Ян Пробштейн из Элегий Опубликовано в журнале Гвид

Круговращение

Дребезжит в душе дребедень недозрелых зрелищ,
стремясь поразить воображенье, то покажет анфас,
то соблазнительный зад, в зависимости от цели.
Годы звенят, как мелочь в карманах, аванс
вдребезги прожит, как беспутной страной золотой запас,
а казалось, так и останется он неразменной монетой.
Разбитый калейдоскоп детства пылится на чердаке,
а жизнь мелькает во сне кинолентой,
перематываясь к началу – к давно обмелевшей реке,
куда ты вступаешь снова, когда
из гроба встает барабанщик, за ним – череда
ушедших приближается, стремительно молодея,
и к началу бежит алфавит
к позабытым азам, туда, где зарыта идея
и первое слово, рождаясь из света, дрожит.

1996
 

Внутренним оком

Тетива перспективы ослабла.
Горизонт провисает, утратив упругость:
все пространство обмякло, в его мякине
зрачок увязает – тотальная близорукость,
то есть легче нащупать рукой
наступившее и тотчас отступившее утро,
перелившееся в полдень, такой же дряблый,
как овсяная каша, оставленная на завтра
от вчерашнего завтрака: белые хлопья
раскисли, не успев достичь мостовой, –
желеобразный денек-размазня,
не прозрачный, а призрачный, полузрячий.
А бывало, день пролетал, как полдня,
и взгляд отскакивал, точно мячик,
от межи горизонта, тугой, как сетка,
и зрачок прозревал всю прозрачность мира,
а небосвод был такой звонкий,
как симфония Моцарта или смех ребенка.

А все-таки глаз не проведешь на мякине:
когда не во что упереться на горизонтали,
он скрывается внутрь и внутренним оком
озирает иные края и дали,
где незримое зреет, свернувшись в кокон,
и где поспевают в строгом порядке
за летучей грядою грядущего грядки.

1996

 


* * *
Between melting and freezing
The soul’s sap quivers…
T. S. Eliot
Воспаряя, душа устремляется слепо
в равной мере к прозренью и к самоссоженью.

Единственный материальный след — это,
быть может, только разрыв аорты.
И пока душа не застынет в камень,
переливаются соки души
меж таяньем и замерзаньем,
а ты стремишься выдохнуть слово
недужной гортанью
и глотку изранив,
исторгаешь уродливый сиплый комок.
Из всех неподатливых в мире вещей
всего неподатливей слово
и потому, наверное, слово
могло бы достичь вечности,
раздирая завесу времени
и бытия,
расшитую скупой золотою нитью мгновений
и — звёздами.

1982
 

* * *

Цветы увядают и вновь расцветают,
но даже снег — иной каждый раз.
Осознав хрупкость цветов и снега,
подумай о людях.
Ломкие стебли гвоздик,
хрупкие души детей
растут, наливаются силой
для того, чтоб не гнуться.

Ломаются стебли цветов.
Лепестками роз
и хлопьями снега
осыпается время на землю.

1987
 

* * *


Можно ли выстроить такую стену,
чтоб тайну оградить от шума
шушукающихся вполне по-светски,
заинтересованно-безразлично
или с вежливой злобой?
Устоят ли опоры ограды
от напора штурмующих сад,
от яростной осады
под маской любви?
Возможно ли их удержать от соблазна,
от ярости при виде сада,
несбывшихся их иллюзий?
Возможно ли оградиться,
когда у ворот града
спит бездомной нищей судьба?

1992, 2012
 
* * *
Парис – избранник и Ахилл – избранник,
всего лишь избранный для брани, чтобы
сгореть, как метеор, в пылу сраженья,
но вечно он летит, слепя доспехом,
и вечно по пятам за ним – стрела,
а царь Эдип себя лишает зренья,
и разрывает Лир свои одежды,
и леди Макбет моет руки вечно –
что архетип? Когда б не плоть, не жест,
он камнем бы застыл, как назиданье,
но это место заняли Скрижали,
и потому летит Медея в гневе
и помним мы последний сон Ясона.

 

* * *

Неужто это небо - часть меня
и  я ему причастен? много легче
представить, что оно меня всего
вобрало без остатка – таково
влияние пространства – ближней дали,
открытостью завороженность. Как
ее собой измерить? Приближаясь,
я удаляюсь в даль вдаюсь все дальше,
и близкое становится далеким,
и  прозреваю – зрею и провижу
безмерность мира эллинам сродни:
покорены пространством, покоряли
они его, боготворили вещность
и сущее — все то, что существует:
корабль и море, чашу и вино,
вобравшее лозою виноградной
по воле благосклонных к ним богов
земные соки, родников журчанье,
потоки солнца, чтоб наполнить чашу,
и чтя богов, сначала возлиянье
свершали жертвенное, а потом
друг другу подношеньем полной чаши,
стихии все в свое нутро вобравшей,
богов и смертных воедино слившей,
выказывали дружбу и любовь.

О сущим опьянение! Не так ли
мы каждый миг миры в себя вбираем —
незримое со зримым, даль и близь,
и нас переполняющее время?

 

* * *

Броженье образов в твоем воображенье:
как демиург, из головы миры рождаешь,
разглядывая на ладони их, дрожащих:
лежат с еще не отделенной пуповиной,
еще их участь без участья твоего
не решена,  лишь миг – и в глыбу Галатея
готова снова обратиться, каменея,
и потому самозабвение опасно.
играть своим воображеньем безучастно
ты тоже не имеешь права: на осколки,
пусть ослепительные, разорвется мир,
и ты ослепнешь, распадется связь времен
в извилинах сознанья заплутав: избыток
ущербом обернуться может, и тогда
в многообразии ты сам себя утратишь,
средь образов своих блуждая, как Протей,
забыв о естестве своем первоначальном, -
дар Божий не дается даром.

 
* * *

Не может быть безмолвным хоровод:
противно смертным и богам бессмертным
безмолвье хоровода – хор теней,
хор призраков, объятых немотой.
и потому в безмолвное круженье
явилась песнь, чтобы заполнить круг,
наполнить до краев его, как чашу,
чтобы круженье стало окруженьем.
чтоб хороводом стали те, кто водит.
чтоб хор вещал предвестником событий,
что сбудутся и станут бытием:
„Плывет корабль, - вещает хор, - и царь
с победой возвращается, с добычей,
чтоб стать добычей смерти”. Неужели?
В преддверии стоим, уже поверив
мы песне хора, вести Клитемнестры,
провидицы, лишенной Провиденьем
не виденья, не голоса, не вести,
а слушателей вести той послушных.
А мы глядим на все со стороны.
Со стороны ли? Зритель – тот, кто зрит
не только зреньем внешним, приближаясь,
вослед за песнью в дальний круг входя,
тем самым размыкая круг времен
и представляя то, что лишь условно
намеком намечает представленье,
поставленное в идеальной чаше,
наполненной поющей пустотой,
перед которою предстали мы,
став частью представленья и друг друга,
причастностью друг друга одаряя, -
так думал я над каменною чашей
склоняясь в пустом театре Эпидавра.

* * *
Жизнь мерой смертности измерена,
как поле местопребывания,
где столько близких мной утеряно,
но через жалость и страдания,
и осознанье нашей бренности
несу в пространство ношу времени,
обремененный этой ношею,
меня несущей сквозь событие,
в котором бытие сбывается
и проявляется как сущее.
Ношенье ноши, уносящейся
и уносящей нас из данности, -
и долг, и жертвоприношение:
простор открыт для обживания,
мы над рекой времен возводим
мосты живые поколений,
значенье крова раскрывая,
уместность места и селения,
где можно стать и состояться,
и — нашего предназначения.
 
* * *
„Здесь тоже обитают боги”, -
сказал пришельцам Гераклит однажды,
у печки греясь.
Важен гений места,
но, царствуя, живет, где хочет, дух
самодержавный, Богу лишь подвластный,
избрав по воле, держится Его
и держит перед ним одним ответ.
Существенно не место пребыванья –
существованья нашего уместность,
то, призваны к чему, должны исполнить:
исполниться заботой бытия,
на зов ответить внятно, вняв ему, -
значение осмыслить, суть его
и назначение свое понять,
представ пред ним и поприщем своим,
и сбыться – выполнить предназначенье,
что греки понимали как закон.
Да, бремена, когда больное время
под неизбывным гнетом злобы дня
дробится, распадаясь на осколки,
за стражей стражу на часах при нем
стоять и от забвенья исцелять
настоем памяти,  на разнотравье
целебном языка, его корнях
настоенном веками под призором
хранителей его, хранимых им.
И вот теперь, питья не замутив,
его пригубить должен, приголубить
губами нежно ты, не загубить.
Но  лишь отведав, выведав, откроешь,
что жаждой будешь исходить весь век,
ни места, ни пристанища, ни крова
не находя себе ни в бранном стане,
ни в тихой пристани среди родных,
хотя по очагу тоскуют очи
и ты без крова будешь обескровлен,
и, маясь, ты раскаешься не раз,
и будешь неприкаянным, пока
не исцелит и время, и тебя
целительная цельность языка.
 



* * *
Песок струится из часов песочных:
как незаметно вытекает время,
и вот лежат огромные барханы —
среди песков зыбучих не пройти
туда, где зыблется оазис детства,
мираж разгорячённого сознанья,
и ты бредёшь годами по пустыне
сквозь сон, сквозь стон, всегда томимый жаждой.
Как дождь, струится золотой песок,
тебя стеной от прошлого отрезав,
и ты от странной тишины проснёшься
однажды на рассвете и поймёшь,
что не течёт песок — застыло время
на кромке-перепутье двух миров
в беззвездный миг прощенья и прощанья.

2011