Русская Сафо

Популярность этой поэтессы в начале прошлого века перехлестывала все мыслимые и немыслимые границы. Достаточно сказать, что только ее стихотворные сборники приносили солидный доход книжным издательствам, а посему те оспаривали друг у друга честь напечатать очередной изящный томик.
Ее фотографии глядели на прохожих из витрин вех петербургских фотоателье. На снимках была запечатлена стройная красавица с огромными загадочными глазами, точеными чертами лица и пышной прической. Что удивительно: в жизни она была еще красивее, чем на фотографиях.
В нее влюблялись сотнями, слали признания в пылкой любви – десятки. Из-за нее пытались стреляться, травиться, вешаться. Она оставалась верной своему супругу, которому исправно рожала детей – только мальчиков. И это никак не отражалось ни на ее фигуре, ни на ее творчестве.
Ее звали Марией. Но известна она совсем под другим именем, правда, похожим. Это – Мирра Лохвицкая.

Мария родилась в Петербурге 2 декабря 1869 года в респектабельной и обеспеченной семье известного адвоката – Александра Владимировича Лохвицкого и его супруги, Варвары Александровны, урожденной Гойер. Доктор прав, автор курса уголовного права и других сочинений и статей, отмеченных по словам современников, ясностью и талантом изложения, Лохвицкий был практикующим адвокатом – присяжным поверенным.
В семье было много детей: Мария была второй после брата Николая. Потом родилась еще четыре дочери – Надежда, Варвара, Лидия и Елена, все – красавицы, умницы, прекрасно воспитанные. Стихи в этой семье писали все дети, но почему-то это считалось зазорным: попавшийся на «рифмоплетстве» подвергался самым язвительным насмешкам со стороны других.
Вне подозрений был только старший брат Николай, но и он однажды был уличен в пагубном пристрастии к рифме. Именно из обрывка его стихотворения Мария впоследствии взяла свой псевдоним – Мирра. Имя Мария казалось ей слишком простеньким для поэзии.
Когда выяснилось, что и Мария, и Надежда, несмотря на насмешки сестер, стали писать стихи «серьезно», девушки заключили между собой договор: начинать завоевание Парнаса не одновременно, а по старшинству. Дебютировать должна была Мария-Мирра и только в случае провала на тот же путь вступила бы Надежда: две поэтессы из одной семьи казались барышням смешным и неприличным явлением.
Родители сохраняли нейтралитет: дочери были послушными, благовоспитанными барышнями, свято соблюдали светские приличия, сомнительные сборища не посещали, ну, а если решили поиграть в поэтесс… беды в этом нет. Лишь бы с какими-нибудь социалистами-бомбистами не связались.
В 1874 году Лохвицкие переехали в Москву в связи со служебными делами главы семейства. Старший сын уже отделился и успешно делал военную карьеру, благополучно позабыв о своих «поэтических опытах». Мария в 1882 году поступила пансионеркой в Александровский институт. Но через три года ее отец скоропостижно скончался, а мать с младшими дочерьми вернулась в Петербург.
В 1888 году, кончив курс и получив свидетельство домашней учительницы, Мария переехала туда же, к своим. Переехала уже почти признанной поэтессой: незадолго до окончания института два ее стихотворения с разрешения начальства были изданы и замечены критикой и читающей публикой. Подписаны они были М.Лохвицкая.
В 1889 году Мария начала регулярно публиковать свои стихи в периодической печати: в иллюстрированном петербургском журнале «Север», в журналах «Живописное обозрение», «Художник», «Труд», «Русское обозрение», «Книжки Недели» и многих других. Для того времени и для женщины – феерический успех, причин которого сама Мария искренне не понимала.
А критики захлебывались от восторга, называя стихи двадцатилетней красавицы удивительно зрелыми и сильными. Такие, например, как вот это:
«Порвется жизни нашей нить, -
Спешите ж ею насладиться,
Спешите юностью упиться,
Любить, страдать, - страдать, любить!»
Вот хоть убейте – не вижу я в этих строках ни силы, ни зрелости. Технически безупречный набор банальностей, не отражающий ни характера автора, ни его личности и, главное, не привносящий в поэзию абсолютно ничего нового. Хотя… может быть именно поэтому стихи Лохвицкой были невероятно популярны: банальность притягивает обывателей, как магнит.
В ее ранних стихах любовь - светлое чувство, приносящее семейное счастье и радость материнства; впоследствии жизнь лирической героини осложняется вторжением греховной страсти, вносящей в ее душу разлад. И все это не имело ни малейшего отношения к ее собственной жизни, разве что мечты о счастливом замужестве стали реальностью.
В возрасте двадцати двух лет Мария вышла замуж за соседа по даче в Ораниенбауме - Евгения Эрнестовича Жибера, сына профессора архитектуры, студента Петербургского университета. Она считала, что любила своего мужа, хотя, написав и опубликовав десятки любовных стихотворений, ни разу еще не испытала этого чувства в реальной жизни. Ну, не получалось у нее полюбить так, как она об этом писала.
Кстати, Мирра Лохвицкая (так теперь она подписывалась и так ее называли друзья и знакомые) еще при жизни получила прозвище «Русской Сафо», поскольку практически единственной темой ее творчества была любовь. А строка «Это счастье – сладострастье», удивительно смелая для того времени и для женщины, воспринималась ни больше, ни меньше, как девиз поэтессы. Над этим они с супругом частенько смеялись: более благопристойной дамы, чем мадам Жибер, было еще поискать.
Евгений Жибер по профессии был инженером-строителем, его работа была связана с переездами и командировками. Через год после свадьбы молодые уехали из Петербурга, жили в Тихвине и Ярославле, затем на несколько лет их местом жительства стала Москва. Осенью 1898 года семья снова переехала в Петербург – как оказалось, насовсем.
Мирра Лохвицкая продолжала исправно писать и публиковать стихи и так же исправно рожать детей.  Их у поэтессы было пятеро, все - мальчики. Трое: Михаил, Евгений и Владимир - появились на свет в первые годы ее замужества, один за другим. Около 1900 года родился четвертый ребенок, Измаил. Именно к началу 1900-х гг. стихотворение, в котором она дает шутливую характеристику каждому из сыновей и совершенно всерьез говорит о своих материнских чувствах:
«Михаил мой - бравый воин,
Крепок в жизненном бою,
Говорлив и беспокоен,
Отравляет жизнь мою.

Мой Женюшка - мальчик ясный,
Мой исправленный портрет,
С волей маминой согласный,
Неизбежный как поэт.
Мой Володя суеверный
Любит спорить без конца,
Но учтивостью примерной
Покоряет все сердца.

Измаил мой - сын Востока,
Шелест пальмовых вершин,
Целый день он спит глубоко,
Ночью бодрствует один.

Но и почести и славу
Путь отвергну я скорей,
Чем отдам свою ораву:
Четырех богатырей!»

Это было, пожалуй, единственное стихотворение поэтессы, которое критики и читатели предпочли «не заметить»: слишком уж оно было приземленным, «нетипичным» для великолепной Мирры. Впрочем, было еще одно, посвященное самому младшему сыну, Валерию, родившемуся в 1904 году но оно даже не было опубликовано – Мирра учла опыт предыдущего «материнского восторга».
Ведь по темам и основному содержанию ее поэзия ограничивалась сферой чувственной любви, возводила в культ обнаженное сладострастие. Лохвицкая культивировала взгляд на женщину как на существо, находящее свое счастье в беззаветном подчинении любимому, ее «повелителю». Действительно, мечта любого мужчины.
Самое забавное: по единодушному свидетельству мемуаристов, несмотря на смелость своей любовной лирики, в жизни Лохвицкая была «самой целомудренной дамой Петербурга», верной женой и добродетельной матерью.
Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 году и сразу же был удостоен Пушкинской премии. Должна отметить, что какое-то особое покровительство поэтессе со стороны известного поэта Майкова – просто миф, они вообще не были знакомы. Но оценки многих известных людей были просто восторженны:
«После Фета я не помню ни одного настоящего поэта, который так бы завоевывал, как она, «свою» публику», — писал В.И.Немирович-Данченко, известный в те годы литератор (и брат знаменитого театрального деятеля) о своём первом впечатлении от её стихов, - словно на меня солнцем брызнуло». Первый сборник, кстати, был посвящён мужу.
Далее сборники стихотворений выходили практически ежегодно, всякий раз вызывая шквал восторженных критических откликов и даже почетных отзывов Академии Наук. Мистика? Вовсе нет. Поэтесса оказалась в нужное время в нужном месте и нашла очень подходящую для нее нишу - на фоне однообразно-унылой народнической лиры страстный - до экзальтации - голос поэтессы звучал совершенно особенно, как музыкальное соло. У нее просто не было конкуренток, она сама была основоположницей женской поэзии Серебряного века, да к тому же ее стихи отличались яркими метафорами и чисто женской музыкальностью.
Лохвицкая очень быстро приобрела статус едва ли не самой заметной фигуры среди поэтов своего поколения, оказавшись практически единственной представительницей поэтического сообщества своего времени, обладавшей тем, что позже назвали бы «коммерческим потенциалом». Ее сборники всегда расходились практически мгновенно, в отличие от всех других.
При этом «её успеху не завидовали — эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен…», — писал В. И. Немирович-Данченко. Он же замечал: «Лохвицкой не пришлось проходить сквозь строй критического непонимания… В равной степени принятая литературным кругом и широкой публикой, она с каждым новым произведением всё дальше и дальше оставляла за собою позади молодых поэтов своего времени, хотя целомудренные каплуны от литературы и вопияли ко всем святителям скопческого корабля печати и к белым голубям цензуры о безнравственности юного таланта».
 Л.Н.Толстой снисходительно оправдывал ранние устремления поэтессы:
«Это пока её зарядило… Молодым пьяным вином бьёт. Уходится, остынет и потекут чистые воды!».
Единственное, чем постоянно донимали Мирру критики и собратья по цеху – это «отсутствие гражданской позиции». Тому же В. И. Немировичу-Данченко один московский литератор писал об этом так:
«…На нашем горизонте новая звезда. Ваша питерская Мирра Лохвицкая — птичка-невеличка, от земли не видать, а тот же Вукол Лавров читает её и пузыри на губы пускает. Начал бы её в «Русской мысли» печатать, да боится наших Мидасов-Ослиные уши, чтобы те его за отсутствие гражданского протеста не пробрали. Вы ведь знаете, Москва затылком крепка…»
Далась им это «гражданская позиция»! Да это понятие просто не вписывалось в круг интересов Мирры Лохвицкой. Она даже от красного цвета шарахалась – видимо, чисто инстинктивно:
«Мне ненавистен красный цвет
За то, что проклят он.
В нем - преступленья долгих лет,
В нем - казнь былых времен…»
С переездом в Петербург Лохвицкая вошла в литературный кружок Случевского, который относился к ней с большой теплотой, но она редко появлялась на его «пятницах». Она вообще избегала знакомств в литературно-поэтическом мире. Ей откровенно претил богемный образ жизни.  Хотя возникшая вокруг нее аура всеобщей легкой влюбленности, несомненно, льстила матери семейства, сохранившей девичьи-стройную фигуру и грациозность.
Классический портрет поэтессы дает И.А. Бунин:
«И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость… Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».
Увы, Лохвицкая не избежала участи всех красивых женщин: в ней упорно отказывались замечать что бы то ни было помимо красоты, а успех стихов приписывали исключительно выигрышной внешности. Хотя в последнем утверждении, безусловно, есть толика правды: по крайней мере на первом этапе литературной карьеры эффектная внешность молодой поэтессы не могла ей не помочь. Но потом – начала тяготить ее самое.
Ко всему прочему, эффектная, умная красавица была по характеру замкнутой и не слишком склонной к общению. Ее публичные  выступления можно пересчитать по пальцам и вряд ли следует считать успешными. Как вспоминал один из свидетелей такого выступления:
 «Когда она вышла на сцену, в ней было столько беспомощной застенчивости, что она казалась гораздо менее красивою, чем на своей карточке, которая была помещена во всех журналах».
Горькое разочарование для поклонников «прекрасной русской Сафо».
И занимавший всю литературную (и не только) общественность слух о страстном романе Лохвицкой со знаменитым в ту пору поэтом Константином Бальмонтом тоже оказался всего лишь слухом. Сам поэт в автобиографическом очерке «На заре» написал что-то маловразумительное о «поэтической дружбе». В остальном отношения двух поэтов окружены глухим молчанием мемуаристов: ни свиданий (хотя бы прилюдных), ни переписки, ни-че-го. Только отзвуки стихов одного в стихах другой – и наоборот. Но это, согласитесь, весьма далеко от «бурного романа». Хотя…
Есть основания полагать, что Бальмонт вольно или невольно сыграл в судьбе Лохвицкой роковую роль. Драма, по всей видимости, состояла в том, что чувство – было, причем было взаимным, но Лохвицкая оставалась безупречной супругой и стремилась задушить в себе «непозволительные страсти», а Бальмонт, человек более чем своеобразный, да еще одержимый ницшеанскими идеями о «сверхчеловечестве», непрерывно расшатывал и без того нестабильное душевное равновесие поэтессы.
В связи с этим «романом» известность Лохвицкой получила несколько скандальный оттенок, поэтессе настойчиво примеряли ореол «вакханки». Однако Бунин, хорошо ее знавший, отмечал несовпадение этой репутации с реальным человеческим обликом поэтессы: «мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива».
Игра воображения, всего лишь! Но у поэтических натур такие игры, как правило, скверно заканчиваются. По крайней мере, для одного из них.
Есть что-то мистическое как в поэзии Мирры Лохвицкой, так и в ее судьбе. Это было замечено сразу после ее смерти.
«Молодою ждала умереть,
 И она умерла молодой», - писал Игорь Северянин, перефразируя строки ее стихотворения, опубликованного в третьем по счету сборнике:
«Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком…
Я хочу умереть молодой…
Пусть не меркнет огонь до конца,
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца»
Стихотворение было впоследствии признано «ясно-осознанной пророческой эпитафией». Жаль, что ей не нашлось места на памятнике. Впрочем, на нем вообще не написано слова «поэтесса», только даты жизни и смерти, имя и фамилия.
Здоровье Лохвицкой заметно ухудшилось с конца 1890-х годов. Она часто болела, жаловалась на боли в сердце, депрессию, ночные кошмары. В декабре 1904 года болезнь обострилась, в 1905 году поэтесса была уже практически прикована к постели. Последний период улучшения был летом 1905 года, на даче, затем Лохвицкой внезапно стало хуже.
Умирала она мучительно. Физическая причина ее смерти неясна, но для современников было очевидно, что она связана с душевным состоянием.
«Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа…» - писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.
Смерть наступила 9 сентября 1905 года. Лохвицкой было 35 лет, после нее остались пятеро детей. Отпевали поэтессу в Духовской церкви Александро-Невской лавры, там же, на Никольском кладбище, ее и похоронили. Народу было мало. Могила Лохвицкой сохранилась, но состояние ее оставляет желать лучшего. Бальмонт не выказал никакого участия к поэтессе на протяжении всей ее предсмертной болезни, и на похоронах не присутствовал. В его письме Брюсову от 25 сентября 1905 года среди пренебрежительных характеристик современных поэтов есть и такая:
«Лохвицкая - красивый романс».
 Эти слова звучат цинично, не знать о смерти поэтессы Бальмонт не мог. Да и кто бы говорил о красивости и о романсах!
Мало найдется поэтов, чья литературная судьба начиналась бы столь успешно и завершилась бы столь печально. В начале пути - быстрое признание, восторги читателей, престижная Пушкинская премия уже за первый сборник, в конце - холодные насмешки законодателей литературной моды, мелочные придирки критиков и равнодушие читающей публики, не удостоившей прежнюю любимицу даже живых цветов на похоронах.
Правда, Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона характеризует Лохвицкую как «одну из самых выдающихся русских поэтесс», и подтверждает: «Стих её изящен, гармоничен, лёгок, образы всегда ярки и колоритны, настроение ясное, язык пластичен».
Мирра Лохвицкая, имевшая огромный успех на рубеже XIX—XX веков, впоследствии была практически забыта. Лишь к концу 1990-х годов критики, прежде всего, зарубежные, начали признавать: её «влияние на современников и позднейших поэтов только начинает осознаваться».
Американский славист Марков утверждал, что «её жгучий, женственный стих определённо заслуживает внимания и реабилитации», и «именно Лохвицкая, а не Ахматова, «научила женщин говорить».
Мне – многолетней и трепетной поклоннице творчества и личности Анны Андреевны – чрезвычайно трудно с этим согласиться. Но – приходится.
Факты, даже когда они относятся к такой эфемерной сфере,как поэзия, - чрезвычайно упрямая вещь.