Запах времени

 После дождя (шестидесятые)
 
Мы гуляли по улицам … пустым или полным троллейбусами,
 Ла-ла-ла – пел мотивчик гитарист белобрысый,
 И улицы после дождя и дрожащие кошки и промокшие крысы,
 пешеходы случайные, дворники тихие с метлами-ребусами:
 То ли взлетят – того и гляди, то ли – огреют по уху,
 То ли выметут город до чистоты, до – до
 Ре-ми-фа, то ли – не хватит усердия или пороху,
 И сорвутся на фистуле, не доведут мелодии,
 Эхом уйдут в гулкие стены, туда, где их дом и родина,
 Матушка-Богородица, - как старушки скажут, - святые угодники, -
 Скажут и отойдут в тихие влажные дворики,
 В пустынные залы мордора, пещеры аида, в полости,
 Где столько нами о жизни и смерти было говорено,
 И побредут насквозь через губернии, области, волости
 России чужой, умытой снегами, слезами, дождями ли,
 В той безупречной поре жизни, юностью поименованные,
 На середине реки, ледостава, леса, пустыни, где замерли
 По алфавиту: аз) виновные, буки) невиновные,
 Любимые и проклинаемые тобой, но прощенные,
 А ты все бредешь по городу, с мотивчиком ля-ля-ля,
 И души: крещенные, позабытые, черные и белые, и некрещеные
 Висят словно пар над городом – там, где остыла и обнажилась земля.



Песенка (семидесятые)

 ах, вы ночи мои малоросские,
 крымско-львовские, в сердце вжатые,
 пионерское пламя и рослые
 с золотистою кожей вожатые,

 помнишь, девочка черноокая,
 как глядел на тебя я отчаянно,
 а копытца брусчаткою цокая,
 под оконцев славянку печатают,

 перемелется, позабудется
 и любовь моя первая, чистая,
 псков четвертый, который не сбудется,
 град небесный с опавшими листьями,
 днепр пресветлый с горючими мыслями…

 все распродано, сжато, накручено,
 слово, девочка, пламя и выстрелы
 то ли шишек, то ль тел по-над кручею,
 над крестами леонтьева, тютчева,
 на поминках родного, могучего,
 в небе чистом, где ласточка быстрая…




песенка (восьмидесятые)
 
 Сирень уже брызнула
 И песню пропела,
 И голуби - брызгами:
 Серым да белым.

 Ах, душенька, душка!
 Богданова крепь,
 Державина пушка
 И Брюсова медь.

 Тарковского бритва,
 Огонь Хомякова,
 И труд, и молитва,
 И сирое слово.

 Туман Мандельштама
 И клеть спозаранку,
 Немая охрана,
 Чердынь да Лубянка.

 Поэзия - лезвие,
 Песня - спасение,
 И выжил бы разве я
 Без этого пения,

 Сирени цветения
 волны колыхания,
 всего мироздания
 Преображения?


Если Господь тебя заберет (девяностые)

 Если Господь тебя заберет, это будет всерьез,
 с мятою сединой, болью в подреберье, худым кровотоком,
 заботами о семье, платком со следами слез,
 Луною над каруселью у моря, длящимся караоке
 на дощатом помосте среди непогашенных звезд.

 Если Господь тебя заберет, вряд ли
 ждет банионис на станции над мыслящим океаном,
 свет, ослепляющий взгляд, последний звонок в спектакле,
 женщина, застывшая над зеленым стаканом,
 80 тысяч земель, втянутых в раструб дирижабля.

 Ложь, - говорю, - ложь:  чингачгук в резервации, монтесума в Риме,
 человеку дана свобода, а значит – и стыд, и надежда,
 то ли млечный путь, то ли разводы на гриме,
 белое на черном, силуэт в темной аллеи, запоздалая нежность,
 собственное лицо, радость, неразменное имя.

 Я иду по чужому асфальту с валидолом в крови,
 Нет, говорю, не сгину, - потому что мир сотворил Смысл, а не могикане,
 не летящая над горами утка, не кукушка, не комочек грязи – лови! –
 а неразменное имя в детском дырявом кармане,
 тихий светлый китайский фонарик в аллеи прощения и любви.
                6 мая 2012

 Nel mezzo del cammin (2012)

 и тогда он заплакал над внезапным телом,
 показалось - все пролетело, все в прошлом:
 в тихом мальчике, смелом и оголтелом,
 в светлом возрасте, жаждущем и неложном.

 Будто в зеркале он - за рекой и трассой,
 среди белых лилий и бабочек черных
 уходил из мира с подземной расой
 в город тех, кто выжил в чертогах горних.

 И рябина качала усталой кистью,
 ясень и можжевельник стояли в обнимку,
 и охотница, и царица, и мастью лисьей
 отдавали себя небесному снимку.

 А потом ... ничего... одни очертанья,
 лития и пламя, любовь и совесть,
 и дрожать, просыпаясь, в ночи изгнанья,
 утирая пот (кровь и воду то есть).