Брату

Бродячей, псиною походкой, мы спотыкались возле каждой рюмочной. И оперясь друг другу в подбородки, кружились между вьюгой, сволочью.
Кружились, разговаривая жестами, ты, молча, отрицал движение чисел, я долго уговаривал присесть на место, тогда принять не мог отчаянья больничных.
Рыданье стен, обветренных соленым, замусоренным шабашем ветров. Курили на двоих остатки сигарет зеленых, и сплевывали их  в лужи павших облаков.
Февраль. Под ядовитым снегом разглядывали хорошо одетых женщин, а ты ни как не верил, что закусывать числа можно просто хлебом, и отвечал на мат ущербом наносящим меньшим, клал руку просто на мое плечо
Нам мнилось, что ведем заумные беседы, я ересь нес о Достоевском, ты про Андреева мне что-то бормотал. Нас отогнал какой-то дворник от подъезда, ему по видимому было наплевать  на числа и на перистый фонтан.
Мое демисезонное пальто насквозь промокло. Ты бережно пытался выжать мне рукав. Сам не заметив, что твои ботинки, словно стекла, звенят о мерзлый тротуар.
Нам было все равно, в карманах была соль и водка. Нам было все равно как жить, или не быть. Ты поздно улыбнулся, сказав «ненужно числам быть», и, оторвав щеку от подбородка, ушел качающеюся псиною походкой.
В тот день решил ты, что не быть.