ПОЭТ

Говорят, что он жил у друзей по чуланам,

ненароком воруя чужое тепло.

И, платя за ночлег, утюги починял он,

ремонтировал туфли и клеил стекло.

Неплохим, говорят, был он, вообщем-то, малым,

только с обществом, вот, не делил он судьбу,

потому на полу, под худым одеялом

отрешенную прятал свою худобу.

Никому не мешал. И, бывало, ночами

пробирался к огню в потаенной тиши,

ощущая, как вновь шелестят за плечами

ястребиные крылья спасенной души.

Сыпал снег за окном все спокойней, все глуше,

и белела тетрадь и мерцал абажур, -

позови его Бог нынче в райские кущи, -

он ответит: Господь! Я уж здесь посижу…

А еще, говорят, очень плакала мама.

А еще говорят, неизвестная дама

за роскошный наряд не боялась нимало,

преклонила колени и плакала с мамой.

Говорят, пресный хлеб воробьишкам крошили,

совершая нехитрый православный обряд,

и две птицы, снижаясь, над полем кружили, -

только, мало ли что на Руси говорят!..

Только дама, да мама, да поэтов с десяток,

Да кладбищенский сторож, чуть «теплый» с утра,

(у него,  уж какой ни на есть, -  а,  достаток!)

Уж какая ни есть у него – конура!

Кто-то водку достал. Не спеша помянули,

А потом, торопясь, кто куда разошлись,

словно друга они невзначай обманули, -

закопали, а сами продолжили жизнь.

О, поэты, поэты! Словно Боговы дети!

Где накормят? – не знаю. Где уложат? – Бог весть.

И кладбищенский сторож осторожно отметил:

Это просто «синдрома», это просто «болесть».

 

Говорят, что он жил у друзей по чуланам,

лет за двадцать смирился с подобным концом.

Но какая-то девочка строчки читала

с напряженным, внезапно холодным, лицом.

Но две птицы над полем взмывали кругами,

опускались так низко, что «стригли» газон.

Но две птицы «свечами» поднялись над нами,

опрокинулись, канули за горизонт…