На полях забвения

На полях забвения хлеб не скошен,
На воде не зыблется тень весла,
И забыто прошлое, и заброшен
Инвентарь рыбацкого ремесла.

Где кухарки, прачки и белошвейки,
Кузнецы, оратаи, рыбари?
В запылённом скверике на скамейке
В золотых коронах сидят цари.

Не дожить им, видимо, до получки…
Дождь стучит по косточкам домино.
А принцессы — плаксы и белоручки —
В белоснежных блузках идут в кино.

Где пророк Иона?
— Уехал в Сочи.
А пророк Исайя?
— Живёт в Туве…
И какой-то странный чернорабочий
Вышивает золотом по канве…

 
*      *

    *

Четыре жирных быка и двенадцать овец,
две бочки вина, к ним — серебряный кубок,
рожь, пшеницу, масло, восемь свиней, наконец,
за луковицу тюльпана — лучшую из покупок —

отдал один чудак. В придачу ещё — гардероб,
множество платьев жены,
из китайского сшитых шёлка…

— Что же мне с нею делать? Взять ли с собою в гроб
или оставить здесь — до весны, положить на полку?

 
Так накануне смерти один рассуждал чудак.
Что он жене оставит?
Память?
Пустой чердак?
Время, как лошадь в мыле, мчится из дальних стран,
а на одной могиле красный цветёт тюльпан…

 
*      *

    *

   1

Млечный Путь подобен многоточью
Летом, под созвездием Стрельца,
Я случайно просыпаюсь ночью
С ощущеньем близкого конца.

Я встаю с постели. Пахнет мятой,
Слышен слабый запах лебеды.
Вижу я на простыне измятой
Отпечаток будущей беды.

Что же, опыт смерти — тоже опыт,
Он, наверно, ни хорош, ни плох.
И твержу, переходя на шёпот,
Я молитву “Да воскреснет Бог”.

 
   2

Когда человек умирает,
Сильнее шиповник цветёт.
Кто душу свою потеряет,
Тот снова её обретёт.

Но что же с душой происходит
В тот самый таинственный миг,
Когда она в землю уходит
И бьёт из земли, как родник?

 
Душа


Ты плачешь, ты хочешь нравиться,
оглядываясь на бегу,
с тобою, моя красавица,
я справиться не могу.

Какое ты слово пестуешь,
какое дитя растишь?
Ты в прошлое путешествуешь —
и в будущем ты гостишь.

О, как мне ещё аукнется,
душа, твой былой размах!
Разбойница ты, преступница,
изгой на чужих кормах.

А я — только тело ветхое,
защита тебе и кров…

Пометь меня звёздной меткою,
владычица двух миров!

 
 
Дым

Потеряв своё прежнее имя,
в зимнем воздухе чудно клубясь,
дым несётся, с мирами иными
обнаружив незримую связь.

На него не устроишь облавы,
не даётся он в руки врагам…
Дым отечества, облачко славы
жизнь относит к иным берегам.

И отшельник лукавого беса
изгоняет из кельи постом:
бес — как дым — ни объёма, ни веса,
ни простого родства с веществом.

Облаков тонкорунных отару
в небе ласковый пастырь пасёт,
и душа в виде дыма и пара
достигает незримых высот.

Достигает неведомой цели,
к родникам припадает родным…
Неужели, мой друг, неужели
жизнь земная похожа на дым?

 
*      *

    *

Ты, грызущий яблоко истин падших, —
человек, не помнящий братьев младших —

муравья, ползущего по дороге,
воробья, не платящего налоги,

мотылька, скрестившего правду с ложью,
стрекозу, а также коровку Божью,

ты, забывший горлицу, краснопёрку,
да дверную щёлку, ржаную корку,

ты, не слышащий перебранки
двух синиц,
но владеющий счётом в банке,

дорогим авто с голубым экраном
и экспрессом жизни с его стоп-краном,

ты один не знаешь, о чём ты тужишь,
ты один не помнишь, кому ты служишь,

и понять не можешь ты — что ты значишь…

Ты идёшь один по земле и плачешь.


*      *

    *

...Адама охватило ликованье,
когда он Книгу Бытия прочёл.
Он ввёл в простую ткань существованья,
а, может быть, и в ткань повествованья
фрагмент из жизни медоносных пчёл.

Предмет и слово были для Адама
единой сутью. Он не различал
двух планов жизни, двух её начал,
тревожных и простых, как звук тамтама.
Адам следил за тем, как из дупла
таинственные пчёлы вылетали,
рассматривал какие-то детали,
которыми украшена пчела:
вот усики, вот лапки, вот крыла,
вот хоботок подвижный — и так дале.

(Как странно сотворён пчелиный рой!
Он на роман похож или на повесть,
где некий собирательный герой
пыльцой цветов свою врачует совесть.
Он пьёт нектар, как олимпийский бог,
и чёрной не боится он работы,
и душу, что отдал ему цветок,
спокойно запечатывает в соты.)

Роились непонятные слова
вокруг Адама; жалили, жужжали,
но каменные ждали их скрижали —
там, на Синае, в глубине времён,
где он, Адам, грехом своим пленённый,
был смертным мёдом жизни опьянён...

 
 
Стрекозы

Даже в мире нездешнем чудесен
Мандельштам, воспевающий ос…
Но как строен, бесплотен и тесен
строй летящих на волю стрекоз!

Их, задержанных в клетке воздушной,
их, закрытых от нас на крючок,
выпускает какой-то послушный
Божьей воле седой старичок.

Сны, принявшие странные позы,
словно люди, вкусившие яд…
Но летят голубые стрекозы,
голубые стрекозы летят.

И одна стрекоза ненароком,
одолев непонятный испуг,
подлетает к печальному Блоку
и садится на серый сюртук.

 
*      *

    *

Плода запретного вкушение,
Тоска, и мука, и вина…
Обломки кораблекрушения
На берег вынесет волна —

Ковры, торшеры, кресла дачные,
Цветастые половики,
Размокшие контракты брачные
И тени рыб со дна реки.

И жёны, бытия виновницы,
Чтоб завести в домах уют,
Из листьев мяты и смоковницы
Своим мужьям одежду шьют.

 
*      *

    *

Живёт моя печаль, как стёклышко в глазу.
Прозрачное стекло похоже на слезу,
на краденый алмаз у перехожих калик —
зачем у них в суме таится сей кристалл?
Печаль по временам похожа на хрусталь.
А может быть, она сама — хрусталик?

Но мир вокруг меня прекрасен и велик.
Презрев мою печаль, смеётся сердолик,
сияет бирюза, как волосы Мальвины.
Но если грянет гром и я с ума сойду,
я снова окажусь в бессмертном том саду,
где на ветвях висят созревшие маслины.

Но я уже слепа, как тот, кто исцелён,
и я уже мертва, как тот, кто воскрешён, —
евангельский слепец, четырёхдневный Лазарь…
Я выйду из пелён — и путь мой предрешён:
надвину на глаза печаль, как капюшон,
и в перечне судеб я стану лишней фразой.
**
Светлана Кекова