Новый Гулливер

     иногда я думаю, что нужно как-то прояснить отношения между мной и Гулливером, может сложиться (и уже складывается) впечатление, что я и Гулливер – одно лицо, только в разное время жизни, ошибка, ложный вывод, ничего подобного, тот, кто пишет, никогда не совпадает с тем, о ком он пишет, в данном случае это проявляется ясно, отчетливо, хотя я потратил немало усилий, чтобы создать иллюзию тождества, совпадения, если мне это удалось, я охотно выслушаю похвалу, чью? до сих пор я настаивал на том, что пишу автобиографию, но это делало мой рассказ ничуть не более правдоподобным, чем если бы я писал новую историю Гулливера, Новый Гулливер, или Обновленный Новый Гулливер, по аналогии с Novum Organon Renovatum, сочинение Уильяма Уэвелла, писано в девятнадцатом веке, до сих пор не переведено, и уже не будет переведено никогда, есть время, подходящее для переводов, а есть время, неподходящее для переводов, и когда первое уходит, непереведенное остается непереведенным, а переведенное – переведенным, хорошо или плохо – другой вопрос, бывает, правда, что время возвращается, но это не относится к трудам по индукции, для Уэвелла время уже никогда не наступит, как печально это звучит: никогда, никогда не говори никогда, но время только это и говорит, что-то другое редко от него услышишь, я хочу сказать, что история, которую я пишу – вымысел, я называл ее автобиографией, но отсюда еще не следует, что она достоверна, потому что не проясненным остается статус повествователя: кто он – реальное лицо или фикция? и когда я заявляю, что мой герой вымышлен, что такого Гулливера никогда не существовало, как и его предшественника, то это не может быть выдумкой, обманом, если автор этой книги реален и заявляет, что его история – вымысел, то это должно быть принято за истину, потому что реальному автору нет никакого резона обманывать читателя, это не способствует продажам, как раз наоборот, авторы часто выдают вымышленные истории за реальные, чтобы привлечь внимание читателей, склонных ценить только реальное, интересующихся только действительным, крепко привязанных к практической жизни, колесу рождения и смерти, запутавшихся в покрывале Майи, если же автор – фикция, то тем более, все, что он скажет, следует считать вымыслом, получаем безупречную дилемму: из двух возможных альтернатив следует одинаковое заключение, что означает и так далее, посмотрим, как понравится читателю такой поворот, достанет ли у него интереса листать страницы, честно говоря, у меня самого пропадает всякое желание вести рассказ, потому что я по натуре репортер, добытчик и продавец фактов, сочинять вымыслы не в моих привычках, тут я иду наперекор себе и читателю, ради чего? чтобы доказать свою свободу, суверенность, этим я объявляю, кому? объявляю самому себе, заявляю самому себе, что? что я независим от себя самого, от того, что я пишу, от читателя, от издателя, от критиков, от поклонников, от любого целеполагания, от всякого умысла, но не от вымысла, только вымысливая, воображая несуществующее и не существовавшее, человек обретает свободу, итак, что же нравилось Гулливеру в стихах Верхарна? названия сборников – «Края дороги», «Вечера», «Разгромы», «Черные факелы», «Галлюцинирующие селения» – и кладбищенский романтизм: «угрюмые часы крутой зимы, печально, меланхолически, над думою моей развейте в тишине ваш саван погребальный, из листьев сотканный истлевших и ветвей, убитых холодом» , какая грусть! настоящая жесть, как сказал бы современник, Верхарн – предшественник и провозвестник дет-метала, «Моя умирающая невеста», «Месса со свечами», «Кельтский мороз»  и другие, «морозом скована серебряная даль, морозом скованы ветра, и тишь, и скалы, и плоские поля; мороз дробит хрусталь просторов голубых, где звезд сияют жала» , в молодости Верхарн писал о холоде, мраке, отчаянии, а холод, мрак и отчаяние с детских лет поселились в сердце Гулливера, может быть, он уже родился с ними, вот почему он читал Верхарна, предпочитая переводы Шенгели, сомнительные, по мнению критиков, «бессмысленность растет, как роковой цветок», «влекусь к безумиям с их бледными солнцами», все в этих стихах было огромно, сумрачно и морозно, а на самом деле – огненно, Гулливера охватила жажда новых слов, перед ним раскинулись широкие горизонты литературы – как раньше распахивались горизонты музыки и науки, он решил стать писателем? трудно сказать, преждевременный вопрос, последовательность, обстоятельность – это все при мне, насколько невероятна представленная здесь история? не сделать ли ее еще более невероятной, упомянув об увлечении Гулливера малоизвестными немецкими романтиками Жан-Полем и Вакенродером?