Нордин Тидафи. Старая хижина

Родился в 1935 году. Как поэт, ставит перед собой задачу возродить яркий колорит национальной поэзии, специфику ее образов. Рисует живописные картины повседневной жизни Алжира, его природу. Сборник стихов: «Родина вечна» (1962).


СТАРАЯ ХИЖИНА
Имя мое из соломы и глины. Тростник и светлый камыш оплетают мои бока.
Солнце и воды реки помогли мне подняться.
Но существую я благодаря рукам человека, и в этом моя гордость.
Вышла на свет красота моя бурой и гладкой. Так и живу; и ночами я зорче, чем днем.
Из сумерек я извлекаю мечты и призраки детства.
Взрослое слово мне чуждо, пускай забирает его тот, кто уходит с чужим караваном.
Сколько я вижу забот ежедневно на лицах!
Сколько людей, чьи заботы так далеки от надежд!
Все происходит при мне. Пусть я безмолвна, но всякое горе касается меня, мне ведомо все: шаги, что стучат по почве сухой, ручей, что жалобам вторит, живность, которую жгучая жажда изводит.
Порою случались и шествия в трауре, проплывали мимо похоронные носилки, и воронье поднималось и застило весь белый свет.
Полуразрушенная, я воздаю похвалу терпенью мужчин, любопытству женщин, робости зверя и птицы.
Я взываю к бессмыслице бегства, к равнодушию покорившихся, к счастью, чей срок уже близится.
Вслед за вздохом старейшин, вслед за молчаньем хозяина я самую смерть и ее красоту обвиняю.


РУЧЕЙ
Я — наследник снегов, осмеянный высотой бродяга, только летнего солнца опасаются мои седины.
Я беден той бедностью изначальной, извечной, библейской почти, и я сохранил ее причитанья.
И доля моя — сиротство приблудных детей.
Весь в глине, нагой, распластанный, я забываюсь, если вдруг узнаю прачек по стуку вальков, насмешливые олеандры, камни, что я пробудил от каменной их тишины, осла-мудреца в полуденной ванне.
Когда прибываю издалека на дикие эти каникулы, сам себя застаю прытко бегущим у пышных садов, под мостами и у входа в город.
А затем я возвращаюсь к своим серым откосам, столь соблазнительным для кузнечиков, к веткам, пустившимся в плаванье, к овцам, измученным жаждой.
Убегая в глубь времени, я догоняю мечту; ту, что к моим настроеньям прислушалась.
О, волненье мое, тебя бы на реку хватило!
А тебя, мечта, на целую зиму!


ФЛЕЙТА
Флейта свободной мечтой заостряет звуки в пространстве.
Она говорит: в великой ночи, древней подруге молчанья, всякий путник ограничен своим одиночеством.
Неподалеку от легкого звука флейты начинается царство тимьяна, по которому стадо пройдет на зимние пастбища.
И вода притяженьем живым отражается в женских глазах. Древний наш предок перебирает четки времен года, пытается их разгадать...
На далеком Юге воскресают раны любви, и вчерашний рассвет — это первый шаг, возвращающий к воспоминаньям. А любой ветерок — это пройденный путь, он сроднился с тобой.
Пусть же свет благодатной звезды наши оазисы приласкает, наши тяжелые волосы, газелей, вскормленных нашим восторгом.
Пусть все те же сердца нам подарят опять нашу жизнь неожиданным словом.
Над застигнутым сном караваном снова сложат узор перелетные птицы.
 В сумерках вновь начинается Юг, симметричное зеркало городов и становищ, распорядок луны на освещенных границах.
Это и есть первозданный союз ритма с материей.
Завтра само нам расскажет, каким оно будет.
Нам оно явится Днем и Существованьем.


СЕЗОННИК
Когда приближается вершина лета, я уже не в силах поддерживать собственное тело, я возвращаюсь в нищету. И несчастья мои подходят шаг за шагом.
Возникает рассвет и выводит меня из пещеры.
Каково же сиянье, что пробилось в такую щель?
Мне знакомы могучие руки забвения и отчаянье тайное, и бессмысленный жест.
Как покойно на засеянном поле! Жаль, что старая дружба моя с этим полем забыта.
И проходят зима за зимой, но ведь руки даны мне для встречи с работой.
Что же я получу? Неизвестность — оплата моя.
И во мне поднимается голод, наполняется голодом тело. Где-то вечер спешит со своей суетой, безразличный к улыбкам и плеску морскому, даже к женщинам, даже к будущим детям.
Я зависим от самого малого слова. Возвращаюсь в убежище, в ожидании круговорота, перемешивающего сны. Там несчастье меня ожидает, но и сам я похож на несчастье.
И далекое солнце судьею мне покажется старых феодальных времен.
Нет колосьев совсем. И заря не встает. Никому я не нужен.
И все же прорехи мои настойчиво верят в молчаливую честь, которой и рубище не помеха.
Тень — тень чего?— отвергает меня. Я как старое семя, от него не дождешься достатка.
Где предел наказанью, чтобы все-таки жизнь продолжалась?
И какая любовь меня сможет увлечь за собой?