Начало студенческой жизни

      Итак, наступил сентябрь, и потекли занятия в университете, в который я поступил. Первые лекции, первые впечатления, невольные сравнения со школой. Читать нам стали разные предметы. Одни из них вводили первокурсников в тайны высшей математики, вовсю применявшейся в разных разделах физики. А другие как раз рассказывали об этих разделах физики, причём в процессе изложения лекторами материала имелось в виду, что мы, салаги, высшую математику уже знаем в солидном объёме, достаточном для усвоения вузовской физики. Эх, если бы это было так. Приходилось быстро записывать за лекторами-физиками непонятные формулы и значки, которые казались азбукой племён майя. Глаза прыгали то в конспект, то на доску, где преподаватели мелом выводили очередную порцию таинственных для меня буковок. Настроение падало куда-то вниз и не собиралось оттуда возвращаться.

       Постепенно высшая математика стала догонять не менее высшую физику. И вот мы уже более свободно могли ориентироваться в потоке физики, рассказываемом вузовским математическом языком. И упавшее поначалу настроение начало выкарабкиваться из ямы. Но тут бац – и вторая смена (фильм «Большая перемена» помните?). Подходит к концу сентябрь, и поползли слухи, что первокурсников, то есть нас, отправят в октябре на уборку картошки. Хотя до этого на картошку посылали студентов, начиная со второго курса. Наверное, той осенью картошки уродилось видимо-невидимо. И без помощи первокурсников убрать её всю никак не получалось. Очень хотела белорусская картошка встретиться именно с нами. Вот такое у неё возникло желание.

       Дали нам несколько дней на сборы, и в назначенный день площадь перед главным корпусом университета до последнего квадратного метра была уставлена грузовиками. Ехали мы, ехали, и приехали в колхоз, вернее в одну из его деревень, где нам предстояло жить. Колхозный бригадир повёл всю нашу ораву по единственной улице вдоль домов, оставляя у хозяев по двое, трое или даже четверо студентов для проживания. Я в числе троих был поселён в последней хате. Хозяйке объяснили, что продукты на нас ей будут выдавать, а она должна будет готовить нашей троице еду. Здесь же в хате мы должны были и ночевать. Когда стали устраиваться, оказалось, что в деревне электрического света нет, только керосиновые лампы. Связь с окружающим миром – радиоточка. Вот те на, приехали. После благоустроенного Минска это казалось чем-то очень древним, как бы дореволюционным. И какая-то сотня километров от Минска. Ну, надо же.

      Назавтра привели нас на картофельное поле. Оно было не очень широкое, но в длину – мама моя, больше километра, это точно. И картофельные борозды шли как раз в длину. А так как в середине поле немного повышалось, то с начала борозды её конец не был виден. Перед нашим приходом специально приставленный колхозник с лошадью и плугом проехал с десяток борозд, вывернув картошку наверх, и она лежала, выглядывая из тёмной земли кое-где светлыми пятнами. Расставили нас по бороздам, пожелали успехов, и работа началась. Как почти сразу выяснилось, примерно половина картошки после плуга всё равно оказалась в земле, а не наверху. Приходилось искать этих картофельных партизан, разгребая руками землю. Тело при этом находилось в положении согнувшись пополам или на корточках, что не способствовало комфорту владельцев этого самого тела.

     Примерно через час работы спина настоятельно требовала разогнуться и передохнуть. Это у тех, кто был горожанин-паинька. Зато те, для кого любая деревенская работа была знакома и выполняема каждый год, собирали картошку в корзинки далеко впереди на своих бороздах. Тяжела ты, шапка Мономаха.

         И потекли суровые будни. Лидеры впереди, мы за ними копошимся, не сдаёмся. Неудобно ведь, да и знакомы мы друг с другом всего-ничего: второй месяц только распечатали. Постепенно неубранных борозд становилось меньше, а мы, городские, набирались опыта, отрабатывая свой хлеб.

     Хозяйка наша работала дояркой на ферме, так что молоко в хате всегда было. Мы втроём его пили от души. Вечерами после вкусного ужина частенько при свете керосинки играли в карты в тысячу. А утром вновь на борозду – здравствуй, картошка, пионеров идеал, тот не знает наслажденья, кто картошки не едал. Так и шла жизнь почти без приключений.

     Пока однажды не случилась авария.  Не в том смысле, что какой-то механизм сломался. А в том, что авария приключилась в моём животе. То ли я чего-то не того съел, то ли молока лишнего хватил, но в один день после обеда на поле я не вышел. Не могу далеко от дома отойти, живот не пускает, и всё тут. И смех, и грех. Хотя, какой тут смех. Хозяйка успокоила, мол, мы тебя сейчас до вечера поправим. Насыпала в кружку подсушенной черники и скомандовала лезть на тёплую печку. «Прогрейся там хорошенько и ягодки потихоньку кушай» – изрекла она.  Часа три я на печи валялся, ягоды сушёные глотал потихоньку, даже подремал где-то. А тут и вечер подошёл, да и ягоды в кружке кончились. И вроде, как недуг мой куда-то улетучился, и мне уже похорошело. И жизнь опять улыбается во весь рот. Вот такой ёксель-моксель был да сплыл.

        Так мы и жили в этой деревне, добывали картошку, за что получали пайку на пропитание. И дни текли один за другим. Октябрь уж закончился, ноябрь на пороге. А команды убыть восвояси всё нет. Пока за пару дней до революционного праздника 7 ноября не ударил мороз ночью. Мы пришли на поле, а картошка вместе с вывернутой землёй стала одним целым, одним сплошным замёрзшим камнем, выковырнуть из которого картофелины не удавалось. Отправили нас по домам, а после обеда посадили на машины и повезли обратно в Минск.

     Закончилась моя первая картошка студенческая. Снова продолжилась учёба: лекции, формулы, практические занятия и много всякого интересного и не очень. Но об этом в другой раз.