Продолжение истории Гулливера - одним файлом

IV

Все, что случилось со мной во время этого путешествия, произвело такое глубокое впечатление на мой ум и так отчетливо удержалось в моей памяти, что, поверяя эти события бумаге, я не мог опустить ни одного существенного обстоятельства.
Джонатан Свифт. «Путешествия Гулливера»

... оставленные за спиной знание, любовь и красота.
Сэмюэль Беккет. «Мэлон умирает»


ЧЕЛОВЕК И ВСЕЛЕННАЯ

посмотрим, легко ли будет вернуться к Гулливеру после долгого антракта, летнего отпуска, эй, Гулливер, он услышит, если я обращусь к нему по-старому, в прежней манере, но я ее как-то подзабыл, так на чем же я прервался, на идеале Прекрасного Человека, звучит забавно, но Гулливер воспринимал эту идею всерьез, он ее переживал, как переживают нечто заветное, задушевное, она была для него важна, во-первых, она наделяла жизнь смыслом, ставила перед ним цель, а во-вторых, помогала ему решить этические проблемы, Гулливер находился в конфликте с обществом и семьей, он сошел с общей дороги, магистрали и брел где-то по обочине, или просто валялся под кустом, он не исполнял своего долга – не завел семьи, не построил дома, жил как дауншифтер, он еще не знал этого слова, да его, может быть, тогда и не было, термин, скорее всего, уже использовался, но еще не стал популярным, и Гулливеру приходилось искать оправдание самому, более уверенному в себе дауншифтеру такие поиски показались бы излишними, в чем оправдываться? но Гулливеру приходилось ежедневно общаться с родителями, да и у знакомых, которых он случайно встречал на улице, появлялось сочувствующее выражение лица, когда они узнавали, что он отказался от академической карьеры, никто его не понимал, и это побуждало его искать оправдание, пусть не для других, но для себя самого, и таким оправданием стали идеи «красоты» и «прекрасного человека», он рассуждал примерно так же, как классики-гуманисты, и как современные дауншифтеры: не человек для морали, а мораль – для человека, личность важнее общества, и если общество не считает главной задачей развитие личности, тем хуже для общества, общество восхищается дауншифтингом, только когда оно приносит научные или художественные плоды, плодовитые дауншифтеры обретают признание и славу, им ставят памятники, таблички с их именами вешают на стены, если же плодов нет, общество смотрит на них, как на социопатов, порицает и даже пытается лечить, «прекрасный человек» Гулливера находился в оппозиции к общественной морали, потому что исповедовал мораль личную, о которой писали некоторые философы, сочинения которых Гулливер не читал, но имена знал, потому что читал другие труды по морали, в каком-то смысле он снова вернулся к философии, но не к теории познания, а к этике и эстетике, он собирал и читал книги из серии «История эстетики в памятниках и документах», а его собственные опыты? он сочинял стихотворения в прозе и, чтобы усовершенствоваться в этом жанре, заучивал переводы Бертрана, Бодлера, Рембо, Хименеса и Элюара, но его язык и воображение были по-прежнему скованы, ничего не поделаешь: он был теоретическим человеком, который пытался сделать из себя художника, да, это было сознательное решение, потому что в познании он разочаровался, но сделать что-то он все же хотел, и кроме того, ему нужна была какая-то философия жизни, чтобы жить дальше, чтобы выносить жизнь (как минимум) и получать от жизни удовлетворение (как максимум), я и сам, как теоретический человек, ушел в рассуждения, громовой голос возвещает: факты, факты, ничего, кроме фактов, но когда рассказываешь о фактах внутренней жизни, эту заповедь легко нарушить, к тому же неясно, что здесь будет нарушением, а что нет, Гулливер читал Плотина, Прокла, Ямвлиха, он читал «Комментарий на “Пир”» Фичино, и вот тут, похоже, он и набрел на идею Прекрасной Вселенной, она встретилась ему в третьей главе: «совокупность всех форм и идей мы называем по-латински mundus, а по-гречески – космос… кто, в самом деле, усомнится, что Эрот постоянно следует за хаосом и предшествует космосу и всем богам, которые распределены по разным частям мира… в получившем форму уме рождаются боги и мир; поэтому справедливо Орфей назвал его [Эрота] древнейшим и, кроме того, совершеннейшим, то есть он как бы считал его совершенствующим самого себя», мне трудно понять воодушевление Гулливера, прочитавшего эти слова, и если бы не заповеди документалиста, мне пришлось бы нелегко, какая удача, что мне даны именно эти заповеди, а не другие.


ВИДЕНИЕ

еще пара страниц, и с этой темой будет покончено, не думал, что она потребует такого обстоятельного изложения, это уж слишком – даже для того, кто привык перечитывать свои заповеди, среди которых есть и заповедь обстоятельности, не будем же мешкать, можно предположить, что после Фичино Гулливер прочел «Феномен человека» Шардена, одна книга дополнила собой другую, Шарден тоже говорил о космосе и любви, и еще он говорил о личности, которую нужно лелеять, чтобы после смерти она присоединилась к множеству других личностей, из которых в далеком будущем составится Сверхличность, это была захватывающая фантастика, Гулливеру идея Сверхличности казалась фантастикой, однако он уже признал права вымысла, необходимость мифа , почему бы не поверить и в шарденовский, но верить по желанию невозможно, множество личностей, соединенных в Сверхличность, представлялось Гулливеру чем-то пугающим, каким-то устрашающе громадным павлиньим хвостом со множеством глаз, слишком он был отчужден от людей, чтобы его могла вдохновить идея коллективной личности, между прочим, я ничего еще не сказал об идеологии коллективизма, все индивидуальное было в стране под подозрением, а пессимизм, меланхолическое настроение считались чуть ли не изменой государству, многое в развитии Гулливера выглядело бы не таким странным, если бы я обстоятельно описал атмосферу, которой Гулливер дышал многие годы, при этом он не хотел открыто показывать свое несогласие, он отказался вступать в комсомол но быстро поддался на уговоры, в Москве он решил проигнорировать выборы, но парторг лично отвел его на участок перед самым закрытием, этим диссидентские выступления Гулливера и ограничились, так вот, он жил в тоталитарном государстве и искал спасения в эскапизме, одна из причин, почему он занялся логикой, а не какой-то другой отраслью философского знания, здесь меньше чувствовалась цензура идеологии, по этой же причине он никогда не пытался устроиться на работу в институт, но о чем-то подобном уже рассказывалось другими, таких рассказов не сосчитать, избитая тема, поговорим лучше о Прекрасной Вселенной, у Фичино и Шардена Гулливер вновь нашел платоновскую мысль о любви как космическом принципе: любовь созидает из хаоса порядок, космос становится космосом благодаря любви, для Гулливера новой оказалась идея растущего космоса, космос (как порядок) не существовал – он еще только складывался, это помогало примириться с открытиями астрономов, эту громадную, несоизмеримую с человеком Вселенную трудно было считать идеально устроенной, но со временем она могла стать прекрасной, правда, это финальное состояние представлялось неотчетливо, ни Шарден, ни кто-то другой не могли сказать об этом состоянии ничего определенного, но ясности и не требовалось, Вселенная совершенствовала сама себя, у человека в этом деле была своя почетная миссия, и он не мог потерпеть неудачу из-за природной катастрофы или всеразрушающей войны, потому что «мир в его нынешнем состоянии нельзя было бы уразуметь, наличие в нем мышления было бы необъяснимо, если бы мы не предположили тайного соучастия бесконечно громадного и бесконечно малого в согреве, питании, поддержке до конца путем использования, с одной стороны, случая и обстоятельств, с другой стороны, свободы появившегося между ними сознания; нам надо исходить из этого соучастия; человек незаменим; значит, сколь бы невероятной ни была перспектива, он должен достигнуть конечной цели, несомненно, не по необходимости, но неминуемо» , эта длинная и путаная фраза наполнила Гулливера уверенностью: так, значит, человек и Вселенная не против друг друга, они заодно, что бы ни случилось, человечество не погибнет, человек преобразует мир по законам красоты, Бог – это человечество в идеале, а поскольку человечество – часть природы, Бог и природа в конечном счете совпадают, есть лишь единый Универсум, совершенствующий самого себя, добравшись до этой мысли, Гулливер пережил настоящий восторг, будто получил откровение, и хотя скептик в нем позднее снова взял верх, но он и через годы не забыл об этом мистическом видении и охватившем его восторге.


ЗАБОТЫ БЕСПЕЧНОГО

назвать Гулливера человеком теоретическим – большой комплимент, явное преувеличение, насколько он не был художником, настолько же не был он и теоретическим человеком, никакой преобладающей способности, потому-то он и занимался музыкой, философией, литературой, брел, шатаясь, петлял, словно заяц, перекати-поле, ничего выдающегося, в буквальном и переносном смысле, никакой заметной способности, каким же образом он умудрился стать героем этого жизнеописания? случайность, поверьте, вы, далекие, несуществующие, мающиеся на ледяных берегах за Полярным кругом, я несу вам евангелие Гулливера, научитесь видеть красоту Вселенной и чувствовать, что Вселенная поддерживает человека, а не отталкивает его, человек творит Вселенную и себя, он и есть эта Вселенная, Гулливер так много думал об этом, что ему приснился сон: он парит в космосе и при этом видит себя со стороны, он прозрачен, сквозь него проглядывают звезды, и вот они уже в нем, он весь заполнен звездной субстанцией, звезды, чистота, бесконечность, и сам он – только смутный контур на фоне звезд, идея Прекрасной Вселенной произвела переворот в Гулливере, он разом избавился от всех своих страхов, стал уверенным и беспечным, будущее – и его личное, и человечества, и Вселенной – было обеспечено, человечество не погибнет, все идет к лучшему в этом лучшем из миров, и задача художника состоит в том, чтобы рассказывать о красоте мира, пробуждать чувство бесконечного, Гулливер полюбил это слово – «бесконечное», которое он нашел в романах и статьях немецких романтиков, он писал его с большой буквы, он стал чем-то вроде метафизического натуралиста, разыскивающего в конечном следы бесконечного, закатная бирюза, звездное небо, лучи солнца, скрытого за крышами, облака, холмы, кроны деревьев, его отправляли в командировки, и там, в маленьких городках, деревнях, он мог любоваться ночным небом, закатами и восходами, полями и лесами, облаками и реками, он понял прелесть сельских сцен, художественной идиллии, но первой его задачей было как можно чаще переживать чувство «бесконечного» и изображать это чувство словами, он восхищался «Купальщицей в гамме от светлого к темному» Элюара, «вечер, благородством окрашено небо», это было именно то, что он искал, форма стихотворения в прозе подходила для его цели, но ему хотелось выразить свои мысли и в рассуждении, он придумал себе псевдоним «Светломысл Отшельников» и решил написать «Письма Светломысла Отшельникова Любомудру Псковскому», отшельник Светломысл был похож на князя Вольнолёта, Гулливер понял наконец веселость принца Фогельфрая, «ты поэт? да ты в уме ли? и давно ли ты им стал? – “вы поэт на самом деле”, – дятел с ветки простучал» , он понял и веселость Заратустры, так ему, по крайней мере, казалось, о чем же он хотел рассуждать в письмах Любомудру? о душе и ее здоровье, жизнь души как постоянное разрешение противоречий, здоровье души – в ее развитии, о тщете всех наук, о притягательности прекрасного, о красоте здоровой души, о прекрасном человеке, о необходимости чем-то уравновесить зло в прошлом и будущем, о прекрасном человеке и прекрасной вселенной, о вдохновляющей красоте конечного состояния, все проблемы для Гулливера разрешились, и он в самом деле чувствовал себя Светломыслом, беспечной птахой на колосящихся полях мира, но нет, оставались еще проблемы: восьмичасовой рабочий день и отсутствие уединения, своего жилья, за всю свою жизнь он только несколько месяцев прожил в одиночестве, летом, после окончания университета, он мечтал о свободе и уединении, но у него не было ни того, ни другого, легко ли сохранять светлый образ мыслей в таких обстоятельствах, рост, развитие нашего «я», писал Светломысл Любомудру, поначалу совпадает с интересами общества, но за некоторой чертой этот рост осуществляется уже вопреки общественным интересам, становится «незаконным» делом, и потому – мучительно трудным, интересы общества требуют, чтобы человек в какой-то момент окаменел и перестал развиваться, обществу не нужны перманентно развивающиеся индивиды, Светломысл вспомнил марксову теорию отчуждения, мы работаем, и тратим на это ужасающе много времени и сил, работа отупляет, но мы должны работать, в этом все дело, конечно, работа Гулливера была не такой уж изматывающей, но и отсидеть восемь часов за столом – немалый труд, для развития своего «я» Гулливеру оставались только вечерние часы, из которых половина уходила на то, чтобы избавиться от впечатлений дня, и он мечтал о том, чтобы жить в своей квартире, но не знал, как эту мечту осуществить.


НЕЗНАКОМЕЦ НА БЕРЕГУ

постепенно энтузиазм гаснет, работа и быт угнетают, мысли делаются темнее, образ Прекрасной Вселенной тускнеет, он уже не чувствует прежнего энтузиазма, к тому же у него ничего не получается с «письмами», этого следовало ожидать, я-то знаю, что у Гулливера никогда ничего не получится, ставлю один к десяти, или десять к одному, никогда не разбирался в ставках, что означают эти коэффициенты, Буковски, который легко все просчитывал на бегах, был, наверное, умственным гигантом, если я в чем-то и разбираюсь, то лишь в себе самом, надеюсь, что разбираюсь, хотя бы отчасти, но кто поручится, не знаю, не уверен, не поставлю ничего, ни один к десяти, ни десять к одному, мое дело рассказывать о Гулливере, рассказывать как получится, утешительная заповедь, единственная такого рода, остальные требуют гораздо большего, однажды Гулливера охватило меланхолическое настроение, и он задумал написать новеллу о незнакомце, встреченном на берегу, скорее всего, моря, что-то байроническое, нет, карамзинистское, сентименталистское, если кто-то еще не догадался: именно сентиментальность мешала Гулливеру написать что-то дельное (и, конечно, его увлечение стариной), говорил ли я о том, что часто он плакал? в юности он часто лил слезы и жалел себя , лил слезы потому, что жалел себя, я думаю, связь понятна, все у него в жизни было, вроде бы, благополучно, но он почему-то считал себя брошенным на дно глубокого колодца, оставленном в пустыне, покинутым в темном лесу, как Гензель, и в образе незнакомца он хотел вывести самого себя, нежного, чуткого, страдающего от грубости мира, разочарованного в жизни, совершенно неправдоподобный Гулливер, что и говорить, в действительности, он был лилипутом, вообразившим себя Гулливером, я пишу историю лилипута, возомнившего себя Гулливером, а потом увидевшего, что он всего-навсего лилипут, медленно идет дело, не дописана еще и первая часть, но это не причина, чтобы нарушать заповеди, терпение, вперед, к островам, замысел новеллы важен для биографии Гулливера, и вот почему: главной чертой в характере незнакомца была, по мнению Гулливера, потребность любви, причем он больше нуждался в том, чтобы любить, чем в том, чтобы быть любимым, Гулливер давно уже никого не любил, и теперь, когда образ Прекрасной Вселенной померк, ему вспомнился образ «мадонны», он искал тему, что-то важное, и нашел «любовь», незнакомец родился с сердцем добрым и любящим (сентиментализм), он не способен ни к какому делу, но он «виртуоз переживания», как тонко и глубоко чувствует он музыку, живопись, поэзию, природу, но из этой способности он не может извлечь ничего «полезного», кого же он любил? девушек, мать, жену, литературных героев, он то и дело в кого-то или во что-то влюблялся, но любовь приносила ему только боль и разочарование, и вот он нашел Вселенную, Гулливер хотел рассказать историю своей духовной эволюции, объяснить себя самому себе, постепенно замысел принял форму романа, точнее, произведения, размещающегося где-то между беллетристикой и свободным философствованием, произведения, построенного как уяснение некоего «смутного чувства», первоначально это чувство – отчуждение от мира и томление (романтизм), затем оно раскрывается как любовь, но предмет любви скрыт, неясен, этапы: музыка (предчувствие иной страны), литературные герои, мать, девушка, наука, прекрасный человек, прекрасная вселенная, ступени уяснения одновременно представляют платоновскую иерархию бытия, или какую-то другую, это был грандиозный план, воодушевивший Гулливера, он уже предвидел годы упорного труда, горы прочитанных книг, и в конце – идеальный роман, что-то вроде «Божественной комедии», но на современный манер, бедняга, он думал, что строит памятник самому себе, а это был чертеж саркофага, как часто в погоне за большим, человек упускает все, даже самое малое, но Гулливер рисковал сознательно, он сознательно ловил журавля, и ему не было дела до воробьев и синиц, этот план так его приободрил, что он начал уговаривать родителей разменять квартиру, для него это была единственная возможность получить отдельное жилье, зарабатывал он мало и снимать комнату ему было не по карману, после долгих разговоров родители согласились, решающее слово было за матерью, она любила Гулливера и доказала свою любовь тем, что согласилась жить отдельно от него, так они и разъехались в разные концы города, Гулливер редко звонил родителям и еще реже их навещал, впервые в жизни, можно сказать, он жил в уединении, он чувствовал себя почти таким же счастливым, как в общежитии университета, в те летние месяцы после окончания курса, когда все сокурсники разъехались, а он остался, дожидаясь вступительных экзаменов в аспирантуру, это было всего несколько лет назад, но Гулливеру уже казалось далеким прошлым.


ИДЕАЛЬНАЯ КНИГА

вся жизнь Гулливера внезапно приобрела цельность и стройность, до этого он мучился от ее раздробленности, он, как слепой, шарил в темноте руками, тыкался в разные стороны, пробовал то и это, и ничего не мог найти, не мог сделать из своей жизни что-то цельное, осмысленное, она расползалась, будто ветхая ткань, с юных лет – ощущение жизни как умирания, физическому умиранию можно было бы противопоставить духовный рост, совершенствование в чем-то, в каком-то деле, но у Гулливера не было дела, он никуда не рос, а если и рос, то странным образом, как больные деревья, в стороны, а не вверх, и вот теперь все вдруг озарилось ярким светом, получилось так, что он с детства любил что-то неопределенное, по чему-то томился, чего-то ждал, но не понимал, не мог сказать, что это такое, он был человеком любящим, и вся его жизнь была поиском предмета любви, говоря философски, верующий сказал бы, что его путь был поиском Христа, все этапы его жизни выстроились в ряд, составив лестницу, в которой ни одна ступень не была лишней, в этом и заключалось главное значение замысла «Уяснения» – так Гулливер назвал свое будущее произведение, которое он собирался писать долгие годы, может быть, всю жизнь, теперь, когда он нашел себя и Вселенную, литературное творчество казалось уже делом второстепенным, оно лишь еще более проясняло то, что ему уже и так было ясно, но, конечно, он мечтал завершить свой труд, создать что-то монументальное, духовные, да и творческие проблемы были решены, решились и его бытовые проблемы: он теперь жил один, в доме на окраине, на втором этаже, дом был кирпичным, не панельным, и шумы из соседних квартир его не донимали, он сменил работу – устроился дворником в детский сад, он был занят с семи до часу, работал, как говорится, на свежем воздухе, исполнял еще кое-какие мелкие поручения, убирая двор, можно было думать о чем угодно, в это время ему приходили в голову неплохие мысли, так он и жил – мечтами о великом творении, и дожил до возраста, в котором скончался Рембо, родители его за это время успели побывать в Париже, Лондоне, Риме, Гоа, Сейшелах, но он никуда не выезжал, они предлагали ему оплатить поездку, но он отказывался, факт, который я оставляю без объяснений, он жил будто в келье, иногда на автобусе добирался до ближнего леса или водохранилища и бродил там, обновляя в себе чувство любви, еще больше времени он проводил в библиотеке, над рабочим столом в своей комнате он повесил портрет Гете (выбор в магазине был невелик – между Гете, Шекспиром и Толстым), он сделал ремонт, повесил красивые светильники, шторы, в то время уже можно было купить персональный компьютер, но Гулливер обходился пишущей машинкой, архив его быстро увеличивался – конспекты, наброски, иногда он перепечатывал редкие книги, что же до замысла «Уяснения», то он постепенно приобретал структуру, Гулливер решил, что это будет дневник, в котором появится тема «уяснения», другими словами, это будет его собственный дневник, отредактированный и дополненный, Гулливер начал вести дневник, когда поступил в университет, теперь дневник Гулливера превратился в дневник «Уяснения», он заносил туда заметки к плану, выписки, обычная практика литератора, да, Гулливер делал то же, что делают все мыслители и писатели, и это выглядело замечательно, при условии, конечно, что со временем принесет задуманный плод, однако годы шли, а плод все не появлялся, Гулливер работал над фрагментами, переделывал их, менял расположение, начинал все заново, он хотел, чтобы каждый фрагмент был стихотворением в прозе, и «Уяснение» представлялось ему поэмой, сложенной из таких совершенных фрагментов, добиваясь совершенства в мелочах, Гулливер одновременно расширял свой план, включая в него всю историю человечества, он хотел охватить всю культуру, по крайней мере, западную, история цивилизации должна была как-то переплетаться с его личной историей, для этого ему нужно было прочесть десятки книг по истории, философии, психологии, а поскольку он хотел отразить в своем романе (поэме) и кризис в философии естествознания, ему требовалось освоить курс физики и высшей математики, словом, он хотел стать специалистом во всех науках, и кроме того, выработать безупречный, классический вкус, чтобы написать идеальную книгу, вроде той, о которой мечтал Малларме .


ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУЛЛИВЕРА

возможно, биографию Гулливера следовало разделить на четыре части – по числу путешествий вымышленного Гулливера, не всех, но главных, тех, что предшествовали главным, не сосчитать, в первой части описывалась бы жизнь Гулливера до университета, во второй – время, проведенное в столице, в третьей – жизнь Гулливера после университета, до возникновения замысла «Уяснения», и, наконец, в четвертой – все оставшиеся годы, при таком делении получается, что я заканчиваю последнюю часть, подумать только, не предполагал, что заберусь так далеко, не думал, что у меня хватит терпения, но его хватило, я близок к завершающему этапу и с трудом удерживаюсь, чтобы не пропустить несколько лет, но терпение, заповедь последовательности и так далее, хотя летоисчисление в этой части никакой роли не играет, даже в памяти Гулливера эти годы сливаются, что же говорить о моей, изложу основные факты: Гулливеру показалось мало занятий историей, психологией, философией, физикой и математикой, и он принялся за изучение древних и новых языков, он задумал овладеть древнегреческим и латынью и прочесть всех античных классиков в оригинале, тут его поджидало неожиданное препятствие: достать оригинальные тексты было нелегко, в России не было издательства, специализировавшегося на античной литературе, поэтому Гулливеру приходилось разыскивать дореволюционные издания в букинистических магазинах, главным образом, во время его поездок в Москву, он охотился за «Иллюстрированным собранiем греческихъ и римскихъ классиковъ съ объяснительными прим;чанiями под редакцiей Льва Георгiевскаго и Серг;я Манштейна» и за  тойбнеревскими изданиями (Bibliotheca scriptorum Graecorum et Romanorum Teubneriana), в синих переплетах – латинские авторы, в оранжевых – греческие, какая удача, думал он, что после войны часть Германии отошла к Восточному блоку, изрядный кусок классической культуры, однажды Гулливеру попался Катулл, напечатанный в 1933 году в Турине (Biblioteca di filologia classica diretta da G. de Sanctis e A. Rostagni), его так захватила классическая филология, что он иногда подумывал заняться переводами, не умея говорить на древних языках и не осилив до конца ни одного учебника (из двух, добытых им с большими трудностями), он представлял, как будет переводить Гомера и Вергилия, Горация и Эсхила, это было новое «большое дело», о котором он никогда до этого не думал, примечательно, что он даже не попытался разыскать в городе людей, знающих древние языки, а такие наверняка были, любое «большое дело» он хотел делать в одиночку, вероятно, потому, что всякое такое дело было для него предметом большой любви, и он не хотел делить эту любовь ни с кем, чтобы перейти к заключительной части жизнеописания, мне нужно найти в своих архивах работу Карла Роджерса «Эллен Вест и одиночество», я помню, что она у меня была, то ли переписанная, то ли ксерокопированная, но архивы так велики, если бы вы знали, поверьте на слово, если можете, я сам иногда удивляюсь, не знаю, как скоро я найду эти страницы, в какой они папке, в каком шкафу, но пока я займу читателя, зачем я избавился от читателя, так удобно бывает обратиться к нему, дорогой читатель, это помогает делать переходы, заполнять пустоты, без читателя строить связки, наводить мосты гораздо труднее, словом, надеюсь, у меня будет, о чем писать, пока я копаюсь в архиве, например, я могу рассказывать о том, как идут поиски, может быть, я случайно наткнусь на что-нибудь интересное, читатель будет сразу поставлен в известность, заодно он получит кое-какое представление обо мне и моих архивах, если поверит, что эти сообщения правдивы, не знаю, хочу ли я этого, какая разница, ведь читателя нет, возвращаюсь к Гулливеру, в той работе Карл Роджерс анализировал случай Эллен Вест, о котором, кажется, впервые рассказал Людвиг Бинсвангер, какие замечательные имена, Гулливер собрал большую библиотеку по психологии, переводов классиков гуманистической психотерапии было мало, и он заказывал книги по межбиблиотечному абонементу, в городскую библиотеку их присылали из Москвы, это была его единственная связь с «большим миром» – книги, изданные в Америке и Европе, хотя его родители, как я уже говорил, несколько раз выезжали за границу, а он даже не смотрел телевизор и не знал толком, что происходит в мире, телевизора у него не было, газет он не выписывал, он по-прежнему жил отшельником, в соответствии с выбранным псевдонимом, вот только светлых мыслей у него становилось все меньше и меньше.


ГУЛЛИВЕРЫ И ЛИЛИПУТЫ

я нашел то, что искал, но это потребовало больших усилий, в такого рода поисках самое неприятное – необходимость отвлекаться от дела, сосредотачиваться на вещах – папках, бумагах, – припоминать, что где лежит, то есть как бы брать голову у себя на прокат, чтобы она выполняла несвойственную ей работу, Гулливер выбрал работу дворника, потому что она не мешала ему пользоваться головой, но даже если у тебя нет обременительного для головы занятия, даже если ты используешь свою голову по назначению, приходится иногда что-то вспоминать, рыться в книгах, бумагах, и это утомляет больше, чем сосредоточенное размышление, поэтому я должен передохнуть, прежде чем перечитаю шестнадцать страниц на английском, думаю, что Гулливер их тоже читал на английском, конечно, ведь эта книга до сих пор не переведена, с такой страстью к собирательству, коллекционированию труднодоступных (в его условиях и условиях страны) текстах Гулливер походил на Филиппа, скупого рыцаря, я уже хотел было перечитать эту пьесу, поискав текст в сети, но вспомнил, что сегодня у меня нет ни сети, ни телевидения, неполадки на линии, иногда такое случается, я оказался в положении Гулливера с той разницей, что его это не раздражало, он общался с миром через библиотеку, собирая по крупицам знания, возможно, это ему льстило: прочесть редкий текст – все равно что приобрести редкий камень, на Западе эти работы были обычной литературой для специалистов, их можно было купить, заказать, их рекомендовали студентам, но здесь, за Полярным кругом, они превращались в сокровище, которое нужно было найти, выкопать и унести, не путаю ли я Гулливера с читателями? эй, там, за Полярным кругом! вы еще живы? Гулливер и вправду жил на Полюсе, он разбил палатку на вечном льду, посреди вечных снегов, но удобнее представить его в подвале, в окружении сундуков, по горсти бедной принося привычну дань сюда в подвал, вознес мой холм – и с высоты его могу взирать на все, что мне подвластно , вместе с архивом, рос его замысел, и рос он сам, душа его расширялась, набираясь самых разнообразных сведений, если не душа, так ум, но он взращивал (подходящее слово) и свою душу – эстетическими впечатлениями, смиренно буду ждать моей награды , он не торопился, поздняя (или посмертная) слава казалась ему гарантированной, «Уяснение» поднималось, словно тесто, дрожжи были отменные, я знаю мощь мою , так художник двадцать лет рисовал своего Христа, и в конце концов нарисовал, Гулливер был уверен, что и он в конце концов что-то нарисует, что-то величественное, во всю стену, что-то такое, для чего придется построить отдельный музей, он был счастлив, жил бедно, но его духовные сокровища были неисчислимы, тем временем отец его неожиданно умер от инсульта, Гулливер был на похоронах, поцеловал отца в лоб, посидел на поминках и вернулся в келью, в его жизни ничего не изменилось, лилипуты вели свою мелкую, незаметную жизнь, и от нее до Гулливера лишь изредка доносились какие-то звуки, он видел какие-то тени, «Уяснение» заменило ему реальность, но не то же ли самое происходит и с любым творцом, полностью отдающим себя замыслу? Гулливер собирал истории о знаменитых людях, – писателях, художниках, композиторах, ученых, – истории, раскрывающие пренебрежение этих людей правилами морали, их равнодушие к интересам окружающих, включая самых близких, творец, безусловно, имело право, если не на убийство, то на равнодушие, на то, чтобы заниматься своим делом, отстраняясь от других людей, гулливеры ходили между лилипутами, переговариваясь поверх их голов, конечно, гулливер должен был проявлять осторожность, чтобы не наступить кому-нибудь на голову, но никаких других обязанностей у него по отношению к лилипутам не было, а вот у лилипутов были обязанности по отношению к гулливерам: они должны были обеспечивать их в юности всем необходимым, помогать им, для лилипутов это был единственный шанс оставить свое имя в истории, Людвига Баварского помнят лишь потому, что он помогал Вагнеру, и никто не помнит, как звали по отчеству отца Пушкина, потому что он не помогал поэту, стройная система взглядов, для опровержения которой Достоевский использовал метод карикатуры, но таким способом можно опровергнуть все, что угодно, почитайте биографии знаменитых людей, тех, чьи барельефы висят на стенах, и вы увидите противоречие в своих взглядах, вы, покупающие их книги, разглядывающие их картины, пользующиеся их изобретениями, фотографирующиеся у их памятников, да, лилипутам ничего не остается, как помогать гулливерам, а гулливеры должны укрепить свое сердце, чтобы в него не проникло сострадание к лилипутам.


ПРОБЛЕМА БЕРТРАНА

подвести итог и двигаться дальше, краткое резюме, возвышенность, с которой можно оглянуться на пройденное, чтобы лучше увидеть предстоящее, путь, который еще предстоит пройти, чем была занята голова Гулливера? двумя темами, он назвал их «космодицея» и «проблема Бертрана», в первой исследовалась проблема мирового зла: смерть, страдание должны были получить оправдание через достижение конечной цели – возникновение Прекрасной Вселенной, проблема Бертрана тоже касалась зла, но не мирового, а личного, после смерти отца Гулливер еще больше отдалился от матери, он редко звонил и часто не брал трубку, зная, что звонит мать, никто другой не стал бы ему звонить, в конце концов он вообще отказался от телефона – факт, показывающий, что в душе его завелась, разрослась патология, какой нормальный человек откажется от телефона, теперь мать должна была ждать его звонков (по таксофону), иногда она приезжала к нему, не зная, застанет ли его дома, и бывало, что он ей не открывал, такая черствость, доходящая до жестокости, конечно, нуждалось в оправдании, это Гулливер и называл «проблемой Бертрана», он избегал матери, потому что общение с ней лишало его уверенности, с детства мать доминировала над ним, подавляла его, между ними всегда стоял «ребенок», который заслонял от нее его реальное «я», в разговоре с ней он чувствовал себя нереальным, нереальными делались и его планы, замыслы, он чувствовал себя любимым, но ни на что не годным, «сыночком», поэтому он считал, что имеет право избегать общения с матерью, хотя бы ради высокой цели, ради высокой цели человек имеет право на все, Бертран отказывался от выгодных предложений, которые могли бы принести ему неплохой заработок, и ввергал в нищету мать и сестру, уверенный, что они должны содержать его, потому что он был «поэтом», он обращался к монарху с просьбой о материальной помощи и без раздумий принял ее, несмотря на то, что был убежденным (и потомственным) бонапартистом, для Гулливера это был пример фанатичного служения идее, великой цели, ничего не поделаешь, чтобы достигнуть большого, приходится жертвовать малым, ничто великое не достигается без жертв, этот тезис приводил к различению двух моралей: общественной и личной, массовой и элитарной, чтобы умножить добро, часто приходится творить зло, так устроен мир, Гулливер пытался решить этот конфликт теоретически и представить его художественно, обе темы, мирового и индивидуального зла, переплетались, по сути, они были двумя сторонами одной проблемы, попутно Гулливер обдумывал все, что с ним произошло, в «Уяснении» он строил личный миф, но ему хотелось знать, что он представляет собой на самом деле, откуда в нем эта тоска, неуверенность, почему он не способен заняться делом, почему бежит от реальности, он сознавал, что это ненормально, прочитав десятки томов, написанных психоаналитиками, он принялся искать причины в детстве и, конечно, добился в этом успеха, всему причиной, как он считал, были отношения с родителями, отец держался в стороне, а мать проявляла заботу, но заботу «вообще», без внимания к его «я», он не мог установить с ней контакта, вот отсюда, решил Гулливер, мои беды – чувство одиночества, неуверенность, на самом деле я ищу тихой гавани, убежища, хочу, чтобы кто-нибудь меня опекал, мне не хватает материнской любви, в это время он много читал Ницше, и ему то и дело попадались фразы, которые он прямо соотносил с собой, душевный рост, душевное здоровье, борьба за свое «я» – все это касалось его и происходило с ним, конечно, эта борьба должна была произойти гораздо раньше, на половину жизни, а то и больше, ведь он незаметно приближался к тому возрасту, когда из души само собой вырывается восклицание: «пропала жизнь!» , иногда он так и говорил себе, фаталистически, покорно, принимая поражение как факт, он еще в детстве понял, что жизнь его проиграна, однажды он покушался на самоубийство, оно не удалось, и он решил, что будет жить «понарошку», представляя, что он уже умер, будто смотрит кино про самого себя: что могло бы с ним произойти, если бы он не умер? его не удивляло, что ничего особенного с ним в кино не происходит, никакой разницы: умереть в юности или в старости, он жил в столице, многое узнал, кое-что повидал, многое пережил, но все это не меняло главного – он был неудачником, «я – неудачник», так говорил Райский, занимавшийся то живописью, то музыкой, то литературой, а под конец открывший в себе «пластика», «я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим; вы все неудачники», так говорил Волохов , в русской литературе он нашел много таких персонажей, иногда он винил во всем национальный характер, но писали об этих неудачниках люди, которым удача улыбнулась, может быть, Чехов и Гончаров тосковали так же, как их герои, но литературная удача была с ними, кроме того, неудачливый персонаж удачлив хотя бы тем, что сделался персонажем, в литературном произведении самая пропащая жизнь выглядит непропащей, как и в фильме, и сейчас я делаю то, на что не хватило смелости Гулливеру: описываю его неудавшуюся жизнь, может быть, таким способом мне удастся ее спасти, как удалось это сделать Башкирцевой, да, это будет не роман, а человеческий документ, в котором каждое слово – правда.


САМОАНАЛИЗ

он хотел не только выстроить мифологию «Уяснения», но и уяснить самого себя, ему казалось, что это поможет обрести творческую силу, вернее, устранит препятствия, потому что творческие силы у него были, в этом он не сомневался, но что-то мешало им проявиться, и уяснение самого себя должно было открыть эти препятствия и помочь ему избавиться от них, он пытался найти в самом себе какие-то «фундаментальные переживания», которые определяли всю его личность, что составляло эмоциональную основу его жизни? что было его исходным переживанием? он решил, что это «страх смерти» и «жажда любви», оба эти чувства были взаимосвязаны, как чаши весов (в том смысле, что любовь, возрастая, уменьшала страх смерти), но что было первичным, изначальным? искал ли он любви потому, что боялся смерти, или боялся смерти потому, что не находил любви? загадки обступали его со всех сторон, это было новым путешествием: он погружался вглубь своего бессознательного, как исследователи погружаются в морскую пучину, «Звезда-6, вы меня слышите? прием» , он и правда жил, будто окруженный водяной толщей, в абсолютной изоляции, он хорошо помнил те дни, месяцы, когда сознательно обрывал все связи с людьми, но эта тяга к «безличному» была у него с детства, иначе откуда эта любовь к музыке, звездам, знанию, и еще он открыл в себе жалость: он мог пожалеть кого угодно и что угодно: собаку, кошку, муравья, сорванные цветы, горящую лампочку, жестяную банку на пустыре , и, конечно, он жалел всех людей, он жалел все, потому что все увядало, ржавело, тлело, все было тленным, преходящим, и потому – вызывающим жалость, он жалел и самого себя, слишком много жалости, в этом было что-то неправильное, жалость делала его слабым, мешала заниматься делом, позднее он нашел сходные замечания о жалости у Розанова, и у Набокова, и у Соловьева, «и был спрошен, что такое сердце милующее? и отвечал: возгорание сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари; при воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы; от великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого страдания сжимается сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью» , но это не мешало им сочинять том за томом, отгородившись от всех, он пытался завести какое-нибудь животное, канарейку, например, но от нее было слишком много шума, летом она будила его своей песенкой, котенка, он украл его у бездомной кошки, сидевшей с выводком во дворе, за котенком требовался уход, слишком много хлопот, и кроме того, котенок норовил спать вместе с ним, на одеяле, а он почему-то не мог этого терпеть, он не позволял себе привязаться ни к человеку, ни к животному, он мог любить только неживое: книги, музыку, картины, фильмы, он пытался анализировать свой характер, вспоминал подробности, искал причину, его непрактичность, отвращение к деятельности походили на лень Обломова, ему тоже грезилась «деревенская идиллия»: летний день, полный тепла, красок и запахов, ничего не нужно делать, ты свободен от всех обязанностей, принадлежишь себе, и не только себе, но и миру, потому что мир – твой друг, вероятно, эти картины рождались воспоминанием о том времени, которое родители проводили в деревне, когда он был еще маленьким, и, разбирая эту грезу, он подумал, что самым важным в ней было то, что это было отпускное время, родители были не заняты, он всегда был с ними, так и составилось у него представление о счастье: лето в деревне, праздные родители, никаких забот, игры, путешествия по окрестностям, он не думал о смерти, летний день простирался в вечность, но его отлучили от этой вечности, как младенца отлучают от груди, теперь он должен был питаться другой пищей, и он нашел ее в книгах, музыке, науке, но воспоминание об «идиллии» мешало ему в его занятиях, почему же он не стал самостоятельным, деятельным, практичным, не повзрослел так, как взрослеют другие?


СЛУЧАЙ ЭЛЛЕН ВЕСТ

человек пребывает в своем сердце, а не в голове , если хочешь найти свое «я», не размышляй, а переживай, личность – это не мысли, а чувства, желания, тогда, после окончания университета, Гулливера вдруг охватила тоска по своему «я», он почувствовал, будто предает себя, занимаясь наукой, нет более отвратительного создания в природе, чем человек, который сошел с пути своего , то есть предал себя, попытался стать кем-то другим, но как найти свое «я», оно прячется, и в поисках можно уйти далеко от того, что ищешь, он потому и оставил университет, что хотел найти свое «я», он определил его как «смутное чувство», наше «я» – это наше основное, главное чувство, сознание «я», по словам Канта, должно сопровождать все наши впечатления, но не сознание, а чувство, некое глубинное чувство, вроде генерал-баса, басовый звук, который никогда не прерывается, мы его, бывает, не слышим, но он звучит, можно сравнить его с инфразвуком, который не достигает головы, но воздействует на сердце, чем было это смутное чувство? Гулливер однажды понял, что это любовь, да, Любовь, именно она была органным пунктом в его жизни, неожиданное открытие после многих лет, прожитых без любви, в этом ему помогло чтение психоаналитической литературы, он понял, что любил истину так же, как любил «мадонн», предметы его любви можно было расположить в ряд, составить из них «лестницу», платоновскую «иерархию», от низшего к высшему, так Гулливер обрел личный миф Прекрасной Вселенной и с ним – свое «я», но поиски продолжались, кроме любви, он открыл в себе жалость, страх смерти, чувство заброшенности, это были «экзистенциальные» чувства, и он посвятил много времени изучению основных сочинений философов-экзистенциалистов, но не нашел в них ключей, к тайникам своего «я», не сумел обнажить корни этих чувств, пока случайно не наткнулся на упоминание о статье Карла Роджерса «Эллен Вест и одиночество», он выписал книгу, в которой была опубликована эта работа, и заказал копию статьи, когда же он прочел статью, у него открылись глаза, еще один шаг в самопознании, кем же была Эллен Вест, что с ней произошло, придется пересказать статью Роджерса, она переведена, но за Полярным кругом нет Интернета, и читатель не сможет с ней ознакомиться, Эллен Вест покончила с собой в возрасте тридцати трех лет, долгие годы она страдала от булимии и боязни растолстеть, свою жизнь она считала пустой и бессмысленной, Роджерс объяснил, как возник у нее этот «экзистенциальный вакуум»: он появился в результате отчуждения Эллен от самой себя, в юности она любила одного парня, но родители убедили ее, что ей не следует его любить, сходный случай произошел позже, и она снова согласилась с родителями, тем самым предавая себя, свое «я», пытаясь жить «заемными чувствами», стараясь чувствовать «правильно», «так, как надо», интроецируя чувства родителей (отца), она вышла замуж за человека, которого они одобрили, прочитав об этом, Гулливер подумал, что то же самое произошло и с матерью, вот откуда это чувство катастрофы в семье, чувство отчуждения, каждый сам по себе, он это хорошо чувствовал, хотя мать пыталась исполнять роль хорошей жены, он вспомнил, как она однажды сказала, что хотела выйти замуж за другого, но не решилась, потому что он был «перекати-поле», она вышла за отца, но ее любовь осталась с тем «бродягой», и все же она хотела быть хорошей матерью и женой, вот откуда это притворство, неспособность к прямому контакту, это была катастрофа, она чувствовала отчаяние, но скрывала это чувство от самой себя, она жалела себя, не признаваясь в этом ни себе, ни подругам, разыгрывала успешную даму, равнодушие к мужу постепенно сменилось пренебрежением, может быть, даже ненавистью, но она скрывала эти чувства, прятала от самой себя, а ребенок все замечал, человек может ощущать чувства другого как свои собственные, вернее, «как бы свои», это и есть эмпатия, сочувствие, но он может их также интроецировать, сделать своими, отождествляя, идентифицируя себя с другим, именно это, по мнению Гулливера, с ним и произошло, он усвоил себе скрытые чувства матери: отчаяние, чувство поражения, жалость, эти чувства были не его собственными, они были чужими, но он их принимал за свои, и чтобы почувствовать себя самим собой, смелым, уверенным, ему нужно было не так уж много – избавиться от чужих чувств, от взваленного на себя груза, вот каким было его второе открытие, вот что значил для него случай Эллен Вест, мифы о Прекрасном человеке и Прекрасной Вселенной возникли как результат ложной динамики, ложного движения, эта жалость к самому себе и всему на свете, эта потребность любви, это желание спасти всех и себя в «красоте», это бегство от жизни, – все это были болезненные ростки, побеги, чьи корни уходили в отравленный грунт, но Гулливер не потерял интереса к «Уяснению», наоборот, его замысел расширился, он решил включить в него и реальное «уяснение» – как продолжение, дополнение, или переплести его с первым «уяснением», он с удовлетворением взирал на свой грандиозный замысел, самые прекрасные дворцы те, которые еще не построены, главное – найти дело, которым можно заниматься всю жизнь, тогда никогда не будешь жаловаться на бессмысленность жизни, каждый день будет приносить что-то новое, и, лежа на больничной койке, за час до смерти, ты, как Эйнштейн, будешь что-то высчитывать, решать уравнение, надежда умирает последней, и главное – найти проблему, большую и сложную, которая не поддается быстрому решению, но оставляет надежду, что при удаче и терпении ее все же можно решить.


ИПОХОНДРИЯ И ВИНА

оглядываясь назад, на пройденный путь, на расставленные указательные столбы, щиты, подведем итог, резюмируем еще раз, как все началось и чем все закончилось, сколько было поворотов направо и налево, хорошо уже то, что он не топтался на месте, все-таки это был путь, дорога куда-то, мы уже знаем, куда, но опишем еще раз, как он сюда добрался, главное ведь – дорога, а не пункт прибытия, движение – все, цель – ничто , наверняка я упустил какие-то важные подробности, например, его неудачи в спорте, обычно в шахматных турнирах он начинал сильно, а заканчивал слабо, и не потому, что в турнирах по швейцарской системе лидеры встречаются между собой, и игроки с каждым разом попадаются все сильнее, дело в том, что, выбившись в лидеры, он играл хуже, чем в начале турнира, в последних турах он обычно проигрывал, анализируя себя, он понял, что не способен выносить напряжения борьбы, у него не было именно той черты, которая и делает человека спортсменом – хладнокровия в борьбе, упорства, психологической устойчивости, по правде говоря, он вообще не любил борьбы, можно ли представить Обломова с кем-то в чем-то соревнующимся? он и в карты вроде бы не играл, «через три дня ~ вдвоем с Ольгой. / а. он остался вдвоем с Ольгой, прочие гости играли в карты. б. через три дня он опять [остался] [пробы<л>] был там — и вечером, когда [все] прочие гости уселись за карты, очутился у рояля вдвоем с Ольгой» , но Гулливер ведь увлекался картами, он вообще любил настольные игры, и разве не бегал он на короткие и средние дистанции? но это не опровергает сказанного, карты для него были развлечением, а в беге нет такого психологического напряжения, как в многодневном турнире, Гулливеру не хватало выдержки, уверенности, он больше верил в свое поражение, чем в победу, «помимо вызванного переутомлением и двенадцатью бессонными ночами состояния тревожности, “которое сегодня называют неврастенией и считают патологией”, у Вателя наблюдался, пишет Дезомбио, и другой симптом – ипохондрия: “он ждет рыбу, как человек, пораженный ипохондрией, то есть он убежден, что она не появится, что она не может появиться”, решение о самоубийстве становится лазейкой, побегом, Ватель покидает свой пост в разгар битвы, в тот момент, когда он должен принять на себя ответственность, когда надо действовать» , Гулливер тоже был ипохондриком, вроде Вателя, он отступал в решающий момент, не этой ли слабостью было вызвано и его бегство из столицы? и есть еще кое-что, о чем я, кажется не упомянул, чувство вины, одно с другим связано, ипохондрия и вина, ипохондрия рассматривается психологами как защита от вины, чувства внутреннего неблагополучия, боль и соматическое страдание являются, таким образом, искуплением и расплатой и могут восприниматься как желаемое наказание за прошлые провинности (реальные и воображаемые) , не отсюда ли его желудочные расстройства, мать часто упрекала его за невыученные уроки, пропущенные занятия, потраченные деньги, позднее возвращение, невычищенную обувь, и было еще некое общее, фундаментальное чувство вины, как бы вины за свое существование, совсем по Анаксимандру, «ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время» , позднее он объяснил себе это чувство как заимствованное у матери, интроецированное, это она чувствовала себя виноватой – в том, что не любила отца, в том, что была не в ладу с собой, и это объяснение сразу исцелило его, хотя неизвестно, насколько оно было верным, возможно, это был еще один миф, такой же, как миф о Прекрасной Вселенной, поздно развивать эту тему, жизнеописание Гулливера подошло к концу, и мне остается только изложить последние факты, что я и собираюсь сделать, но в другой раз.


ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ: ПЕРВАЯ ВЕРСИЯ

не стоит усердствовать в исправлении упущений, если что-то и упущено, то по необходимости, ведь я сообщал только те факты, которые мне приходили в голову, откуда они приходили, кто их посылал ко мне – разобраться в этом я не пытался, и правильно, потому что эти попытки отвлекли бы меня, никаких исследований, интерпретаций, беспристрастно излагать факты, все, какие только приходят в голову, и не сожалеть о тех, которые по какой-то причине не соизволили ко мне явиться, так, например, тема гармонии была раскрыта не полностью, правда, я уже смутно помню, что именно говорил, какие факты приводил, на всякий случай информирую читателя (вымышленного), что под понятие гармонии Гулливер подводил и красоту, и нравственное добро, вряд ли он сам до этого додумался, где-то он с этим ходом мысли встретился и присоединился к нему, иконы, хоругви, пение в унисон, торжественное шествие к торжеству Лада, вот откуда появились Прекрасный Человек, Гомо Гармоникус и Гармоничная Вселенная, но их уже давно пора похоронить, проводить на кладбище, с иконами и хоругвями, под пение в унисон, похоронил ли их Гулливер? трудно сказать, свидетельства расходятся, существует по меньшей мере три версии того, как жил Гулливер после сорока, по одной из них, он не расстался с замыслом «Уяснения», продолжал работать над ним и после того, как достиг возраста Войницкого (сорок семь), пара отрывков была опубликована в местном журнале, Гулливер за свой счет издал первую часть «Уяснения» (около трехсот страниц), он собирался разослать книгу в редакции столичных журналов, но так этого и не сделал, книга какое-то время стояла на полках городских магазинов, а потом издателя попросили забрать оставшиеся экземпляры, число оставшихся экземпляров было на единицу меньше числа выставленных на продажу, этот единственный экземпляр купил сам Гулливер, позднее, когда у него появился компьютер и Интернет, он выложил текст в сеть на одном из литературных сайтов и получил несколько отзывов от таких же писателей, как он сам, судя по всему, больше двух фрагментов никто из читающих не осилил, такой прием не обескуражил Гулливера, он давно уже решил, что при его жизни этот труд останется незамеченным, ведь так было и с картинами Ван Гога, и с некоторыми другими великими произведениями, Флобер, Пруст, Элюар печатали книги за свой счет, и никто не хотел печатать «Улисса» Джойса, Гулливер утешался надеждой, что «Уяснение» будет занесено в библиотечный каталог, и какой-нибудь Новый Гулливер откроет для себя эту книгу, как Ницше открыл для себя Шопенгауэра, я иронизирую, хотя должен был бы писать о Гулливере с сочувствием, ведь я и есть Гулливер, и я пишу то самое «Уяснение», четвертую часть, не путайте с частями, на которые разбит этот текст, после смерти матери Гулливер продал квартиру, теперь он мог издать «Уяснение» полностью, но издавать было нечего, другие части, кроме первой, были не готовы, и он их так никогда и не подготовил, Гулливер вышел на пенсию и окончательно превратился в чудака-отшельника, он отпустил бороду и усы, питался скромно, одежду покупал только в секонд-хэнде, никуда не выезжал из города и редко выходил из квартиры, я не буду рассказывать о последних днях Гулливера, о том что стало с его архивом и библиотекой после его смерти, ведь Гулливер еще жив, этот текст еще не закончен, но конец уже близок, я имею в виду – конец текста, такова первая версия, есть и другие, я расскажу о них так же кратко, как рассказал об этой.


ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ: ВТОРАЯ ВЕРСИЯ

вторая версия повествует о том, как Гулливер, сделав несколько важных психологических открытий о самом себе, отказался от замысла «Уяснения», забросил литературные опыты и начал вести нормальную жизнь, он устроился на работу в местный университет, преподавал философию и логику на вечернем отделении, однажды он встретил на улице своего бывшего одноклассника, за разговором в кафе выяснилось, что одноклассник работает в администрации завода сельскохозяйственной техники, недавно они заключили соглашение с компанией из Гондураса о поставке уборочных машин, запланирована деловая поездка, но он не знает испанского, Гулливер же выучил испанский, чтобы читать испанских поэтов, он долго занимался с университетским преподавателем французского, который владел также испанским, любовь к испанской поэзии помогла Гулливеру освоить этот, в общем-то, нетрудный язык, он свободно читал и бегло говорил по-испански, узнав об этом, бывший одноклассник, а теперь замдиректора завода, пригласил Гулливера с собой в поездку, все расходы были оплачены, так Гулливер оказался в Гондурасе, торговые отношения России с этой страной только завязывались, совсем недавно было открыто представительство Гондураса в Москве, Россия была заинтересована в сельхозпродукции и сырье, а Гондурас – в технике, удобрениях и специалистах-строителях, Гулливеру в Гондурасе понравилось, и он решил там остаться, с помощью своего знакомого, замдиректора, он устроился в местную компанию переводчиком технической документации, через какое-то время он женился на метиске, среди предков которой были португалец, испанец, индианка, тайка, француз, русский, казашка и румын, у них родилось пятеро детей, двое из которых умерли в раннем возрасте от лихорадки денге, несмотря на высокую заболеваемость СПИДом (каждый пятидесятый в стране ВИЧ-инфицирован), Гулливеру удалось избежать этого опасного заболевания, он жил в просторном доме, неплохо зарабатывал, и у него еще оставалось время для переводов местных поэтов на русский и русских – на испанский, из детей его один стал моряком, другой – поваром, а дочь – фотомоделью, Гулливер любил возиться с цветами, позади дома он устроил большой цветник, однажды в жаркий день его нашли возле клумбы, с ним случился удар, он прожил еще чуть больше года, наполовину парализованный, и успел за это время написать несколько стихотворений на испанском, они были опубликованы в том же номере местной газеты, что и некролог, жена передала его архивы одному столичному литератору, тот отобрал неопубликованные переводы, а остальное предал огню, компьютер Гулливера выбросили на свалку, он никому не сообщил пароля, так пропали все материалы, относящиеся к «Уяснению», если учитывать только компьютерные файлы, это оставляло приблизительно 475 мегабайтов, около 500, если добавить заметки, сделанные от руки.


ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ: ТРЕТЬЯ ВЕРСИЯ

и наконец третья версия, согласно которой, Гулливер, решив, что в детстве перенял многое от матери, освободился от этого заимствования, повзрослев сразу на сотню лет, он стал мудрым и спокойным, все его стремления, опыты показались ему пустой суетой, чем они, по правде говоря, и были, ничто в жизни не имеет значения, кроме самой жизни, люди – жалкие существа, брошенные в этот мир, без всякой цели, без надежды на какое-то воздаяние или спасение, так учил Шопенгауэр, и Гулливер был с ним согласен, он снова проникся жалостью ко всему живому, но это была не заимствованная, а его собственная жалость, Гулливер понял, как ему нужно прожить оставшиеся годы, он уничтожил архив, избавился от библиотеки и переехал жить к старушке-матери, свою квартиру он сдавал, получая за это небольшие деньги, мать к тому времени уже вышла на пенсию, она радовалась, что сын вернулся к ней, хотя и не понимала, почему, Гулливер снова устроился работать тренером в шахматную школу, работа была необременительная, у него оставалось много досуга, и он проводил его в прогулках с матерью или читал ей что-нибудь из русской или английской литературы, у матери испортилось зрение, и самостоятельно она читала с трудом, они прочли всего Ломоносова, Капниста, Дмитриева, Радищева, Державина, Карамзина, Львова, Востокова, Мерзлякова, Кайсарова, Долгорукова, Борна, Тургенева (Ивана и Андрея), Батюшкова, Давыдова, Хвостова, Муравьева, Боброва, Остолопова, Шаликова, Озерова, Сумарокова, Крылова, Пнина, Жуковского, Воейкова, Глинку, Гнедича, Милонова, Измайлова, Пушкина (Василия и Александра), Вяземского, Шатрова, Катенина, Дельвига, Арцыбашева (Михаила и Николая), Рылеева, Кюхельбекера, Баратынского, Козлова, Плетнева, Сомова, Раевского, Илличевского, Григорьева, Туманского, Веневитинова, Хомякова, Шевырева, Олина, Одоевского (Александра и Владимира), Станкевича, Соллогуба, Загоскина, Марлинского, Павлова, Вельтмана, Погорельского, Аксакова, Нарежного, Грибоедова, Гоголя, Полевого, Сенковского, Лермонтова, Гончарова, Огарева, Герцена, Сухово-Кобылина, Толстого (Алексея и Льва), Плещеева, Писемского, Фета, Полонского, Никитина, Лескова, Достоевского, Некрасова (Николая и Виктора), Добролюбова (Александра и Николая), Чернышевского, Писарева, Островского (Александра и Николая), Писемского, Григоровича, Короленко, Салтыкова-Щедрина, Надсона, Белого, Северянина, Бальмонта, Сологуба, Есенина, Блока, Маяковского, Хлебникова, Каменского, Лившица, Шкловского, Асеева, Чурилина, Зайцева, Шмелева, Ремизова, Хармса, Олейникова, Чехова, Гарина-Михайловского, Горького, Вересаева, Зощенко, Закруткина, Мережковского, Розанова, Иванова (Всеволода, Анатолия, Алексея, Николая), Андреева (Леонида и Даниила), Гумилева, Бунина, Набокова, Ахматову, Цветаеву (Марину и Анастасию), Мандельштама, Пастернака, Багрицкого, Платонова, Булгакова, Леонова, Фадеева, Фурманова, Гладкова, Твардовского, Рыбакова, Астафьева, Гроссмана, Солженицына, Рубцова, Дементьева, Алигер, Асадова, Беспощадного, Безыменского, Бедного, Голодного, Эренбурга, Олешу, Замятина, Грибачева, Дудина, Белинского (Виссариона и Якова), Забелина, Заболоцкого, Казакову, Кирсанова, Клюева, Кедрина, Кушнера, Левитанского, Ляпина, Луговского, Майорова, Мариенгофа, Межирова, Нагибина, Гинзбург, Маркова, Можаева, Наровчатова, Нарбута, Окуджаву, Петникова, Симонова, Битова, Кабакова, Смелякова, Улицкую, Пелевина, Лимонова, Шаламова, Чичибабина, Устинову, Прилепина, Быкова, Соколова, Мамлеева, Ерофеева (Виктора и Венедикта), Петрушевскую, Пепперштейна, Шишкина, Елизарова, Славникову, Чижову, Геласимова, Иличевского, Акунина, Гришковца, Иванова, Орлова, Рубину, Рубанова, Рубинштейна, Гандлевского, Маканина, Искандера, Войновича, Шаламова, Довлатова, Распутина, Токареву, Васильева, Бродского, Ахмадуллину, Алешковского, Сахновского, Данилкина, Уткина, Осокина, Милославского, Бакина, Галковского, Евдокимова (Алексея и Николая), Гарроса, Идова, Гениса, Вайля, Стругацких, Беляева, Ефремова, Голованова, Сенчина, Сорокина, Шекспира, Донна, Геррика, Герберта, Марвелла, Драйдена, Мильтона, Попа, Томсона, Грея, Голдсмита, Дефо, Свифта, Джонсона (Бена и Сэмюэля), Крэбба, Коллинза, Аддисона, Теккерея, Вордсворта, Кольриджа, Саути, Байрона, Шелли (Мэри и Перси), Китса, Скотта, де Квинси, Браунинга, Россетти (Кристину и Данте), Блейка, Бернса, Мура, Суинберна, Теннисона, Стивенсона, Уайльда, Диккенса, Шоу (Ирвина и Бернарда), Уэллса, Конан Дойла, Арнольда, Хопкинса, Честертона, Вулф, Джойса, Беккета, Бронте (Шарлотту, Эмили, Энн), Остин, Конрада, Гарди, Лоуренса, Хаусмана, Йитса, Дэвидсона, Оуэна, Томаса (Дилана, Эдварда и Роналда), Киплинга, Грейвза, Баркера, Т. С. Элиота, Олдингтона, Уоткинса, Льюиса, Одена, Фуллера, Ларкина, Дженнингс, Хьюза, Эшбери, Сноу, Пауэлла, Во, Вудхауза, Грина, Акройда, Рушди, Эмиса (Кингсли и Мартина), Мёрдок, Голдинга, Макьюэна, Барнса, Дюморье, Хаксли, Оруэлла, Кларка, Кристи, Приста, Уисдома, Толкиена, Праттчета, Роулинг, Пристли, Фаулза, Картер, Ле Карре, Дрэббл, Спарк, Исигуро, Бэнкса, Пирса, Лоджа, Уэлша, Ирвинга (Джона и Вашингтона), Лонгфелло, Эмерсона, Лоуэлла, Дикинсон, По, Уитмена, Купера, Гарта, Готорна, Олкотт, Джеймса, Мелвилла, Твена, Драйзера, Стайн, Хемингуэя, Фолкнера, Фицджеральда (Эдварда и Фрэнсиса), Робинсона, Мастерса, Сэндберга, Фроста, Уильямса (Теннеси и Карлоса), Джефферса, Крейна, Вулфа, Стивенса, Каммингса, Уоррена, Тейта, Рэнсома, Нэша, Берримена, Ретке, Уилбера, Стейнбека, Беллоу, Дос Пассоса, Апдайка, Сарояна, Чивера, Хэммета, Чандлера, Кейна, Гинсберга, Плат, Берроуза, Миллера (Генри и Артура), Керуака, Буковски, Бротигана, Барта, Акер, Пинчона, Брэдбери, Саймака, Хайнлайна, Доктороу, Кизи, Воннегута, Томпсона, Лондона, Пьюзо, Мейлера, Митчелл, Норриса, Кинга, Ладлэма, Лавкрафта, Бирса, Крили, Блая, Ферлингетти, Джонса, Брукс, Олсона, Леннона, Роллинза, Роббинса, Джармена, Дэмел, Маклиша, Паунда, Грэма, Доути, Луиса, Нельсон, Лемана, Стила, Хикса и многих других, включая Кинга, Янси и Маккамона.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

эта история, история Гулливера, очевидно, нуждается в какой-то каденции, завершении, невозможно ведь закончить ее именами Кинга, Янси и Маккамона, однако все важное уже сказано и добавить вроде бы нечего, остается предложить интерпретацию вместо фактов, новое жизнеописание, может быть, начать с далеких предков Гулливера, чтобы показать вырождение рода, измельчание, олилипутивление, если можно употребить такой неологизм, тема представляется настолько значительной, не меньше, чем эволюция Дарвина, что я готов предпринять еще одну попытку, превратить каденцию в самостоятельную часть, финал, готов ли к этому читатель? кто его об этом спрашивает, только не я, в финале не будет никаких упоминаний этого экзотического животного, слово «читатель» встречается здесь в последний раз, в отличие от слова «любовь», которое будет попадаться там на каждом шагу, то есть в каждом фрагменте и едва ли не в каждой строке, ведь измельчание рода Гулливеров и самого Гулливера есть не что иное как измельчание любви – умаление, раздробление ее предмета и ослабление самой способности любить.