то вроде " могла бы и перешагнуть". Я остановилась, посмотрела ей в глаза и снова постаралась сказать отчётливо, громко и без отвращения: "Если бы я могла, я бы перешагнула".
***
Когда я шла вдоль моего дома, я вспоминала эту девушку с рёнком на автобусной остановке, эту мамашу в автобусе с великовозрастной дочкой.... И пыталась сформулировать один очень важный вопрос... Тут передо мной сработала сигнализация у одной из припаркованных вдоль бордюра машин, и тут же с другой стороны, у подъезда, я увидела ребят лет 5-6. У одного из них в руках был мяч. Рядом с ребятами стоял небритый мужик, уже хорошо отметивший пятницу, который заорал на того, который с мячом:
- Ты заебал! Я, ****ь, сколько раз тебе говорить буду? Я, блять, ментов вызову, чтобы твою матьоштрафовали на деньги. Может, ты тогда поймёшь, блять, когда твою мать оштрафуют на деньги...
Мальчик смотрел на него не испуганно, но как-то очень растерянно и не понимающе. Потом, уже дома, я пожалела, что не остановилась и не сказала мальчику: "Не бойся, скажи маме, что есть дядя, который тебе угрожает, и пусть твоя мама вызывает ментов. Двор нужен для того, чтобы в нём играли дети, в том числе, и с мячом. А не для того, чтобы тут парковали машины. Никто твою маму не оштрафует. Играй дальше".
Не знаю, почему не остановилась и не сказала. Теперь как-то неуютно и стыдно, что не сказала. Но, подходя к своему подъезду, я поняла, что ни в одной из этих ситуаций ничего странного не увидел никто кроме меня, и я наконец-то очень чётко сформулировала вопрос, который меня мучил:
"Это в моей голове что-то неправильно устроено, или я в таком дерьме живу?"...