Роман Брезицкий Маленький изгнанник, часть 1

РОМАН   БРЕЗИЦКИЙ

МАЛЕНЬКИЙ ИЗГНАННИК

Перевод c украинского Алексея Бинкевича


                Эту повесть я посвящаю своему сыну Ромчику

                Автор


  "Ночью ты посмотришь на звёзды. Моя звезда очень маленькая, я даже не могу тебе показать, где она. Да это и к лучшему. Она будет для тебя только одной из множества звёзд. И тебе понравится смотреть на звёзды… Все они станут твоими друзьями. И потом я тебе что-то подарю…"
                Антуан де Сент-Экзюпери,
                "Маленький принц"



                И БЫЛ ВЕЧЕР И БЫЛО УТРО – день первый

                Когда Ромчику исполнилось три годика, он сказал:
                - Мама, ты волона?
                - Какая волона, ты что, сыночек?
                - Зелёная…



 Возле Краковского рынка лето нестерпимо пахло клубникой и черешней. До обеденной поры эти безжалостные запахи полностью заполоняли окрестность, переползали через крыши старых трехэтажных домов и подобрались к главному входу центрального универмага, где тотчас исчезали среди вездесущего автомобильного шума и дыма.
Шестилетний Ромчик ремонтировал на балконе деревянный парусник, который однажды смастерил ему папа. Мальчишка настырно сопел, будто кузнечный мех, и всякий раз втягивал носом непослушные сопли вместе с пьянящими запахами клубники и черешни.
– Мама, а зачем к нам приходит тот здоровенный дядька с грубым, как чугунок, голосом и за теми дверьми, где обычно вы были с папой, долго сидит с тобой? – спросил через раскрытые двери.
– Ишь какой, всё ему надо знать? Вот не шатался бы твой папа по Чернобылям, тогда и дядьке с грубым голосом не пришлось бы приходить,–  стала то ли оправдываться, то ли сердиться мама.
– А чё?
– Что, а чё?
– А чего он по Чернобылям ездил?
– Не знаю. Спроси у него.
– Мама, а что такое Чернобыль?
– Это очень страшное место, из-за него люди болеют.
– А… а я видел по телевизору. Это там, где коровы в целлофановых пакетах ходят…
– В каких пакетах?
– А на ногах…
– Ты всегда что-нибудь выдумаешь.
– Мама, а папа тоже болен?
– Болен.
– Ты не беспокойся, мамочка, бабушка Катя его обязательно вылечит.
– Ага, так разогналась и вылечила. Это не лечится.
– Мама, а мне один мальчик говорил, что у моего папы кровь белая. А знаешь от чего? Это, когда мы с ним ходили на Высокий Замок, то с неба повалил такой густой белый-белый снег, вот он на папу насыпался, и сделал ему белую кровь, понимаешь?
– Снег на всех сыплется, но не у всех белокровие,– грустно заметила мама.
– А от чего же Чернобыль делает белой кровь? И у меня будет такая, мам? И у моего братика?
– …
– А почему никто не убьёт этот Чернобыль? Если бы у меня был настоящий меч…
– Сыночек, это не змей и не зверь. Это большая электрическая станция. Дома, реакторы, сооружения всякие. Электростанция даёт людям ток, свет; от неё работают телевизоры, стиральные машины, лампочки…
– А почему она даёт белую кровь? – не унимался Ромчик.
– Знаешь что, подрастёшь – сам поймёшь.
– Я хочу к папе.
– А разве тебе дома плохо?
– Нет, но этот противный дядька. Всегда, когда он сюда приходит, ты почему-то обязательно становишься злой, я заметил.
– А что он тебе плохого сделал? – сердится мама.
– Плохого?.. знаешь, он мне ушко так больно покрутил, что я даже заплакал.
– Интересно, когда это такое было?
– Завтра…
– Завтра не может быть, оно ещё не наступило. Может, вчера?
– Да, да, вчера.
– Ты, вероятно, чем-то его обидел – вот он тебя и наказал.
– А чего он меня должен наказывать? Он же меня не родил! Я не хочу дядьки, я поеду к папе и тебя брошу. Если бы я был Катигорошком или ниньзей-черепашкой, я бы этого дядьку в яму бросил, а сверху ещё большущим камнем привалил, чтоб не крутил мне ушко!
– Ромочка, ну почему ты такой жестокий?
– Мама, ты не переживай, я бы потом его выпустил и сказал: "Больше так не делай и уходи к себе домой".
– Вот и хорошо,– рассмеялась мама,– ты тут пока сам посиди, а я скоро вернусь. Только обязательно закрой двери на ключ и жди меня, понял?
Стук-перестук маминых каблучков медленно удалялся и скоро совсем затих, затерялся где-то на лестничных ступеньках среди неряшливо разбросанных сигаретных окурков, конфетных обёрток от и прочего мусора.
С балкона ему хорошо было видно маму, которая  медленно переходила узкую улочку. Пряди волос на её плечах и спине казались Ромчику чем-то живым, многоногим, запрыгнувшим маме на голову, и шевелящимся.
Но уже через минуту он вновь был глубоко озабоченным, сопел, полуоткрыв ротик, раскрашивая пересохшими фломастерами бумажный парус для своего кораблика.
…Внезапно в передней громко и настойчиво затарахтел звонок. Несказанно обрадованный ребенок подскочил с места и с криками: "Мамочка! Мама!" – помчался к дверям.
Только на пороге вместо мамы стоял дядька и грубым, словно чугунок, голосом сразу же загундосил:
– Шо, Шорный плащ, сиськи хочешь? Чего так верещишь? Идёт твоя мама, идёт.
– Я не сёрный плащ! – начал было оправдываться Ромчик.
– Тогда ты Змей Горынысь? – Грубый, как чугунный казан голос вошёл в комнату и, сжав пухлые пальцы в кулак, влепил Ромчику звонкий шалобан между бровей. Малыш зажмурился от боли – звёздный град брызнул из глаз. Всё вокруг потемнело… Почувствовал, что мама гладит его по голове и услышал её смешок.:
– Ты же у меня мужчина…
От маминого смеха ему стало больнее, чем от дядькиного шалобана. А в это время злой дядька вытащил из-за пазухи две бутылки с кровавой жидкостью и водрузил их на стол. Ромчик сразу же обо всём догадался и одеревенел: сейчас мама со своим приятелем станут наливать доверху из тех бутылок в гранёные стаканы, потом мама закурит, глаза её заблестят, она станет кричать на него, на Ромчика, и будет очень ласковой с тем ненавистным дядькой.
…Плескалось вино, окровавливались стаканы…
– Эй, малый, иди погуляй, не мешай нам, – загундосил грубый голос, отправляя в глотку очередной стакан вина.
– Никуда я не пойду! Я хочу побыть дома.
– А я сказала: пойдёшь! – закричала со злостью мама и закашлялась то ли от сигаретного дыма, то ли от излишне выпитого вина.
– Не пойду!
– Ах, так! – Мама, сделав неуверенный шаг, пьяно пошатнулась и, не осуществив намерения смазать сына по щеке растопыренной ладонью, зашаталась, и чуть было не рухнула.
– В интернат, к брату своему пойдёшь!
– Сядь, Леся, сядь. Я сам с этим малым говнюком разберусь,–грубый мужской голос навис над Ромчиком и вылил ему на голову чёрные помои сквернословия.
Словно зверёк, загнанный в угол, Ромчик закричал:
– Не тронь меня! Чего ты ко мне прицепился?!
Однако своевольные, грубые, как и голос, дядькины пальцы были неумолимы. В самом беззащитном месте, сзади головы, они ухватили Ромчика за волосы и, больно потянув вверх, поволокли ребёнка к дверям. Боль была такой, что Ромчик даже и не попытался сопротивляться, а оказавшись за дверьми в коридоре, присел в уголке и глухо, будто самому себе в душу, заплакал. От обиды его маленькое сердце так переполнилось слезами, что, казалось, вот-вот разорвётся.
 "Я, когда вырасту, то убью того дядьку! Специально сделаю себе огромный, как дом, лук, а папа вырежет из орешника большую длинную стрелу,– и как только дядька явится – выстрелю ему прямо в живот или в лоб!… А мама… как ей не стыдно! Я больше не возвращусь к ней. И если я ей больше не нужен, то пускай остаётся себе с тем пьяницей, а я уйду от неё, потому что она совсем не любит меня…"
При мысли о маме гнев в маленьком сердце исчез, оно защемило совсем иной болью, большей, чем боль от той обиды, которую нанёс ему ненавистный дядька. "Ты, мама, больше никогда меня не увидишь. Я же Тебе, видит Бог, ничего плохого не сделал. Я мастерил свой кораблик, чтобы куда-нибудь поплыть на нём. Я даже хотел забрать и Тебя с собою, а Ты прогнала меня…"
Растирая руками заплаканные глазёнки, Ромчик покосился на двери, втянул в себя воздух мокрым от слёз носиком, поднялся, стал лицом к дверям и, поскольку не имел возможности из-за своего роста даже на цыпочках дотянуться до кнопки звонка, стукнул равнодушную дверь кулачком:
– Мама…
Стоял, ожидая ответа. Постучал чуть сильнее и хотел было позвать громче, но слезы погасили голос, свели его к шёпоту.
– Мама…
Стоял, опустив голову, будто перед свежевырытой могилой на кладбище; никто не отвечал на его зов. И Ромчик впервые в жизни почувствовал себя совершенно одиноким, таким одиноким, что даже испугался. Всё вокруг будто бы вымерло… Оглянулся, пробежал взглядом по дверям, что выходили в общий коридор. Плоские и немые, обтянутые рыжим стандартным дерматином, обитые гвоздиками с жёлтыми шляпками, будто бы выряженные в милицейскую униформу с блестящими пуговицами. И все как одна – одноглазые: подсматривают за Ромчиком стеклянными глазницами дверей.
– Мама! – Ромчик ещё раз попытался докричаться до матери, но тщетно. Двери-милиционеры наступали на него со всех сторон. Сквозь них не пройти и не докричаться.
– Мама, – произносит почти шёпотом, как будто устал, и почти захлёбываясь от плача, опускается вниз по лестнице. Одна, две, три, пять ступенек… На шестой присел, уткнулся лбом и кончиком носа в деревянную балясину, и только было видно, как в холодном проёме нервно и горестно вздрагивает одинокая детская спинка.
Возле той балясины Ромчик просидел долго. Он ждал и в глубине души ещё тайно надеялся, что мама вот-вот откроет дверь и всё-таки позовёт его:
– Ромочка, сыночек…
Только двери, как грозный часовой, вызывающе нагло и неподвижно стояли между Ромчиком и его мамой. И каждая минута изгнания казалась мальчику чуть ли не целым столетием. Ему не терпелось услышать родной голос, хотелось вскочить на ноги и со всего разгона влететь в материнские объятия – она бы целовала ему голову, лицо, а он, радуясь, смеялся бы и плакал, но уже совершенно другими слезами!
Только двери, обтянутые жёсткой рыжей дерматиновой униформой, равнодушно поблёскивали своими жёлтыми пуговицами и не подавали знакомого скрипучего голоса. Они онемели!..
Ромчик медленно пошёл вниз. Он больше не плакал, только болела голова и в груди, с левой стороны, что-то горько томилось.
Было довольно-таки поздно, а посему во дворе никого из детей уже не было. Но знакомое щебетанье детворы Ромчик отчётливо слышал, вероятно, дети позабыли свои голоса в кроне могучей раскидистой липы. Теперь они пахли для Ромчика тёплым и сладостным медвяным цветом. Присутствие этого запаха избавляло мальчика от горького чувства одиночества. Что--то светлое, тёплое, ласковое, даже материнское было в том могучем и одиноком дереве…
Родственников в городе нет. Единственный брат даже сейчас, во время каникул, живёт в интернате. Папа далеко – у бабы Кати. А так хочется к нему именно сейчас, именно в эту минуту…
Мысленно потянувшись к отцу, Ромчик вспомнил, как в начале мая ходили они вдвоём на Высокий Замок. Папа вообще любил прогуливаться в местах, где сама природа как бы располагала к размышлениям.
– С Замковой горы, – говорил папа, – весь Львов можно уместить на ладони.
И вот, когда они впервые отправились "брать город на ладонь", вернее, когда уже возвращались, именно тогда с неба посыпался дождь, такой густой и высокий-высокий… Папа схватил Ромчика в охапку и побежал вместе с ним вниз, к огромному буку, что воцарился над оврагом, клонясь к самому краю косогора. Когда-то жадные дождевые потоки с одной стороны вымыли землю из-под корней великана, образовав небольшой своеобразный каньон – убежище от непогоды. С течением времени русло дождевых вод изменило своё направление, укрытие поросло мхом травою. Теперь в нём запросто могли переждать внезапный дождь даже трое взрослых людей. В тот день дождь и впрямь лил как из ведра, но отец и сын только радовались этому неожиданному мощному ливню. Хотелось оставаться здесь целую вечность, но дождь так же внезапно кончился, как и разразился.
Ромчик решил отыскать знакомое и доброе укрытие, чтобы спрятаться там ото всех со своей неожиданной болью, и пусть тогда мама ищет его, пусть попробует отыскать, может быть хоть тогда она что-нибудь поймёт наконец и у неё всё-таки заболит сердце… И от этой мысли у него самого на глазах выступили горькие слезы…
Перейдя улицу Замарстыновскую возле кафе "Перепечка", Ромчик вышел на прямую дорогу, что вела к Высокому Замку. Под ноги ему стелилась одна из древнейших улиц старого Львова – улица Татарская…
Слева находилась железная дорога, а по ней, расшвыривая во все стороны громы, двигался товарняк. Оглушённый его сумасшедшим лязгом, Ромчик вздрогнул и остановился,– казалось, будто воздух сгустился от грохота и идти улицей стало значительно тяжелее.
Мальчик ещё никогда в жизни не видел так близко таких страшных чёрных вагонов, летящих и не знающих удержу… Через минуту-другую поезд исчез из виду, и только в ушах у Ромчика ещё долго перекатывался гигантскими булыжниками--мостовиками рёв этого привидения.
Деревья парка на склонах и возле горы Высокий Замок готовились к своему удивительному сну: снова будут спать стоя, упершись головами в небо, а корнями вцепившись в землю. Ромчик задрал голову и увидел, что крона кривой акации облокотилась на тучу и лежит на ней, как на подушке. "Если бы деревья умели ходить,– подумалось ему,– то на улицах Львова было бы полным-полно деревьев и они бы… не боялись даже милиционеров. Зато трамваи, автобусы и троллейбусы двигались бы без крыш… Едут яблони – дети рвут яблоки прямо с балконов, едут груши – рвут груши, едут черешни – обрывают спелую краснощёкую черешню… И мамам на базар ходить не надо…"
Снова вспомнив маму, Ромчик тяжко вздохнул. "Мама, ты меня бить больше не будешь, я не возвращусь к тебе до тех пор, пока ты не выгонишь того противного дядьку",– закричала сама его душа, и замковый парк, задрожав, отразился в детской слезинке.
Вокруг ещё сильнее сгустились вечерние сумерки, но малыш уже находился вблизи намеченной цели. Увидел источник, откуда они с папой не единожды утоляли жажду и чётко представил себе дорогу, которая должна была вывести его к укрытию под старым буком. Наклонился над источником и, как папа, зачерпнул полные пригоршни прозрачной леденящей струи. Напился. Смыл слёзы – будто остудил душу.
Чуть ли не слово в слово вспомнил рассказ отца об этом источнике.
Папа рассказывал, что источник этот целебный, что именно тут давным-давно явилась людям Матерь Божья. Поэтому-то невдалеке и часовня в её честь возведена. Именно там его больной папа и молился тогда, стоя на коленях. Ромчик в то время четыре годика, словно четыре зеленобоких пепинки, у себя за пазухой согревал.
– А кто такая Матерь Божья? – спросил у отца.
– Звать её Марией. Мария Иисуса Христа в наш мир принесла…
– Так она родила мальчика, а не девочку!
– Конечно же, мальчика.
– Мне бы тоже девочкой быть не хотелось, а то девчонки лезут драться, а пацаны дают им сдачу так, что они, девчонки, летят до самого неба…
Долго тогда бродили они вместе с папой по Высокому Замку. Взбирались на самую его вершину и Ромчик, выставив перед собою ладошку, пол-Львова умещал на ней. А ратушу вместе с мэром, который сидел в ней как раз в эту минуту, на одном пальчике крутил! Сожалел только об одном, что время не сохранило для его глазёнок древнего замка галицкого князя Льва, который некогда возвышался на этом месте, и сохранившееся в памяти поколений указание о его местонахождении только и осталось в названии этой очаровательной местности…
На обратном пути Ромчик сознался отцу:
– Папа, а знаешь, я уже есть хочу. Я сегодня так проголодался, как целый Львов…
…Ромчик заглянул в укрытие – никого.
Пахнет сыростью, землёй и старой листвою. В углу лежит что-то чёрное. Не собака ли это случайно? Оказалось – старый, затянутый паутиной пиджак. Вероятней всего, тут уже жил какой-то изгнанник…
Ромчик выбросил пиджак, нагрёб сухой листвы, выстелил ею ложе. Лёг… Плохо – укрытие открыто. Стоит кому-нибудь заглянуть, и его тут же заприметят. Поспешно, поскольку уже начало смеркаться, Ромчик выломал из ближайшего кустарника ветку, сплошь покрытую листьями, влез в убежище и кое-как в нем замаскировался.
Ещё в прошлом году папа научил его произносить перед сном молитву, обращённую к ангелу-хранителю, и веропослушный сын свято придерживался этого наущения: "Ангел-хранитель мой, ты возле меня стой. Утром и вечером, днём и ночью будь со мною в мыслях, будь и воочию".
Молитва сразу сделала укрытие уютнее. Но уснуть не мог долго. Свернулся калачиком, как зверёк, и тихонько всхлипывал. Ему стало холодно. Нагрёб на себя листвы – не помогало. Вылез наружу, почти на ощупь разыскал старый пиджак и мгновенно шмыгнул назад. Была ночь и деревья вокруг выглядели очень страшными. Ромчику казалось, что они топчутся вокруг его норы и ненароком могут наступить на него. Но вспомнил, что убежище защищает своими корнями могучий старый бук, и успокоился: такого стража никто и танком не сдвинет!
На ветке, которой Ромчик прикрыл вход, повис бесконечный Млечный Путь, а за самую маленькую сломанную веточку зацепилась и никак не могла сдвинуться с места огромная Большая Медведица. И Ромчик припомнил, как поздним вечером сидели они с папой под липою, жёлтым светилось окно на кухне их квартиры (там мама готовила вкусный ужин), а папа рассказывал, как когда-то по звёздам чумаки ездили в Крым за солью. У них были могучие волы и тяжёлые возы. Тогда Ромчик спросил папу: "А они оттуда не падали на землю?.."
Пиджак вонял цвелью, зато под ним было почти уютно и тепло. Монотонно шумели деревья парка – сперва это настораживало, а после стало убаюкивать и мальчик уснул. Его маленькие, прогорклые от слёз и обиды губы, ещё не раз за ночь позвали маму…