Моя Усть-поча

                Уточка моховАя,
                ласточка крёжовАя,
                Где ты была-побывала,
                Где  ночесь ночевала?
                Там-там-там за болотом
                У Кузьмы с Демьяном,
                У Святой Варвары...



Топит нечаянная оттепель снег. Небо над  деревней  свешивается серыми дерюжными облаками, и,  кажется, что задевая за "коньки" на крышах, оно рвётся и остаётся висеть рваными лоскутьями до самых окон.
Узкие улочки пусты.  Избы  дремлют, по-стариковски обпёршись на мягкие просевшие  сугробы.
Иногда, в заляпанных снегом ветвях черёмухи, громкой чечёткой простучит дятел,разогнав на мгновение тишину, и снова, как уляжется эхо, валится на дома  тяжёлая посконная глушь.
Обвислая рябина в палисаднике,- по осени любимое пристанище шумных воробьёв,-  безмолвна. С лёгкой грустью смотрится она в прозрачные окна невысокого, обшитого вагонкой, дома.
 
Слудины  от оттепели  оттолнули и в отлупившихся щербинках на подоконниках скопились лужицы прозрачной талицы.
Бабушка ходит по комнатам с тряпкой и вытирает мокрые подоконники:
 - Весне ещё рано быть, а окошечки заплакали. Не порядок. Ну да зима своё не упустит. Декабрь вымостил, январь выморозил и февраль вывьюжит. Всему время своё. Заморозит...
 

Мерно стучат часы. На застеленном цветастой клеёнкой столе  самовар протяжно допевает знакомую с детства песню.  В кухне в красном углу икона. Шкаф, которому больше  сорока лет, вековая с деревянным шестком печь, диван ...               
 
Поправляя гребёнкой волосы,  бабушка усаживается к столу и берётся за прялку.
 - Так я тебя и не научила, девка,  пресь, а в жизни-то всё бы сгодилось. Не станет меня, кто робятам на чулки пряжи справит?
Глажу её по тонким седым волосам:
 - Ты до моей старости будешь  мне прясть.
Бабушка качает головой и её светлые, как выцветший лён глаза, начинают влажно блестеть:
 - Нет, подружка, каждому свой век...И так уж девятый десяток разменяла...

К вечеру пошла лёпа. Свинозерская даль сначала синела за туманной белой пеленой, а затем в ненастных вечерних сумерках скрылась совсем, зделавшись невидимой и далёкой.
Отяжелевшие от снега старопрежние электрические провода не выдержали и в деревне  к вечеру погас свет.

Бабушка зажгла свечку и поставила её в гранёный стакан. От невидимого сквозняка пламя, весело потрескивая , заколыхалось и заиграло по углам высокими причудливыми тенями.

 - Будем ли к ночи  чаёвничать-то?
И идёт  щипать лучину.
 Я из  комнаты слышу, как она гремит корчагой, доставая из неё чёрные скрипящие уголья.   
Самовар разживился, загудел, выбрасывая из трубной "ноги" едкий сосновый дымок.
 
 После чая бабушка снова садится за прялку, а я забираюсь на печь. Лежанка нестерпимо жжёт спину. Подкладываю под неё серую невыделанную  овчину.
 - Ба, а ты помнишь, как деда каждый вечер для меня одеяло грел?
Бабушка  помнит.
 -  Как не помнить. На руках тебя до невест таскал. Всё жалел, кабы не застудилась.
 - А как ты мне стихи читала, помнишь? "Выбьются косы, растреплется шубка. Снег отряхает, смеётся голубка..."
            А песни?
                Мою любимую спой, как в детстве...

И бабушка тонким срывающимся голосом поёт:

" Колобы на пецьке пекутси
 Девки в окошко суютси...

Вы, гудки, не гудите
Батюшку не будите.
Батюшко стАренек
А матушка молодЕнек
Братья все по службам
А сёстры все по-замужьям...

Братца Романца убили
Каделкой накадили
ПрОсвиркой помянули...

Дарья да Марья царевны
ПО торгу ходили
Шильцо да мыльцо купили
А зеркальцё потеряли.
Пришли домой сердиты
Всех детей побили.
Кошку ремЁшком,
А старика - мотовилом...

Я снова маленькая и безмерное тепло родного дома укутывает меня с головой...

Ветер, подпевая, шуршит по  стёклам снежной заледью,  всё больше нагоняя воспоминания о прошедших  днях...


 - Жисть -то свою, как ниточку с кудели, -тяну, тяну... - тянет в ночи бабушка.

Родилась в двадцать восьмом в этой самой деревенке и почитай никуды из неё не выезживала. Только по-работе,  до району, да  ещё в Ленинград по особой нужде раз издила, и то, уж дити больши были...
 В семье нас было две дочери. Я да Аннушка.  Папа, Фёдор Иванович, в совхозе председательствовал, мама - Наталья Андреевна, на фирмы коров доила, а мы с бабушкой Маней в избе обихаживались. Баба Маня ведова была, много чего знала. Травы разны сушила, людей лечить. Много к ней наезжало людюшку. Раз генерал, уж откуль там, не знаю, дочку привёз. А девочка вся-то золотушная...Долго жили у нас, бабушка выходила...
Сядем бывало за стол ужинать, кто-нить опеть в двири и пихаитси:
 - Марьюшка, до тебя...
 Она пойдё, покоинка,  на старо гумно, волосы распустит, тулуп на исподницу оденё, тукачной верёвкой подпояшо...Маленько часу не прошло, а она  придё да всё тебе и  выложит:  кто зделал,  где искать нать...Ведова была Мария Ивановна, ведова...

Бабушка  склоняется над веретёшком, надевает на  "пяточку" тугую петлю и веретено снова начинает вертется...

 - К работе нас с измальства приучали.  Избу шоркали, самовар натирали.  Мама чистоту любила. Нать было, чтоб  и брёвнышки, и досОчки жёлтели. Всё говаривала:      
" Печь не белёна, самовар грязнОй, дак и в избе утхло".

Была мне  зделана у папы прялочка, враз по моему росточку. До большой-то ещё руки, как нать,  не доставали.  Лён бабушка не дозволяла прясь, дак,  я льняны отрепы пряла.
 
Ну, по-больше стала, пахать да боронить пошла...А умишко-то детской...
Бригадир нам с подружкой отвёл полё да и уехал, а мы давай самоволитьси. Шуркину широку юбку на Воронка надели, в гриву цветочков да веточек на ввязовали.  Вот он набашеный волочит плуг, а мы  над ним смеёмси-заливаемси. К вечеру бригадир родимой едё нас спроведать, а у нас весельё...
Шурки ещё и дома попало. Конё-от копытами всю юбку  прирвал...
 
Роботали. До черноты в глазах трудились. И не было разницы,  - взрослый али робёнок...

Я в темноте осторожно, чтоб не прервать рассказ, переворачиваюсь на другой бок. Но бабушка не слышит.
 Она там, в поле, на Нюриных пожнях...

 - А как же праздники? Неужто без веселья жили?
Бабушка  в темноте улыбается.
 - Как без веселья? Праздники любили.
Года чётыре мне было...
 В канут Христова Воскресенья бабушка Маня зачинала готовитьси. Хлеба печь, да рыбники...Меньше десяти рыбников не бывало....А ночесь  тайком водила в часовенку. Было на нашей часовне  чётыре  колокола. Вот она сунё мне в руку верёвочку и заставит тихонечко позвонить...  А я звоню, радуюсь...
А на дрУгой день Почозерский поп с молебном по избам ходил. Он читат, а попадья колоба да яйца от хозяев принимат...
Поп-от так начитается, что, бывало, и с крыльца улЕтит... -  она тихо-тихо смеётся.

К Николе в канут съезжалиси.  Так уж заведенО было.
Солнышко встанё и зачинается "утренька",- бесёдуют да писни поют. Ну, а нА вичор в клубе собирались. Хоть и не рАжой он был, а бегали под гармонь плясали...

В Почозерской церкви много лет служил старинный соломщик Филипп Онтонович, нищий...
Бабушка Наташа у него крестиласи...
 Увозили его  на Соловки. Он как-то выпуталси и  домой вернулси .  Опосля ребятишек  крестил да в купели купал.  На груди большой золотой крест висел, а как увезли, бажоного,помирать в богадельню, так  и  крест  беследно пропал...

А на часовню, вокурат в самый Спас, сильная гроза мЯнду свалила. Она и обломила колокольню-то...
Колоколов-то уж тогды не было...Два последних досельны годы два мужика в телеге увезли...
 - Подожди, девка, -  говаривал Филипп Онтонович, - я-то не доживу, а ты доживёшь. Вот лжепророков-то будё! Сами в Бога веровать не будут, а людям  головы мороком заведут...
 До этого и дОжили...-  бабушка тяжело вздохнула.

В углу над рукомойником, часто перебирая лапками, зашуршала мышь.
Сильный ветряной порыв подсел, подхватился и кинул на крышу оборванную тополинную ветку, спугнув надоедливую полёвку. В доме снова наступила тишина...

 - Засрывался ветерок, - бабушка всматривается в окошко,трёт ладонью стекло, но через него видна только ночная непроглядная  темень.
 - К утрию все тропины завалит...
 
 - ...Бывало в войну хоть кака погода. Можно-не можно, а поди да работай...
  В делянках лес валили, окопы на оборонных  рыли...
Эка-то стужа, а мы с Шуркой в опорках. Тряпицы к ногам пристынут, отрывашь да ревишь во всю силушку...  Да ещё и парней с девками стесняисси, у которых обутка получше была. Посмеивались над нами... Бедны да худы были...

Совсем не голодали. Хлебушко с соломой да с травой был. На взрослого шестьсот грамм давали, а на дитёнка двести. Да и коровушка кормила...

Жили у нас три семьи вакуированных да Дуня, Филиппа Онтоновича жона, с девкой Анюткой.
 Мама картошки наварИт да чугун на стол кладё, а робятки все вокруг стола обовьютси... Генка, шести годочков паренёк,  начнё просить:
 - Тётя Моташа, дай хоть кайтовинку...
Как не даси?  И  молоко всёгды по стаканчикам розливала, чтоб всем поровну и своим, и чужим. Куды их денежь-то, бедных?
 Никого не обидели. Всем места хватало.
 ИнОгды цыгане на ночлег завернут. Дак, поём да пляшем-то  с има, нештО, што брюхо пусто...

А как про победу узнали,  веселья на всю округу было! Два дня пели да плясали!  Кто плакал, кто смеялси...

 И я сквозь непроглядную темень вижу, как от этих воспоминаний улыбаются бабушкины глаза. Я представляю её молодой и крепкой, с тёмной длинной косой, в ситцевом платье...А на улице весна, пахнет черёмуха и где-то за Речным Ставом захлёбывается от радости гармонь...

 - Уж опосля войны с совхоза забрали меня в сплавную. Тут полегче стало...
Пошла матросом на катер. Ходил капитаном на нём твой дед Саша.
В Николу вёшнюю  с ним свадьбу сыграли.  Дети пошли. Ушла со сплава  сперва в школу, пол мыть, а потом перешла в аптеку. Так до пенсии и проработала санитаркой...


Гудит ветер.  На улице  густой нЕпроходью февраль заметает дороги.
Выгорев, огарочек в стакане тлеет маленьким огоньком, освещая комнату всё слабже и слабже...


 (песни старинные)