Игорь Терновский. Преодоление

Игорь Терновский (журнал “Ухта литературная” №13 2000 г.)
ПРЕОДОЛЕНИЕ
(циклы стихов)

ОГЛАВЛЕНИЕ

I. ПОГОДА ТАКАЯ
“Погода такая”
“И любит она, и не любит”
“В той колоде много дам”
“Первый снег”
“Январь определенностью хорош”
Февраль
Снег
“Высоким солнцем снег”
“Опять весна”
Весной
“Прохожу овсами”
Гроза
“Вот хрупкий мир”
“Пойми,  мой друг”
Клайпеда
 
II. ТРЕВОГА
“Я сплю как взрыватель чуток”
“Терзает свет усталые глаза”
“На обломках руды”
“На ледяном обдутом гребне”
“Гляжу на зыбкость”
“Репродукторы со сна”
“Ночь длится беспробудна и глуха”
“Время белого или черного”
“В подъезде сделали ремонт”
“На земле зимы прощанье”
“Воскресный день”
“Всех сильней пианистов”
О пуле, которая меня убьет
...A  circenses
“Что сделано — необратимо”
“Как страшен был бы мир без юмора”
Мгновение
“Часто были они, нелегкие”
 
III. СЕВЕРНЫЕ ГОРОДА
“О, северные города”
Мутный Материк
На Печоре
На реке Выми
“Спирт замирает”
Памяти погибших геологов
Письмо
“Я живу средь явных технарей”
Дезертир
 
IU. ЧУДАКИ
Чудаки
О долголетии
Пересмешник
“А ну, шаман”
“Кому-то песня не понравится”
“Образцовый жил на свете”
“Мальчишки, благородством увлеченные”
“Валы упорны, как волы”
“Мы как капли”
“Мы седеем”
“Пешка, мелочь”
“Сидячий труд”
 
U. МАСТЕРА
“Не дожить до утра”
“Нет, моих песен не поют”
Франсуа Вийону
“Был свет уже”
Моей матери
Искусство
“К земле прибитые огнем”
“Ваше имя не блистало”

Игорь Терновский (журнал “Ухта литературная” №13 2000 г.)
ПРЕОДОЛЕНИЕ
(циклы стихов)
 
 
 
 
I. ПОГОДА ТАКАЯ
  
* * *
Погода такая,
что сводит с ума.
Неделю таскаю,
не вскрою письма.
Так держат гранату
уже без кольца.
Так носят, запрятав,
 болезнь до конца.
И хочешь держаться,
и трудно держать.
Но надо решаться
и пальцы разжать...
Лежу разворочен
осколками строк,
и подпись, как очередь,— поперек.
 
            * * *
И любит она, и не любит,
и к черту тоже не шлет.
Отменно, как воду в ступе,
толчет меня и толчет.
 
Каких-то страстей лавину
я  выдумал,вот чудак!
Любую бери половину,
а нет — оставайся так.
 
Как будто что-то исполу
запретное мы продаем.
За это самое “полу”
плачу я полным рублем.
 
И гордость куда-то закинув,
ругая себя и скорбя, —
я все же беру половину,
беру половину тебя.
  
* * *
В той колоде много дам
всякой масти есть.
Раздается мне и вам,
всем на счастие.
Дайте даму мне одну,
только белую.
Тянут все и я тяну —
ставки делаю.
И уже азарт трясет,
но, скажу я вам:
отчего другим везет,
словно шулерам?
Я ж мечусь и я мечу,
озадаченный:
кто-то любит чересчур —
нет удачи мне!
Дни и ночи напролет
все не ладится,
что-то карта не идет,
не ломается.
В пух проигран,
            вбит в тупик —
жизнь зачеркивай.
Видно, любит дама пик,
ведьма чертова.
 
 
* * *
Первый снег, как белые листья,
белый снег, как белые письма.
Кто-то пишет и пишет в отчаяньи,
задыхаясь в холодной мгле...
Молит, может быть, отзовись мне!
Держит сердце в руках ночами,
одинокий на целой Земле…
Но в обычном уличном гаме
безразлично топчут ногами
эти сгустки тоски и страсти, —
только грязный за следом след.
Первый снег... Осторожно, нежно
проходите: вы топчете счастье.
Приглядитесь: какое счастье!
Только раз в миллионы лет.
 
 
* * *
Январь определенностью хорош.
Добротно заморожен и заснежен.
Лишь воздуха январского глотнешь,
становишься отчетливым и свежим.
А в феврале раздумия томят,
неловко на обветриях скользим мы.
Но больше всех люблю я месяц март:
в нем умирают цезари и зимы.
 
 
ФЕВРАЛЬ
 
Ах, какой ты ветреный, февраль!
До чего разнуздан ты, приятель.
Ты целуешь каждую из краль,
каждой забираешься под платье.
Колешь их мильонами щетин,
прижимаясь нагло и без риска.
Оторвав от любящих мужчин,
в переулках начинаешь тискать.
А они краснеют и грозят,
рвут из цепких рук свои наряды,
а они по наледи скользят,
падают и учатся не падать.
И бегут в безветрие жилищ,
в избавленье скорое не веря.
А тебе-то что!
            Присвистнешь лишь,
на прощанье в спину
                грохнув дверью.
Наплевать,
           найдем невпроворот!
Все сгодятся: глупая иль умница...
Берегись,
           когда февраль идет,
разбегайся по квартирам,
                        улица.
  
СНЕГ
 
Гуляет снег,
          гуляет снег,
набравшись ветра
             к вечеру.
И  плевать ему на всех:
катись и не отсвечивай!
Гуляет снег и в бровь,
               и в глаз,
и не перечь под ночь  ему, —
не то наотмашь врежет,
р-раз!
Холодную пощечину.
Гуляет,
            черт его дери,
разбойной белой  конницей.
Гудят слепые фонари,
союзники бессонницы.
Гуляет...
улица бежит
в дома, в ворота,
                в вороты.
А завтра
            налетят ножи
и выкинут из города.
Сегодня
       не собрать костей,
а завтра сам в испуге
он будет умолять детей:
возьмите на поруки.
  
* * *
Высоким солнцем снег в полях облизан,
заметней укорачиванье тьмы,
и голуби, мотаясь по карнизам,
бормочут о падении зимы.
Не знают болтуны и оптимисты,
разнеженные мартовским теплом,
что за углом решительно и быстро
развертывает армии циклон.
Он по-весеньи подкрадется с юга,
и захлестнет беспечный город мой
его спираль, закрученная туго,
наполненная снежной кутерьмой.
Он нарастит снегов осевших толщи,
проталины и тропы забросав,
он, раздувая, шумно заполощет
зимы заштилевавшей паруса.
Он пресечет свободомыслье солнца,
закрыв все горизонты и зенит,
а под его прикрытием ворвется
тяжелый норд и все заледенит.
Дыхание прервет на полуслове,
и, словно продолжение беды,
потянется угрюмое безмолвье,
безмолвье птиц, деревьев и воды.
 
 
* * *
Опять весна —
погоды нервный почерк,
возглашена салютом дружным
почек.
И всех начал творец
и революций
крушит сплеча,
 и монументы бьются.
Ломаясь враз,
слетают с пьедесталов,
как будто в нас и бронзой
не блистало.
К земле не гнет нас
ледяная тяжесть,
и не гниет трава,
на жизнь отважась.
Встает она бессмертная простая,
сквозь имена на камне прорастая.
 
 
ВЕСНОЙ
 
Хорошо, хорошо
по обсохшим тротуарам,
раз-два, хорошо
по дворам, орущим яро.
Хорошо, хорошо,
аты-баты, шли солдаты.
Три-четыре, хорошо
под веревки, по квадратам.
Хорошо брести гурьбой,
не нуждаясь в откровеньях,
и пинать перед собой
первый камень преткновенья.
 
 
* * *
Прохожу овсами или ржами,
нежа ноги в бархатной пыли,
непривычно босый горожанин
с кожею,  отвыкшей от земли.
Говорят, что босиком полезно,
и земле, наверно, хорошо,
что я не огнем и не железом —
просто босиком по ней прошел.
  
ГРОЗА
Ждала под гнетом грозной синевы
того, что неминуемо случится,
не подымая робкой головы,
испуганно желтевшая пшеница.
Разверзлась высь стремительным огнем,
слепящим и вонзающимся рядом.
Но в самоутверждении своем
был добрым бог, не поражая градом.
Он сущее благословил водой,
и вдаль пошел под триумфальной аркой,
трубя и оставляя за собой
оживший мир, раскованный и яркий.
 
 
* * *
Вот хрупкий мир
               из золота и бронзы,
прекрасный перед гибелью своей.
На ледяной заре горят березы,
и желтый пепел сыплется с ветвей.
С шуршаньем тихим,
                 стынущи и ломки,
в лесах косые падают лучи.
Осинник несмолкаемо кричит,
что зябнет он и ствол для снега тонкий.
И близ него становится тревожно,
отводишь вдруг оглохшие глаза.
Какой же необузданный художник
ему язык багровый развязал?
 
 
* * *
Пойми,  мой друг,
неотвратимо это,
когда недолго душу отведя,
покорно угасает бабье лето
под струями холодного дождя.
Оно еще обильно плодоносит,
еще не сникла поздняя краса,
но все заметней вспыхивает проседь
в редеющих увядших волосах.
Неотвратимо:
                  скоро станет голо,
и на морщины ляжет белый пух.
Неотвратимо:
                   едко саднит горло
умерших листьев горьковатый дух.
Неотвратимо и необратимо
выходим постепенно из игры,
и вот уж по-осеннему грустим мы,
позабывая летние дары.
Не говоря, что время беспощадно,
что неповторна прежняя весна:
взгляни, как горделиво и нечадно
деревья догорают дочерна.
 
 
КЛАЙПЕДА
I
Неукротимые, как гунны,
мы рвемся к морю через дюны,
спешим, как мухи к пирогу.
Неся обветренные космы
навстречу в беспорядке сосны,
пригнувшись с берега бегут.
Мы слабо верим этим лешим,
мы телеса спокойно нежим,
не ведая, который час.
И, вежливо дыша прохладой,
гигант зеленый и мохнатый
миролюбиво лижет нас.
Все забывается в истоме,
 все отдаленней мысль о шторме,
и ты уже ошеломлен,
когда в голубизне горячей
вдруг проскрежещет перехватчик.
Послышится глагол времен.
 
II
МРТ — малый рыболовный траулер водоизмещением около 80 т.

Как игрушечный, кораблик,
но не в ванне, не в пруду.
Мои ноги вдруг ослабли,
на него я не пойду.
По природе пассажир я,
мне бы лайнер в тыщи тонн.
А на этом — не до жиру,
быть бы живу, если шторм.
И взирая оробело,
не могу поверить, нет:
на таких вот каравеллах
открывали Новый Свет.
 
III
ТТТ — штормовое предупреждение.

А вы знаете ль, романтики,
что такое шторм на Балтике?
Как, заслышав ТТТ,
удирают МРТ?
Это вам, за рыбу деньги, эпизод:
зацепившийся за стеньги горизонт.
Можете травить и плакать
                        или петь.
Вот вам килька,
              вот салака,
                      вот вам сельдь!
 

II. ТРЕВОГА
 
* * *
Я сплю как взрыватель чуток,
тревогой взвело всего.
Я  жду, что случится чудо,
невиданное торжество.
Веселые флаги развесят,
кумач от угла до угла.
Всполошенно заблаговестят
оркестров колокола.
От общего дружного вздоха
качнется Земля на ходу,
и страшный раздастся грохот:
все камни с сердец упадут.
На солнце исчезнут пятна
по случаю этой поры,
и выдадут детям бесплатно
мороженое и шары...
Опять эта ночь зловеща,
она не сулит торжеств.
Лишь в сшибке ветров скрежещет
белья ледяного жесть.
  
* * *
Терзает свет усталые глаза,
все больше струн оборвано
                  на нервах.
От перегрузок
              дергает назад,
а там уж набегает
            двадцать первый.
Составленный 
          прогнозам вопреки,
смеющийся
       над ересью фантастов...
Мы там живем,
               глухие старики,
и век двадцатый вспоминаем часто.
Смешно гордимся, зависть приглуша,
рубцы сердец морщинистых тревожа.
Историки событьями шуршат
и наши судьбы мерят и итожат.
Все выяснено,
                    все уточнено,
все по местам: и короли и пешки.
Герою выдан каждому
                        венок,
мерзавцам — по презрительной усмешке.
Как просто все!
                 А мы-то, дураки...
Как ясно все!
                А мы брели наощупь.
Не те ругали книги и стихи,
не те в восторге лобызали мощи.
А что с того, что на плечах несли
тревожный мир,
            измученный и страшный.
Простите нас, за то что мы в пыли,
простите, что в крови одежды наши.
 
 
* * *
На обломках руды,
на шершавых и плоских,
мы находим следы
от существ мезозойских.
Страшен времени яд:
все блины эти комом.
Сколько ж гибло живья,
чтобы сделаться “хомо”!
А теперь мы цари.
Их оправданы муки.
Смотрим мы в янтари,
где завязшие мухи.
Мы взираем на мир
иронично и властно.
Быть прекрасно людьми,
быть людьми неопасно.
Не в тупик — на разбег
к славе двигаться вящей...
Почему, человек,
ты грустишь, словно ящер?
И в глазах твоих страх,
что найдут за веками
только танковый трак
на оплавленном камне.
 
 
* * *
Есть упоение в бою
И  бездны мрачной на краю.
А.Пушкин
 
На ледяном обдутом гребне —
кувалдой ветер по груди.
Замерзни,
        задохнись,
              ослепни,
но только  вниз не упади.
Приди в восторг над мрачной бездной,
не поминая всех чертей:
по обе стороны
             любезно
открыты пасти пропастей.
Скажи, не этой ли наградой
тебя манила высота?
И подожди пока,
             не падай:
еще вершина не взята.
  
* * *
Гляжу на зыбкость зимней улицы,
когда волнение в снегах,
как будто все организуется
и все не сложится никак.
Вокруг тревожная бесформенность,
все очертания плывут,
как будто зрение испортилось,
и я не в фокусе живу.
Но и когда глаза незрячие,
мной ощущается она!
Цепной реакцией захвачены
дома, идеи, имена.
Все плоти, души, тверди, жидкости
полны как малярии зыбкости.
Мечети зыбки, зыбки пагоды,
авианосцев зыбки палубы.
Софизмы зыбки полуночников,
и трон любого короля.
Под крыльями бомбардировщиков
повисла зыбкая Земля.
О зыбкость подлая, изыди!
Уж голова кругом пошла.
Я зыбну сам. На мертвой зыби
качаются мои дела.
Они качаются как маятник,
а время мимо них течет.
И хочется кричать без памяти:
в какую сторону отсчет?!
 
 
* * *
Репродукторы со сна
мы включаем по привычке.
Вздрогнем: вот она, война,
закупайте соль и спички.
Вот ракеты загремят...
Но, утешив словом веским,
репортерам дипломат
улыбнется по-женевски.
Дух Земля переведет,
чистым облаком утрется.
Только несколько умрет
от инфарктов полководцев.
Хоть привыкнуть уж пора
к ситуациям подобным,
да на грани топора
жить довольно неудобно.
Перед этим все пустяк:
наши споры, свары, склоки.
Все потомки нам простят,
если будут жить потомки.
 
             * * *
Ночь длится беспробудна и глуха,
в ней царствуют сверчки и домовые.
Но вдруг,
            в потемках солнце услыхав,
шальной петух
            проголосит впервые.
Дремучий сон тревогою качнет,
ударом преждевременного света,
и кто-нибудь спросонья проклянет:
в лапше погибнешь, хулиган отпетый!..
А петуху плевать на брань, на смерть.
Отчаянный горнист, он верит будто,
что нужно только яростнее петь,
и сгинет нечисть, и настанет утро.
  
* * *
...Нас требует что-то третье, —
чем выделен человек.
А.Вознесенский.
 
Время белого или черного,
время третьего исключенного:
принцип надвое режет свет —
только “да” или только “нет”.
Воздержавшийся смуту вносит,
воздержавшийся просто нонсенс.
Он в двоичном мире нелеп,
как в ракетном бою пистолет.
Третий лишний, он всем мешает,
симметрию он нарушает:
это минус, а это — плюс,
и не нужно излишних чувств.
Он как ругань в изящном тексте,
он как гвоздь в монолитном тесте,
критиканства апологет
окаянный интеллигент.
Время к третьему неприветливо,
время гонит из жизни третьего,
исключает его из рядов,
отлучает его от плодов.
Время левого или правого,
остальное все — от лукавого.
Бродят по миру оборотни...
Вот нечистый из подворотни,
предварительно захмелен,
искушает меня рублем.
Я, пожалуй, не откажусь:
тут я в третьих не окажусь.
 
 
* * *
В подъезде сделали ремонт,
замазав надписи и пятна.
И сразу стало непонятно:
кого кто любит, кто — дурак.
И где искать теперь концы?
Оставшись вдруг без руководства,
не знают бедные жильцы,
кого любить и с кем бороться.
 
 
* * *
На земле зимы прощанье,
на земле июльский жар,
а в подъезде пахнут щами
все четыре этажа.
Пахнут кошками и склокой,
устоявшимся жильем,
бесконечною эпохой —
коммунальным сентябрем.
Грохнет музыка, как мина,
дрожь пройдет по этажу:
из эйнштейновского мира
я в эвклидов прихожу.
Он устроен очень просто,
не морочит кривизной.
Он такой удобно плоский
и до ужаса родной.
Хорошо, что я не вечен,
что придет моя пора:
нестерпимо каждый вечер
возвращаться во вчера.
 
 
* * *
Воскресный день, и тишь,
и снег, подобный чуду.
Отдаться ль сказке лыж,
пойти ли сдать посуду?
Отрадой стать для жен,
дурным ли стать примером?
Ах, выбор так тяжел!
Почти как у премьера,
когда он, чтоб остыть,
хватив чего-то стопку,
решает: уступить
или нажать на кнопку.
Но, мир пустив ко дну,
внимая общим стонам,
он просидит войну
спокойно под бетоном.
В огне он не горит,
свинец в него не свищет...
А малый габарит —
больших страстей жилище.
И вы понять должны,
что выбирать не проще
между Харибдой тещи
и Сциллою жены.
 
 
* * *
Всех сильней пианистов,
гитаристов сильней,
многорук и неистов
мир играет на мне
марши, шлягеры, гимны,
труд, любовь и войну.
Не боясь, что погибну,
обрывает струну.
Продолжением муки
в неуверенном сне
бесконечные звуки
глухо бродят во мне.
 
 
О ПУЛЕ, КОТОРАЯ МЕНЯ УБЬЕТ
 
Давно готовая к бою,
стремительный конус воздев,
сидит она в тесной обойме
впритирку к чужой беде.
На тусклую жизнь сердиты,
в ожогах от злого огня,
лохматые троглодиты
искали ее для меня.
Кляня свой тесный ошейник,
раб в недрах ее добывал.
Угрюмый седой оружейник
ее для меня отливал.
Не зная, для чьей кончины,
не ведая, что творят,
сверлили ее и точили,
готовили к ней заряд.
И каждый, над ней поработав,
другому передавал.
За ваши труды и заботы,
о люди, спасибо вам!
Так будьте ж благословенны,
а проклят бездельник тот,
который ее не делал,
который меня убьет.
 
 
...A  CIRCENSES[1]
 
Толпа рокочет кратером,
динамики рычат.
Выходят гладиаторы,
доспехами бренча.
Сгибаются колени их,
как будто валят ниц
арены ослепление,
безликость тысяч лиц.
Одно мгновенье вялости,
и страх уже забыт.
Их молодость для ярости,
их мускулы для битв.
Их гонит тьма орущая.
Сшибаются стремглав,
оружьем об оружие,
телами о тела.
И чтоб сражались истовей,
слабейший из людей
свой пальчик хилый выставит
и завизжит: добей!
  
            * * *
Что сделано — необратимо:
и жизнь, и смерть, и малый шаг.
Заглох родник, задушен тиной,
и храм забытый обветшал.
Сгорели звезды — не воротишь,
лес сгинул — пущенный под нож.
Что ж, человек, чего ты хочешь?
Посеял нечисть — зло пожнешь.
Весь мир предгибельно непрочен.
Изверен сын, потерян друг,
и дом отцовский заколочен,
и стала пустота вокруг.
Как к матери, дорогой длинной,
через десятки блудных лет
явились к совести с повинной.
А совести в помине нет.
 
 
* * *
Как страшен был бы мир без юмора,
лишенный солнечного свойства,
как будто созданный из сумрака
и хмурого самодовольства.
И все бы высшие и низшие,
сякие, сложные, простые,
равно ущербные и нищие
с рожденья чопорными стыли.
Ходили б жалкие бесшумненько,
случайный смех сбирая горсткой,
а на глазах тупели б умники,
не знавшие улыбки хлесткой.
Сидели б тихие, как винтики,
а над ударными стихами
неслышно умирали критики
и пышно расцветали хамы.
Стеклянноокие фанатики
впадавших в ересь убивали,
чтоб вечно правила грамматики
незыблемыми пребывали.
И все серьезные до глупости
и глупые весьма серьезно...
А вы все говорите: трудности!
Шатаетесь в безверьях слезных.
Вы ужаса не знали, милые,
с бедою справишься любою,
пока еще смеяться силы есть,
хотя бы только над собою.
 
 
МГНОВЕНИЕ
 
Остановись же — ты прекрасно,
когда успех, когда экстаз,
когда предсмертная гримаса
еще не исказила нас.
Когда еще, под силой злобной
дойдя до гибельной черты,
природа воздвигать способна
деревья, злаки и цветы.
Когда доверчивую завязь
обдаст дыханьем ледяным.
Когда, из логов вырываясь,
взревут чудовища войны.
 
 
* * *
Часто были они, нелегкие,
оспой метили времена.
Океаны врывались в легкие,
накрывала огня волна.
И, нещадно землей качаемый,
убегающей из-под ног,
замирал человек в отчаяньи:
вот раздастся третий звонок.
Но цвели медвяные верески,
сердце бражника веселя.
Нет, она не распалась вдребезги,
попугала только Земля.
Распростившись с тоскою смертною,
и пожить не успеешь всласть:
снова гибель косой —кометою
над живущими вознеслась.
Сколько моры морили дочиста,
за войной палила война!
По причине плохого общества,
видно, слишком Земля грешна.
И все явственней и картиннее
снова видится: не жива.
Вон под ядерной гильотиною
стынет круглая голова.
Снова кружится и качается,
и покуда не вышел срок,
не бегут босоногими каяться, —
полуголыми твист и рок.
В дни палящие, в ночи угольные,
проклиная,мечась, оря,
обреченно корчатся пуганые
и за землю не держатся зря.
В звездном море плывет Венецией
по течению млечных вод.
Сколько раз говорили: конец ей!
А она ничего —  живет.
 
 
III. СЕВЕРНЫЕ ГОРОДА
 
            * * *
О, северные города,
порой суровые снаружи,
храните вы под коркой льда
свое неброское радушье.
И мил мне юношеский вид
домов и улиц неказистых
без храмов, без кариатид,
без троп исхоженных туристких.
О, города моей судьбы
в объятиях студеной хмари,
неугомонные штабы
разбросанных по краю армий.
В боях, где передышки нет,
а надо с тяжким постоянством
ломать упорство мерзлых недр,
глухие оживлять пространства.
Все вновь, и нет корней в веках,
все изначально и непросто,
и что-то наспех, кое-как,
и все одежки не по росту.
Еще не блещет ваш уют,
и отстают тылы и фланги,
и ваши вечные времянки
еще в музеи не сдают.
Вас возвышая там и тут,
чуть тронуты газетной прозой,
еще вне мрамора и бронзы
герои тихие живут.
Но не бедней чем о иных
о вас напишутся страницы
земель лесных и нефтяных
новорожденные столицы.
 
 
МУТНЫЙ МАТЕРИК
 
Самолетом путь нетрудный,
Кто, тем более, привык,
Кто куда, а я на Мутный,
Я на Мутный материк.
Не ищи его на картах
У тропических широт,
Там не бродят леопарды,
А совсем наоборот.
Не ищи его на картах,
Школьный глобус не крути.
Там по насту мчатся нарты,
Ветер с полюса свистит.
Обрывает наши снасти,
Брови инеем беля,
Ты не знаешь, что за счастье
Крикнуть первому: земля!
Потому, оставив думы,
Мы хватаем рюкзаки,
Отправляемся, Колумбы,
Открывать материки.
 
 
НА ПЕЧОРЕ
 
На палубе резина и кирза,
смешенье лиц,в брезенты облаченных.
А вслед глядят печальные глаза
из деревень покинутых и черных.
Не сдержит неизбывная тоска
былых жилищ, где плачут несмеяны.
На тусклый берег глядя свысока,
бродяги уплывают в океаны.
За огненным жар-птицевым пером,
за жизнью, пусть рискованной, но новой.
Туда, не от добра ли за добром?
Уводит нас желание иного.
 
 
НА РЕКЕ ВЫМИ
 Река пустынна.
         Лес в глазах навяз:
С утра дрейфуем по краям медвежьим.
Не разберешь, который век сейчас,
И стало все далеким здесь и прежним.
И над душой утрачивали власть
нелепые слова:
            транзистор,
                     химик...
Вот-вот с-под комля рыкнет чья-то пасть,
открестится от нас замшелый схимник.
Пал вечер.
         Был за мигом миг,
                        за бликом блик.
Березы засветились нестерпимо.
И тут нежданный силуэт возник
на берегу реки, текущей мимо.
Стояла женщина.
                   Она была нага.
Нигде я не видал подобных женщин.
Она была безмолвна и строга:
весь мир за ней крестом был перекрещен.
По бедра в трудной северной земле,
как будто выше вырваться не в силах,
Темнел недавний ливень на скуле,
и давним снегом плечи покосило.
А кто она, а кто ее любил?
Не жили здесь Ромео и Отелло.
Был просто человек лесных глубин,
и просто топором ее он сделал.
Нет, мастера, вам так же не суметь...
А мы уходим вдаль за горизонты,
и будут где-то нам в глаза смотреть
неведомые миру Джиоконды.
 
 
* * *
Спирт замирает: минус 47.
Багровое застуженное солнце,
и кажется, что вверх оно не тронется
и там — в снегах — угаснет насовсем.
Но человек —
                он странное созданье:
он воду пьет, прихваченную льдом,
он отрывает волосы с трудом
от мерзлых стен, проснувшись утром ранним.
Зачем он здесь, где ток замедлен крови,
где, падая, о наст слеза стучит?
Сиреневое стылое безмолвье
распарывают ревом тягачи.
Дымя снегами, вздрагивают ели,
расходятся сугробы тяжело.
И вот из потаенных подземелий
в прозябший мир
              вливается тепло.
  
ПАМЯТИ ПОГИБШИХ ГЕОЛОГОВ
Уходят в разведку
на поиски мирных вещей
не скрытно-секретно,
не так, как идут из траншей.
А все же похоже:
и так же тропа нелегка,
и надобно тоже
хорошего взять “языка”.
Скрывая коварство,
как мины ничейной земли,
готовят удар свой
морозы, болота, ручьи.
Семь бед обманули —
восьмая уводит на дно...
И пусть не от пули,
а в общем выходит одно.
Не в бой, не на подвиг,
но как по законам войны
в разведку уходят
от прежнего отрешены.
В дожди и в метели,
от жен, от детей, от невест,
из теплых постелей,
от теплых насиженных мест,
за крепкие стены,
от верных друзей и врачей,
из прочной системы
привычных покорных вещей.
Далекой ракетой
пред ними сияет звезда...
Уходят в разведку
и, может быть, навсегда.
  
ПИСЬМО
Здесь в одиночку нам ходить не велено,
поскольку кое-что еще не меряно,
романтикам на радость и на страх.
Здесь правят до сих пор вполне уверенно
стихии три: земля, вода и дерево,
зимой в сугробах, летом — в комарах.
А что ж прогресс?
                Идет, идет, родимые,
внедряют средства все необходимые,
на ЭВМ помножен молоток.
Земля все обжитее, все людимее,
и все же вездеходов проходимее
пока еще резиновый сапог.
Здесь все растет, и в холоде и в слякоти,
жилье, заводы, много всякой всякости
от всех трудов произрастают тут.
И, безусловно скрашивая тяготы,
здесь без трудов растут грибы и ягоды,
лишь деньги на деревьях не растут.
 
 
            * * *
Я живу средь явных технарей,
тех, которым ни к чему хорей
и чужды возвышенные ямбы —
детективчик поострее нам бы!
Тянут воз, правы ли, неправы,
к небу не поднимут головы.
И средь них кажусь себе я старым
с хомутом смирившимся кентавром.
 
 
ДЕЗЕРТИР
Я в тыл ушел с передовых траншей.
Еще трясет последней дрожью боя.
Я больше не солдат и не мишень,
а трус, влюбленный в небо голубое.
Самим собой судимый за побег,
лишь расстрелять презрением осталось...
А все ж солдат — он тоже человек
и он имеет право на усталость.
Ведь я вернусь, тоской подкараулен,
по грозной жизни бьющейся земли,
и в бруствер лбом упрусь, и снова пули,
визжа, расчешут волосы мои.
 
 
 
 
IY. ЧУДАКИ

 
ЧУДАКИ
Равнодушны, тугодумны,
ракам медленным сродни,
долго ползали по дну мы,
коротали в иле дни.
Но являлись чудаки,
в вечность этого не веря,
пробивались потолки,
падали,
            глухие двери.
Неказисты и смешны,
презираемы, гонимы,
дело делали они
не за почести и нимбы,
не за титлы, не за злато,
не за славу, не за страх.
И за это аккуратно
их сжигали на кострах,
изводили постепенно
пытками и голодом...
Чтоб потом писать на стенах
имена их золотом.
 
 
О ДОЛГОЛЕТИИ
Живут до ста Мафусаилы,
зря не растрачивая сил.
У них диета и режим,
они и к старости свежи.
Им недуги не докучают,
они спокойно спят ночами.
А есть такие чудаки,
режим которым не с руки,
им все б спешить и волноваться,
бежать, как будто вечно двадцать.
Ночами рвать бумагу в клочья,
курить и снова мысль ворочать.
Не тратя ни мгновенья праздно,
они пылают, словно плазма.
И светят всем, и греют всех,
и не шатает их успех,
и гнутся не от славы плечи.
Их каждый день очеловечен.
Весь мир в себе переживают
и ни о чем не забывают:
ни о беде, ни о войне,
ни о тебе,  ни обо мне.
А забывают лишь не лезть
туда, где пуля и болезнь.
Они об этом забывают...
...до старости не доживают.
 
 
ПЕРЕСМЕШНИК
Эту птицу, кончив странствия,
привезли из мест нездешних.
Эта птица очень странная,
по названью — пересмешник.
Закричит, — и звери слышатся
в криках боли и угроз;
запоет, — и в песнях сыщутся
соловей, скворец и дрозд.
Может, это удовольствие —
всех поддразнивать развязно,
только нету песни собственной
посреди напевов разных...
Лучше бы ему помалкивать,
голос спрятав глубже в грудь.
Эта птица очень жалкая:
бросьте корму, кто-нибудь.
 
 
* * *
А ну, шаман, бери свой бубен!
Покрепче заколдуй меня.
От вкрадчивой чахотки буден —
не от воды, не от огня.
От непрозренья — не от сглаза,
от самого себя... Колдуй!
Пусть смерть срабатывает сразу,
лишь только в сторону уйду.
И не от боли, не от горя,
а от привычной полулжи.
И не от пули, не от боя, —
от трусости заворожи.
Пусть под угрозой и бедою
со мной пребудет до конца
не послушание слепое,
а разумение бойца.
 
 
* * *
Кому-то песня не понравится,
и песню гонят от крыльца.
А песня тянется и тянется,
наматываясь на сердца.
Как лента тянется и тянется
за годом год, к версте верста.
Она хрипит, она цыганится,
но в ней тепло и доброта.
И слушают слова нехитрые,
глухой гитарный перебор...
Есть песня, и ее не вытравить, —
она живет наперекор
всем недовольным, кем изругана,
кем прав на гласность лишена.
Покуда, пошлостью не вспугнута,
еще поэзия слышна.
 
 
* * *
Образцовый
жил на свете мальчик.
Был он сорван,
словно одуванчик.
Положили
          как закладку
                       в книжку,
засушили
            лет на десять
                        с лишком.
И не ждали
           никаких последствий,
вынули, сказали: ну-ка, действуй!
Но лежит он
             плоский,
                   неподвижный,
не бежит он,
          мальчик этот книжный.
Он раздавлен.
                Не живит водица.
Никуда он, словом,
                    не годится.
 
 
* * *
Мальчишки, благородством увлеченные,
в плену хрестоматийных чувств и дел,
и каждый представлял себя Печориным
 и быть никто Грушницким не хотел.
Как сладко полутайно-полуявно
жить было так в прекраснейшей игре
и чувствовать повсюду постоянно
увесистую шпагу на бедре.
Еще коварства жизни не изведав,
где спутано добро и недобро,
еще готовым одолеть все беды,
поставить все вопросы на ребро.
Еще совсем далек тот день, в который
прижатый к стенке или так, устав,
я позову: на помощь, мушкетеры,
иль грудь в крестах, иль голова в кустах!
Где ж пылкий и отважный Арамис?
Он не примчится, Арамис обрюзгший,
он не подымет голову с подушки,
которая зовется компромисс.
Смолчит Портос, придавленный вещами,
подмявшими его исподтишка.
От изобилья впавший в обнищанье,
он не подымет ржавого клинка.
Придет Атос, спокойный и плешивый,
и скажет непреклонно: старикан!
Не рыпайся, протянешь ноги живо,
запьем все это, подымай стакан!
Не упрекну, что веровал напрасно,
не осужу. Хоть явен криминал.
И сам я плащ холодный и опасный
на мудрую овчину променял.
И сам я буду юностью охаян,
еще никем не стрелянной в упор.
Встречая жизни яростный напор,
воистину блажен, кто обтекаем.
Кто, как вода вместим в любой сосуд,
сосуществуя с подлостью и бредом.
Да не попасть ему на страшный суд
детей, которых он когда-то предал.
 
 
* * *
Валы упорны, как волы,
 и солоны, как бы от пота.
Их бесконечная работа —
повсюду сглаживать углы.
Не прекратишь, не воспретишь.
Они вздымаются натужно,
и кажется, кому-то нужно,
чтобы мир был гладким, как голыш.
Сопротивляется земля
воды усилиям стихийным,
и разбиваются махины
об острый угол корабля.
 
 
* * *
Мы как капли в море времени,
слиты в полосу одну.
Вот уж наше поколение
подымает, как волну.
В битве, в пене, в славе, в поте ли,
и внизу, и наверху,
неуклонно катит к отмели,
к неподвижному песку.
Что сумеем, что мы вытащим,
что успеем всей водой?
Вот уж гребень перед финишем
загибается седой.
Наша жизнь уже исчислена.
Не напрасно ли кипим,
и боренье не бессмысленно
с камнем твердым и глухим?
Но идет преображение,
незаметное для глаз,
продолжается движение,
подымающее нас.
Повинуясь зову к высшему,
я на камень навалюсь
и песчинку все же вышибу
перед тем, как испарюсь.
 
 
* * *
Мы седеем, споря, ссорясь,
от волнений, от трудов.
Предъявляет список совесть
в пух промотанных годов.
Тычет часовая стрелка
укоризненным перстом.
Жить стараемся не мелко,
да все некогда — потом.
Вот уж утром, в понедельник,
отдохнувши в выходной,
мы займемся чем-то дельным,
чтобы стала жизнь иной.
Но проходит это утро
и проходит утро то,
ускользает время
                       будто
наливаем в решето.
Мы за ним в тоске, в истоме,
задыхаемся, бежим,
но рубеж страны Потомии,
как мираж, недостижим.
Он встает в прохладных рощах,
блещут  чудо-купола,
там любовь для губ иссохших,
там великие дела...
Но проходят дни пустые,
и теряется тропа,
что выводит из пустыни,
где белеют черепа.
 
 
            * * *
Сидячий труд — стоячий пруд,
отстал от века я по сути.
Как в укоризну мне бегут
к чему-то отчего-то люди.
Их топот слышится чуть свет…
Я выйду из дому и справлюсь:
как поживаете, сосед,
здоров ли Ваш гипоталамус?
Он, утирая взмокший  лоб,
ответит мне с усмешкой колкой:
сегодня, кто не аэроб,
тот не достигнет жизни долгой!
Собой доволен он вполне,
он борется с избытком веса,
он твердо следует всем “не”,
чтоб жить без комплексов и стрессов.
В нем здравый дух, и потому
завидую, хоть весь он взмылен.
Приятен ведь, хоть самому,
дух, не имеющий извилин.
Бессонница — как не была,
тревога — будто не бывала.
Наука, видимо, права,
что бегаем мы крайне мало…
(80-е годы)
 
 
* * *
Пешка, мелочь.
             Направо, налево
помыкают тобой, не ценя.
Ах, как хочется стать королевой
и противного сбить коня!
Чтоб король в отчаяньи плакал,
называл тебя дорогой...
А потом
         пусть уронят на пол
и наступят ногой.
 
 
Y. МАСТЕРА
 
* * *
Не дожить до утра —
Умереть над словами.
Мастера, мастера,
как завидую вам я!
Ваши руки мудры,
а глаза ваши —
             вещи,
и на свет как дары
появляются вещи.
Молоток ли, перо,
мастерок или кисти, —
все,
    что людям в добро,
не является низким.
И свое ремесло
не зови второсортным.
Лишь бы дело могло
пробиваться к высотам.
Жить в забвенной глуши,
в малолюдьях далеких,
только б воздух вершин
добирался до легких.
Только б видеть простор
и уметь, как умельцы,
одной спичкой —
                 костер,
одной строчкою —
                сердце.
 
 
* * *
Нет, моих песен не поют,
и в сердце строк моих не носят,
в лицо меня не узнают,
моих автографов не просят.
В издательстве на тормозах
спускают рукопись к набору
с таким сомнением в глазах,
что забирать обратно впору.
Да, не титан я, признаю.
За незатейливые мысли,
за всю посредственность мою
простите. Нету здесь корысти.
Не впился честолюбья клещ,
а просто в зеркале событий,
казалось, что увидел брешь,
 и эту брешь могу прикрыть я.
Так в битвы ненасытный зев
под руководством адъютанта
комдив последний свой резерв —
шлет писарей и музыкантов.
И кто-то, с виду супермен,
незаменимейший в хозвзводе,
в окопах явно неумел,
шумит и порох зря изводит.
Пуляет он, “ура” орет,
весь жизнью упоен иною,
и думает, что держит фронт,
а фронт давно уж за спиною...
Чтоб кризис более не рос,
сменив по грозному сигналу,
с другими пусть меня в обоз
отправят профессионалы.
Поднимут знамя высоко,
склоненное нестроевщиной,
чтоб вновь над хмурью облаков
сиять поэзии вершинно.
Пусть это вне моей судьбы:
я хлебом с музами не связан.
Поэтом я могу не быть —
 я инженером быть обязан.
 
 
ФРАНСУА ВИЙОНУ, ПОЭТУ
(год рождения 1431, год смерти неизвестен)
 
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
                Ф.Вийон
 
Пей, Франсуа Вийон, пей забулдыга старый,
бродяга, плут, крамольник, шут и вор.
Все смертные грехи к тебе пристали,
как к коже татуированный вздор.
Еще ты жив, вывертываясь ловко
из пут косой, но чуешь кожей всей,
что вскоре шею обоймет веревка,
как руки Катерины де Воссель[2].
Пойми, школяр, пойми, вагант[3] лукавый,
сильны твои гонители, увы,
но смех не поддается на расправу,
и слову не оттяпать головы.
Что короли, святоши, судьи, мненья?
Твоя беда и все же не беда:
приговорив к изгнанью и забвенью,
они живут мгновенья, ты — всегда.
Пока ты жив, хоть в клети, хоть в бессветьи,
пой, издевайся, к правде волоки,
и как рапира брюхо
                        пять столетий
насквозь пронзят твоих баллад клинки.
Не затупись и в ржави не закисни,
зажми же боль, стерпи вороний карк.
Пей горькое вино текущей жизни —
кровь Франции, где пепел Жанны Д”Арк.
 
 
* * *
Был свет уже, земля была,
был Бог, невероятный скульптор,
и молодое солнце скупо
светило на Его дела.
Господь творил, забыв досуг,
за сутками кончались сутки,
среди шедевров шли ублюдки,
но был Он Сам свой Высший Суд.
Зачем Он душу тварям дал,
неблагодарным и порочным?
И мир Им сотворенный стал
несовершенным и непрочным.
 
 
МОЕЙ МАТЕРИ
 
Я тебя вспоминаю
             отрешенной от бренного —
твои руки на клавишах “Мюльбаха”[4] древнего,
осторожны в начале, как пробуют лед,
как болевший впервые с постели встает.
Твои руки, ласкающе звуки держащие,
неожиданно в музыку как-то сбежавшие
от свинцовых авосек,
                      кастрюль и корыт,
от тупого субъекта
                        по имени “быт”.
Там отходят они, как в тепле, и намаянных
их целуют почтительно Григ и Рахманинов.
Но оваций не будет, не придет их черед.
Будет мыльная пена,
                  цепкий жир сковород,
наши свинки, ангины,
                наши двойки и ссадины —
сыновьями все годы твои обокрадены.
Что с них взять?
             Мужики — они есть мужики.
На всех стульях в квартире висят пиджаки.
Убивается мать, ну и что ж тут особого?
Еще с рук не сойдя, станут внуков подсовывать.
Год за годом скрипит колесо бытия...
Что же ты пригорюнилась, мама моя?
Чем утешить тебя?
                   Тем, что здравы и веселы,
что удачливы мы и в семье, и в профессии?
Но пускай на других возлагают венец.
Ведь важней, чем твоя,
                       в мире должности нет.
Пусть умолкнут иные, об успехах
кричащие —
в мире дело одно только есть величайшее,
сверх наук и прогрессов, сверх всяких затей:
и с любовью и бережно делать людей.
Пусть меня опровергнут, осудят, и пусть ее,
“Литгазета” вопрос подвергает дискуссии,
как сегодняшней женщине строить житье.
Моя мама. Да святится имя твое!
 
 
ИСКУССТВО
Эх, Гамлет, ты чудак!
Твои бы мне заботы.
Чего ты тянешь так,
и треплешься чего ты?
Ясны твои дела,
как дважды два четыре.
Видны фигуры зла
отчетливо, как в тире,
и как бубновый туз
пришито к ним злодейство.
Не мешкай же, не трусь,
а действуй, действуй, действуй!
Но ты плетешь вокруг:
сомненья одолели.
Ты неврастеник, друг,
да что ты, в самом деле!
Железку дай свою.
Вались, главреж, в инфаркте:
мы всю галиматью
прикончим в первом акте.
Удар, еще удар,
воистину, милорды!
Все в россыпь, кто куда,
как карты из колоды.
Все масти полегли:
я быстр и непреклонен.
Но кто возник вдали,
откуда вдруг Полоний?...
Проколот был насквозь
старик, сказать по правде....
Ты эти штучки брось!
Но тут явился Клавдий,
живейший... Что за бред:
они двоятся словно!
За ним его клеврет
и прочие персоны...
Колю их, весь в поту,
с трудом соображаю,
как будто пустоту
нещадно поражаю,
как с призраками бьюсь
или с бессмертной плотью...
Уж не могу колоть я.
Эй, занавес! Сдаюсь.
 
 
            * * *
К земле прибитые огнем,
лежим, растерянны и хмуры.
Врага отчаянно клянем
под зорким глазом амбразуры.
Ты истомился, а в судьбе
не наступает поворота,
и надо б броситься тебе,
а ты все ждешь и ждешь чего-то.
Взываешь к чуду, смотришь вниз,
где все живет горизонтально,
из смысла вычитаешь риск
с благоразумием похвальным…
Так что ж?
            остановился бой,
трава сквозь павших прорастает.
Так кто ж?
             А это не другой:
не встанешь ты,
              никто не встанет.
 
* * *
Не расставайтесь с надеждой,
маэстро,
Не убирайте ладони со лба.
Б.Окуджава.
 
Ваше имя не блистало,
и не лаврилось чело.
Ваше время не настало,
а быть может, истекло.
Вашу красочную проседь
знатоки не узнают
и автографов не просят
и презентов не суют.
Над могилой, вероятно,
заколышется бурьян,
потому что непонятны
для рабочих и дворян.
Только стоит ли, поверьте,
обивать любой порог?
Может, это на бессмертье
Вас испытывает Бог.
И не огорчайтесь, Мастер,
если вместо водки квас...
Сигарета Ваша гаснет:
кто-то думает о вас.