запад и восток

     Гулливер полюбил все классическое, аполлоническое, если бы он читал на древних языках, он взял бы себе в образцы греческих и римских авторов, но ему приходилось обходиться переводами Ларошфуко и Паскаля, хорошими переводами, и вообще, он больше учился у переводчиков, чем у авторов, пишущих по-русски, в литературе на русском он не находил примеров «большого стиля», в текстах было много лишнего, необязательного, частного, неуниверсального, областные словечки, разговорные выражения, неправильные обороты и так далее, переводчики же были хранителями правильного языка, и в визуальных искусствах всем направлениям он предпочитал классицизм, ему нравились (или он уверял себя, что ему нравятся) картины Пуссена и Давида, скульптуры Кановы и Торвальдсена, парки Павловска, фонтаны Петергофа, да, в музыке он по-прежнему любил романтиков, но в литературе и живописи сделал своими кумирами классицистов, на него повлияли Ницше и Шпенглер, великие немцы поклонялись античному духу, веймарский классицизм, Гете и Шиллер, человек представляет собой ценность лишь постольку, поскольку он способен наложить на свои переживания клеймо вечности , Гулливер, ездил в Петербург, Павловск, Петергоф, чтобы проникнуться классическим духом, до чего же это странно, но так было, факты упрямее ослов, и я, как упрямый осел, придерживаюсь фактов, главное – идти всегда в одном направлении, тогда обязательно куда-то придешь, если начнешь шататься из стороны в сторону, рискуешь вернуться в то же самое место, откуда вышел, или потерять силы по дороге, неудивительно, что Гулливер увлекся жанром афоризмов, Ницше и Ларошфуко казались ему идеальными авторами, кроме того, ему нравились стихотворения в прозе, но здесь, опять же, Тургеневу он предпочитал зарубежных авторов, например, Элюара, Хименеса, если бы он верил в переселение душ, то наверняка бы посчитал, что в нем воплотилась душа какого-то западного литератора и мучается из-за того, что ошиблась языковым регионом, он чувствовал эту классическую выучку и у Хемингуэя, и у Фицджеральда, и у Сарояна, и у Буковски, и у Эллиса, самый заурядный кропатель детективов и триллеров, казалось, держал в голове классические образцы, Тцара был классичнее Хармса, а Хаксли – Замятина, ничего с этим не поделать, Достоевский ничему не научил Гулливера, и Пастернак тоже, ничему он не научился и у Сорокина, и у Пелевина, и у Рыбакова, и у Елизарова, и у Астафьева, и у Солженицына, и у Шишкина, и у Мамлеева, будто перебираешь драгоценные камни, радость скупого рыцаря, горят свечи, сундуки открыты, блестят рубины, сапфиры, алмазы, но и среди западных писателей ХХ века Гулливер не нашел никого близкого себе, кроме Кафки и Хемингуэя, сундуки закрываются, свечи гаснут, даже меня это утомляет, книгочея из книгочеев, я все больше говорю о себе, чего не собирался делать, надо поискать, нет ли среди моих скрижалей той, в которой дозволяется и даже предписывается говорить все, что взойдет в голову, я написал «взойдет», а не «взбредет», потому что это слово отдает чем-то старым и русским, я еще мало рассказал о том, как Гулливер изучал русскую литературу, как он пытался проникнуть в сердце, печенку и селезенку русского языка, он был пожирателем текстов, романов и повестей, съешь печенку врага и обретешь его смелость, он был не просто пожирателем, а гурманом, оценивающим каждое слово, каждый оборот, проверяющим его пробирным камнем, которым его снабдили большие знатоки русского языка, такие, как Нора Галь и Корней Чуковский, одно время он настолько влюбился в русскую литературу и русский язык, что ему уже не нужно было никакого Прекрасного Человека, он словно обрел настоящий дом, родину, убежище, укрывище, чего он только не прочел –  «слова» Феодосия Печерского, проповеди Кирилла Туровского и другие тексты на старославянском и древнерусском, он ездил в Псков, Владимир, Суздаль, Ярославль, чтобы увидеть старые русские церкви, он пытался соединить классицизм и «народность», но это ему плохо удавалось, «классическое» и «русское» существовали в его сознании раздельно, и сойтись им не удавалось, очевидно, по складу ума и чувства он был западником, встречаются ли на западе люди, которых можно назвать восточниками, конечно, эти увлечения буддизмом, битники, хиппи, но это другой восток, не тот, на котором жил Гулливер, в котором он барахтался как лягушка в молоке, ничего не сбивалось, молоко оставалось молоком, и это не было материнское молоко, Гулливер чувствовал себя чужим и стране, и эпохе, да, ему следовало бы родиться в век Растрелли и не в Петербурге, а в Париже, а лучше бы ему вообще не появляться на свет, тогда не было бы никаких вопросов, нет человека, нет проблемы, как сказал А. Рыбаков, во вселенной нет никаких проблем, кроме человеческих, классицизм – это попытка гармонизовать негармоничное, соединить несоединимое, наложить клеймо вечности на преходящее, между тем Гулливеру уже исполнилось тридцать три года, и он еще ничего не сделал, ничего не достиг.

–––––––––––––––––––––––––––––––––
     «…всякий человек представляет собой ценность ровно лишь постольку, поскольку он способен наложить на свои переживания клеймо вечности…» – Ф. Ницше. «Рождение трагедии из духа музыки».