Послевкусием зимних ягод...

***

В морозном воздухе опять -
каникул зимних благодать.
И солнца луч,
и детский смех.
Махнуть бы в прошлое...
Разбег!
И по дорожке ледяной
лечу
и слышу за спиной:
«Сестрёнка! Браво!»
Кровь в висках
стучит,
румянец на щеках.             
И с плеч –
унылых дум багаж.
Восторг!
Препраздничный кураж.

Провинция

День обветрен и пошл,
как салат «оливье».
И позёмка резвится,
нагнетая сиротство.
Не печальтесь о прошлом,
милый мой шевалье
из далёкой провинции
Нижегородской.
 
Всё пройдёт. Ну, так что ж?
Разве в этом подвох
нерастраченной жизни,
нам отмеренной скупо?
Отодвиньте-ка нож -
ведь не так уж и плох
ветер Вашей отчизны.
съешьте лучше-ка супа.
 
Или вспомните басню
о смурном муравье
и шальной стрекозе.
Ох, уж эти стрекозы!
Не печальтесь напрасно,
милый мой шевалье.
Я пришлю Вам безе -
в нём так много глюкозы.

Melancholy

День короток и кроток, сер и сир.
В окно стучит простуженная ветка.
Взяв санки, как кораблик, на буксир,
бредёт по морю снежному соседка.

Прижавшись лбом к холодному стеклу,
ты силуэт высматриваешь зыбкий,
вдруг, обознавшись, вздрогнешь, в полумглу
обронишь луч растерянной улыбки.

А лампочки – этаж за этажом -
подрагивают в окнах, словно свечи.
Простой эскиз простым карандашом
с небрежностью набрасывает вечер.

В подъезде вновь шаги. Прильнув к глазку,
забудешься, утратив счёт минутам.
И не избыть вселенскую тоску
домашним незатейливым уютом.

Когда зима…

Когда зима… и в душу холод лезет
и под одеждой шарит беспардонно,
а снег скрипит, как по стеклу железо,
и на ветру коробочкой картонной
дрожит киоск,
а шумные подростки
в беседке – ужас! - снова хлещут водку,
и чья-то тень влачится к перекрёстку
неверной и безжизненной походкой…

давай с тобой задёрнем шторы плотно,
отгородившись от бездомной стужи,
и будет чай, и джем из черноплодной
рябины,
и, конечно, чудный ужин –
пирушка после офисной столовки.
И, вспомнив о проблемах неотложных,
мы попросту не клюнем на уловки
того, что «вне».
Пусть это будет сложно -
удержим круговую оборону,
придумаем сто тысяч отговорок.
А время – ироничный доктор Кронос -
очертит круг,
и вмиг отпрянет морок.

И застеколье (или зазеркалье),
объятья нам прозрачные раскроет.
Мы будем жить, легко, как в сериале,
и ярко, как на снимках Polaroid…

Но грянет час,
когда, отдёрнув штору,
наш рай без сожаленья отфутболив,
ты скажешь с нескрываемым укором:
- Довольно!
К чёрту всё!
Хочу на волю.

***
Послевкусием зимних ягод
на губах – немоты печать.
После стольких осенних тягот
так легко о своём молчать.
Прожигают снега печали
равнодушно туманный смог,
и щетинится одичало
заверть выстуженных дорог…
Тёплый ветер воспоминаний
убаюкает глупые нервы.
Бьётся в горле второе дыханье -
- то ли смех, то ли плач о первом.

Непогода

Надломленный, истерзанный зимой,
день отступает сумеркам в угоду.
Продрогшей птицей бьётся город мой
в ежовых рукавицах непогоды.

Взбешённый ветер сутки напролёт
срывает злость на пешках-пешеходах,
как хлёсток снег, как непреклонен лёд
в насмешливом прищуре непогоды.

А бесприютность разевает пасть,
гнездится тьма в подземных переходах.
Как просто заблудиться и пропасть
под мертвенным гипнозом непогоды.

Домой, домой! Исхоженной тропой…
Щелчок замка, приветливые своды.
Но болью изнурительно тупой
всю ночь виски сжимает непогода.

Холодно

Мне неуютно и холодно,
холодно и неуютно.
Наскоро кофе молотый
и разговор трёхминутный.
Вместо вопросов – точки.
Руки дыханием грею.
День стихотворной строчкой
тихо плывет, вечерея.

Тик-так...

Мерно тикает время, а мы
снова делаем вид, что не слышим.
Золотой молоточек: тик-так!
- Стало сердце пошаливать что-то, -
вдруг задумчиво ты говоришь,
глядя вслед незаметно уплывшим
драгоценным минутам, часам.
И скрываются за поворотом
наши лучшие годы и дни.
И живём мы с тобой, как слепые
из печально-пророческой пьесы
Метерлинка.
А в сквере напротив
то ли женщины, то ли старухи
рассыпают снега голубые.
Кто бы это? Быть может, сивиллы
с фресок вечного Буонарроти.

Promenade

Я помню заснеженный город,
деревья в холодной броне.
- Сейчас бы согреться кагором, -
сказал ты задумчиво мне.
Болтая, мы ждали трамвая,
а ветер нас брал на измор,
Насмешливо шапки срывая.
Но странный возник разговор
о северных сагах и Эддах,
о медленном шёпоте струн
таинственных арф, о поэтах,
владеющих магией рун,
о скальдах и викингах Йомса…
И тут подтянулся трамвай.
Ты вдруг предложил: прошвырнёмся?
А я согласилась: давай!
Мы шли по промёрзшей дороге,
и ветер дышал нам в лицо.
Мерцала луна-недотрога,
тревожила, словно кольцо
из эпоса о Нибелунгах,
влекла сквозь века за собой.
Звезды безымянной карбункул
с небес ворожил над судьбой.
И грезилось, будто накрыли
продрогший пейзаж городской
валькирий суровые крылья,
даруя предвечный покой.

Оттепель

В последних числах января
тревожно пахнет талым снегом.
И, нетерпением горя, -
невольники перед побегом,
мы ждём весны, презрев расчёт
календарей и прочих истин.
Седьмое чувство нас влечёт
по следу, как в романах Кристи.
Мы тянем носом, словно псы,
и бродим в заповедной зоне –
у приграничной полосы
загадочного межсезонья.

Февраль

Февраль. Авиакассы. Пять часов…
Ты снова улетаешь в свой Париж.
Глаза в прищуре, щеточка усов
твоё смятенье прячут. Ты молчишь…
Гастроли, встречи, «Комеди Франсез»
и медных труб заманчивые звуки…
Но разве на плетение словес
мы разменяем таинство разлуки?
Вернёшься в марте, но совсем другой.
Чужой? Да нет. Скорее, отчуждённый.
И будет месяц плыть новорождённый
над суетной юдолью городской.
Поднимешь на руки, смешно нахмуришь лоб,
овеянный дыханьем Нотр-Дама,
почувствуешь мой трепетный озноб…
Со стороны - плохая мелодрама,
телячьи нежности. И так в который раз
мы будем снова изучать друг друга
и долго уточнять оттенок глаз,
потом рисунок губ. И так - по кругу.

Забудем, зима!

Забудем, зима! Я прощаю тебе
промозглую сырость любимых бульваров,
сиротство ночей, хороводы кошмаров
и тёмную брешь в беззащитной судьбе.

Довольно, зима! Всё прошло, как во сне.
Простимся легко и расстанемся с миром.
Запомню тебя белоснежным кумиром,
и в путь - без обид - к долгожданной весне.

Но, может, однажды средь летней жары
начну тосковать по рождественской ёлке
и зимние сказки читать втихомолку,
кляня надоедливый звон мошкары.

Льдинкой

Льдинкой, в ладони растаявшей, сгинет февраль,
маленький скверик поманит чарующей прелью.
Город вздохнет, словно старый разбитый рояль,
и зазвучит вдохновенной и лёгкой капелью
первый мотив - несмотря на расстроенность чувств,
на непривычную скованность рук пианиста,
робкой преамбулой новых сонат и безумств,
звуки роняя, как пригоршни бусин искристых,
сквозь диссонанс пробиваясь к гармонии сфер.
Но подтверждая извечный закон гравитации,
небо расщедрится ливнем, как будто партер,
вдруг разразившийся громом внезапной овации.