Приложение к Рассуждениям о поэзии

      Когда-то я написал заметки о принципах поэтической работы ("Рассуждения о поэзии"). В тексте приводились некоторые отрывочные стихотворные примеры для иллюстрации этих принципов.
     Я хотел бы в качестве дополнения к этому тексту дать 100 своих САМЫХ любимых стихотворений разных авторов, - и классиков, и малоизвестных. Может быть, это принесёт кому-нибудь пользу. На этих образцах нам всем надо учиться.
     Конечно, любимых стихотворений у меня больше, чем 100. Но я возьму только первую сотню. Многие стихи общеизвестны, но всё равно нам будет полезно вспомнить их ещё раз.


1. Жигулин. "Дядя Вася."

Дядя Вася учил меня музыке. Он учил меня скрипку держать.
Будто звонкие, лёгкие бусинки, ноты прыгали прямо в тетрадь.
И сидели на тонких линеечках, словно вишенки в росных садах,
словно девочки на скамеечках, словно ласточки на проводах.

Вечерами в огне электрическом за рядами воронежских дач
дядя Вася играл в симфоническом, дядя Вася был классный скрипач.
Его скрипка из красного дерева так звучала, как сказочный сон.
Но нагрянул июнь сорок первого, и ушёл дядя Вася на фронт.

Он вернулся домой искалеченный. Так жалели его земляки!
Изувеченный весь, недолеченный и - как страшно! - без правой руки.
А вокруг - лишь руины вокзальные да пустырь с обгорелой трубой.
И уроки мои музыкальные позабылися сами собой...

Стал я взрослым, с детьми уже, с внуками.
Но повсюду, во все времена
мне звучит дядивасина музыка.
Я не знаю, откуда она...


2. Левитанский.

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
слово для любви или молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы -
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе
щит и латы, посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты -
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже - как умею.
Ни к кому претензий не имею -
каждый выбирает для себя.


3. Брюсов. "Повешенный."

Мне руки свободные свяжут и шею обтянут веревкой,
попы отпущение скажут, и дернусь в петле я неловко.
Кругом, как я корчусь, взирая, все зрители будут смеяться.
А я, над толпой умирая, всё буду качаться, качаться.
И буду, качаясь, кивать я, как будто при громе приветствий,
как будто все люди мне братья, как это мне грезилось в детстве.


4. Прокофьев.

Такое нельзя не вспомнить. Встань, девятнадцатый год!
Не армии, скажем прямо, - народы ведут поход!
Земля - по моря в окопах, на небе - ни огонька.
У нас выпадали зубы с полуторного пайка.
Везде по земле железной железная шла страда.
Ты в гроб пойдёшь - не увидишь, что видели мы тогда.
Я всякую чертовщину на памяти разотру.
У нас побелели волосы на лютом таком ветру.
Нам крышей служило небо, как ворон, летела мгла.
Мы пили такую воду, которая камень жгла.
Мы шли от предгорий к морю, - нам вся страна отдана.
Мы ели сухую воблу, какой не ел сатана!
Из рук отпускали в руки окрашенный кровью стяг.
Мы столько хлебнули горя, что горе Земли - пустяк!
И всё-таки, всё-таки, всё-таки прошли сквозь огненный шквал.
Ты в гроб пойдешь - и заплачешь, что жизни такой не знал!
Не верь ни единому слову, но каждое слово проверь.
На нас налетал ежечасно многоголовый зверь.
И всякая тля в долине на сердце вела обрез,
и мы поднимали снова винтовки наперевес.
И снова, и снова, и снова война полыхала огнем,
но мы говорили: "Ладно, когда-нибудь отдохнём."
Бери запоздалое слово и выпей его до дна,
коль входит в историю славы единственная страна.
Ты видишь её раздольный простор полей и лугов.
Но ненависть ставь сначала, после веди любовь!
Проверьте по документам, которые не солгут, -
невиданные однолюбы в такое время живут.
Их вытянула эпоха, им жизнь и смерть отдана.
Возьми это верное слово и выпей его до дна.
Стучи в наше сердце, ненависть! Всяк ненависть ощетинь!
От нас шарахались волки, когда, мертвецы почти,
трясли по глухому снегу, отбив насмЕрть потроха.
Вот это я понимаю, а прочее - чепуха!
Враги прокричали: "Амба!" "Полундра!" - сказали мы.
И вот провели эпоху среди ненавистной тьмы.
Зелёные, синие, белые - сходились друг другу в масть.
Но мы отстояли, товарищ, нашу Советскую власть.


5. Заболоцкий. "Девочка."

Огромные глаза, как у нарядной куклы,
раскрыты широко. Под стрелами ресниц
доверчиво-ясны и правильно округлы
мерцают ободки младенческих зениц.
На что она глядит? И чем необычаен
и сельский этот дом, и сад, и огород,
где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин
и что-то вяжет там, и режет, и поёт?
Два тощих петуха дерутся на заборе,
шершавый хмель ползёт по столбику крыльца.
А девочка глядит. И в этом чистом взоре
отображён весь мир до самого конца.
Он, этот дивный мир, поистине впервые
очаровал её, как чудо из чудес,
и в глубь души её, как спутники живые,
вошли и этот дом, и этот сад, и лес.
И много минет дней. И боль сердечной смуты,
и счастье к ней придет. Но и жена и мать,
она блаженный смысл короткой той минуты
вплоть до седых волос - всё будет вспоминать.


6. Надсон.

Мне снился дивный сон, - мне снилось, что над миром
я поднят, как листок, размахом мощных крыл
и мчусь все вверх и вверх, объят ночным эфиром
и озарен огнём бесчисленных светил.
Внизу лежит Земля, закутавшись в тумане,
и между мной и ей, сливаясь и клубясь,
проходят облаков седые караваны,
то утонув во мгле, то вдруг осеребрясь.
Порой, сквозь их просвет, мне видятся вершины
крутых скалистых гор и блеск их ледников,
и голубых морей зеркальные равнины,
и мёртвый мрак пустынь, и пятна городов.
Мне слышен слитный гул, стоящий над Землею,
стихающий внизу, как отдалённый гром,
а я всё мчусь и мчусь с ужасной быстротою,
и мчусь всё вверх и вверх в безмолвии ночном.


7. Исаковский.

Спой мне, спой, Прокошина*, что луга не скошены,
что луга не скошены, стёжки не исхожены.
Пусть опять вспомянется всё, что к сердцу тянется,
пусть опять почудится всё, что не забудется:
сторона далёкая, хата в два окна,
в поле рожь высокая, тёплая весна,
ельники, березники
и друзья-ровесники.

Под отцовской крышею здесь я жил и рос,
здесь ребячье первое слово произнёс.
И отсюда в юности начал долгий путь,
чтоб судьбу счастливую встретить где-нибудь,
чтоб своё законное место отыскать.
И меня за росстани проводила мать.
Обняла, заплакала: "Ну, сынок, иди!"
И осталась, бедная, где-то позади.
И осталась, горькая, на закате дня -
думать и надеяться, ожидать меня.

И мне часто чудится, что сидит она
и глазами блёклыми смотрит из окна.
Смотрит, не покажется ль пыль на большаке.
Смотрит, не появится ль путник вдалеке.
Может быть, появится, может, это я...

И опять мне хочется в дальние края,
в дальние, смоленские, к матери родной.
Будто не лежит она в поле под сосной.
Будто выйдет, старая, встретит у ворот
и со мною под вечер на поля пойдет.
Станет мне рассказывать про вчерашний сон,
про дожди весенние, про колхозный лён.
Станет мне показывать все места подряд,
где мальчишкой бегал я много лет назад,
где луга зелёные вместе с ней косил
и куда ей завтраки я в жнитво носил.
Всё опять припомнится, встанет предо мной.
Будто не лежит она в поле под сосной,
а хорошим вечером смотрит из окна.
А кругом широкая, тёплая весна.
-----------------------------------

(* - Прокошина - народная певица (30 - 40-е годы)


8. Саша Чёрный. "Слишком много."

Слишком много разговоров, пересудов, перекоров,
бесконечных рассуждений, полувзглядов, полумнений.
Слишком много.

Слишком много безразличных, веселящихся, безличных,
жизнерадостно-утробных, всепрощающих, незлобных.
Слишком много.

Слишком много терпеливых, неуверенных, плаксивых,
робких, маленьких, забитых, растерявшихся, разбитых.
Слишком много.

Слишком много паразитов, фарисеев, езуитов,
губернаторов, удавов, патриотов-волкодавов.
Слишком много...


9. Рубцов.

До конца, до тихого креста
пусть душа останется чиста.

Перед этой жёлтой, захолустной
стороной берёзовой моей,
перед жнивой, пасмурной и грустной
в дни осенних горестных дождей,
перед этим строгим сельсоветом,
перед этим стадом у моста,
перед всем старинным белым светом
я клянусь: душа моя чиста.

Пусть она останется чиста
до конца, до смертного креста!


10. Н. Гумилёв. "Рабочий."

Он стоит пред раскалённым горном,
невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
от миганья красноватых век.
Все товарищи его заснули,
только он один еще не спит.
Все он занят отливаньем пули,
что меня с землёю разлучит.
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждёт его в большой постели
сонная и тёплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет
над седой и вспененной Двиной.
Пуля, им отлитая, отыщет
грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
прошлое увижу наяву.
Кровь ключом захлещет на сухую
пыльную, помятую траву.
И господь воздаст мне полной мерой
за недолгий мой и горький век.

Это сделал в блузе светло-серой
невысокий старый человек.


11. Антокольский. "Рождение стиха."

Жёлто-зеленый пир полуденного ската,
литавры горных гроз, тяжёлый шар заката,
катящийся в туман, бессонная тоска
серебряных валов, их взрывы и шипенье,
их тщетная гоньба и умиранье в пене
на жгучей отмели пологого песка.
Блестящий, жёсткий лавр, платан широколистый,
орешник, ропщущий на крутизне скалистой,
весь мир, весь яркий мир - с прибоем, крутизной,
цветеньем, грозами - войди в меня, наполни
мою глухую речь внезапным блеском молний,
фосфоресценцией горячей и сквозной.
Жить, беспредельно жить! Трудясь, мечтая, мучась.
Дыханьем заплатить за творческую участь.
Смотреть без ужаса в глаза ночных стихий.
Раз в жизни полюбить. Насмерть возненавидеть.
Пройти весь мир насквозь - и видеть, видеть, видеть...
Вот так, и только так, рождаются стихи.


12. Щербаков.

В белой мгле ледяных высот
я искал себя, с фонарем и без,
но нашел только лёд и лёд,
неподвижный хлад, точно взгляд небес.
Видел я отражённый луч,
ото льда летящий назад к звезде,
видел тьму облаков и туч,
но себя, увы, не нашёл нигде.

В теплый мрак океанских вод
я проник затем, не сомкнув ресниц.
Там, дивясь, созерцал полёт
узкокрылых рыб - точно бывших птиц.
Слышал смех голубых наяд,
тяжело звучащий в глухой воде,
видел прах боевых громад,
но себя, увы, не нашёл нигде.

В недра, вниз, в глубину, под спуд
я пробрался, но обнаружил там
только склад разноцветных руд,
нитевидный блеск, молибден, вольфрам.
Встретил глину, песок, гранит,
но себя опять не нашёл нигде.
Словно я - неизвестный вид,
словно нет меня ни в какой среде.


13. Шубин. "Полмига."

Нет, не до седин, не до славы
я век свой хотел бы продлить.
Мне б только до той вот канавы
полмига, полшага прожить.
Прижаться к земле и в лазури
июльского знойного дня
увидеть оскал амбразуры
и острые вспышки огня.
Мне б только вот эту гранату,
злорадно поставив на взвод,
всадить её, врезать, как надо,
в четырежды проклятый дзот.
Чтоб стало в нём пусто и тихо,
чтоб пылью осел он в траву!

Прожить бы мне эти полмига, -
а там я сто лет проживу!


14. Владимир Кузин. "Певица."

Звучит мотив, ласкает и зовёт,
и стаей птиц летят живые звуки.
Поёт певица. Как она поёт,
над сценой вскинув трепетные руки!
Поёт то грустно, то едва дыша,
то озорно и весело, и смело.
И вслед за песней просится душа
куда-то в даль, куда-то за пределы.
И будто свет струится из-под век,
и целый зал согрет им и подсвечен.
Так петь не может просто человек,
если он высшей силой не отмечен.

Поёт она, и слышен в песне той
влюблённых шёпот, щебет жаворОнка,
и хор капели солнечной весной,
и звонкий смех счастливого ребёнка.
И слыша этот сказочный полёт,
солгать ничьё, уже не может сердце.
Поёт певица. Как она поёт!
Как будто в высший мир открылась дверца.


15. И. Гофф. "О павших первыми."

Так повелось, что гибнет первый, чтобы к победе шёл второй.
Страдали Бруно и Коперник далёкой, давнею порой.
Разбился первый авиатор, и мореход пошел ко дну.
Погибли первые солдаты, уехавшие на войну.

О них не плачут. Это - почесть.  Ей позавидует любой,-
шагнуть вперёд навстречу ночи, дорогу проложить собой.
Так повелось, что первый гибнет, но первый сыщется всегда,
и в честь него слагают гимны и воздвигают города.
И это лучшее из качеств пусть всем нам входит в плоть и кровь...

О павших первыми не плачут.
Им только память и любовь.


16. Хлебников.

Когда умирают звёзды, они гаснут.
Когда умирают травы, они сохнут.
Когда умирают звери, они плачут.

А когда умирают люди -
они поют песни.


17. А.К. Толстой.

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землёю, незримые оку.
Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!
Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,
ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?
Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,
брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов?
плач неутешный души над погибшей великою мыслью?
рУшенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?
Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,
он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.
Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,
много чудесных в нём есть сочетаний и слова и света,
но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть, и слышать.
Слух свой душевный сильней напрягай и душевное зренье.
И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки
вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,
выйдут из мрака всё ярче цвета, осязательней формы,
стройные слов сочетания в ясном сплетутся значеньи...
Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,
и созидая потом, мимолётное вспомни виденье!


18. Р.Рождественский.

...Воздух наполнился громом, гуденьем. Мир был изломан, был искажён.
   Это казалось ошибкой, виденьем, страшным, чудовищным миражом.
   Только видение не проходило:
   следом за танками у моста
   пыльные твари в серых мундирах
   шли и стреляли от живота.

   Дыбились шпалы! Насыпь качалась! Кроме пожара не видно ни зги!
   Будто бы эта планета кончалась
   там, где сейчас наступали враги.
   Будто её становилось всё меньше!
   Ёжась от близких разрывов гранат, -
   чёрный, растерянный, онемевший, -
   в жёстком кювете лежал лейтенант.
   Мальчик лежал посредине России,
   всех её пашен, дорог и осин...
   Что же ты, взводный?! "Докажем!.." "Осилим!.."
   Вот он - фашист.
   Докажи.
   И осиль.
   Вот он - фашист! Оголтело и мощно
   воет его знаменитая сталь.
   Знаю, что это почти невозможно.
   Знаю, что страшно.
   И всё-таки  - встань!

   Встань, лейтенант! ..Слышишь, просят об этом, вновь возникая из небытия,
   дом твой, завьюженный солнечным светом. Город. Отечество. Мама твоя...
   Встань, лейтенант! Заклинают просторы, птицы и звери, снега и цветы.
   Нежная просит девчонка, с которой так и не смог познакомиться ты.
   Просит далёкая средняя школа, ставшая госпиталем с сентября.
   Встань! Чемпионы двора по футболу просят тебя - своего вратаря.
   Просит высокая звёздная россыпь, горы, излучина каждой реки.
   Сталин приказывает - и просит: "Встань, лейтенант! Постарайся. Смоги..."
   Глядя значительно и сурово, вместе с землёю и морем скорбя,
   просит об этом крейсер "Аврора",
   Тельман об этом просит тебя.
   Просят деревни, пропахшие гарью. Солнце, как колокол, в небе гудит!
   Просит из будущего Гагарин. Ты не поднимешься - он не взлетит.
   Просят твои нерожденные дети. Просит история!...
   И тогда
   встал лейтенант. И шагнул по планете,
   выкрикнув не по уставу:
  "Айда!"

   Встал и пошёл на врага, как вслепую.
  (Сразу же сделалась мокрой спина.)
   Встал лейтенант!..И наткнулся на пулю.
   Большую и твёрдую, как стена.
   Вздрогнул он, будто от зимнего ветра.
   Падал он медленно, как нараспев.
   Падал он долго...
   Упал он мгновенно.
   Он даже выстрелить не успел.
   И для него наступила сплошная и бесконечная тишина...

   Чем этот бой завершился - не знаю.
   Знаю, чем кончилась эта война!

   Ждёт он меня за чертой неизбежной. Он мне мерещится ночью и днём -
   худенький мальчик,
   всего-то успевший
   ВСТАТЬ под огнём
   и ШАГНУТЬ под огнём...


19. Вертинский. "Джимми."

Я знаю, Джимми, вы б хотели быть пиратом,
но в наше время это невозможно.
Вам хочется командовать фрегатом,
носить ботфорты, плащ, кольцо с агатом,
вам жизни хочется опасной и тревожной.
Вам хочется бродить по океанам
и грабить шхуны, бриги и фелуки,
подставить грудь ветрам и ураганам,
стать знаменитым чёрным капитаном
и на борту стоять, скрестивши гордо руки...

Но, к сожалению, вы мальчик при буфете
на мирном пароходе "Гватемале".
На триста лет мы с вами опоздали,
и сказок больше нет на этом скучном свете.
Вас обижает мэтр за дОпитый коктейль,
бьёт повар за пропавшие бисквиты.
Что эти мелочи - когда мечты разбиты,
когда в двенадцать лет - уже! - в глазах печаль.
Я знаю, Джимми, если б были вы пиратом,
вы б их повесили однажды на рассвете
на первой мачте вашего фрегата...

Но вот звонок, и вас зовут куда-то...
Прощайте, Джимми, сказок нет на свете!


20. Набоков. "Расстрел."

Небритый, смеющийся, бледный,
в чистом ещё пиджаке,
без галстука, с маленькой медной
запонкой на кадыке,
он ждёт. И всё зримое в мире -
только высокий забор,
жестянка в траве и четыре
дула, смотрящих в упор.

Всё. Молния боли железной.
Неумолимая тьма.

И воя, кружится над бездной
ангел, сошедший с ума.


21. Жуковский. "Ночной смотр."

В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт барабанщик,
и ходит он взад и вперёд, и бьёт он проворно тревогу.
И в тёмных гробах барабан могучую будит пехоту.
Встают молодцы егеря, встают старики гренадеры,
встают из-под русских снегов, с роскошных полей италийских,
встают с африканских степей, с горючих песков Палестины.

В двенадцать часов по ночам выходит трубач из могилы,
и скачет он взад и вперёд, и громко трубит он тревогу.
И в тёмных могилах труба могучую конницу будит.
Седые гусары встают, встают усачи кирасиры,
и с севера, с юга летят, с востока и запада мчатся
на лёгких воздушных конях один за другим эскадроны.

В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт полководец,
на нём сверх мундира сюртук, он с маленькой шляпой и шпагой.
На старом коне боевом он медленно едет по фрунту.
И маршалы едут за ним, и едут за ним адьютанты,
и армия честь отдает, становится он перед нею,
и с музыкой мимо его проходят полки за полками.

И всех генералов своих потом он в кружок собирает,
и ближнему нА ухо сам он шепчет пароль свой и лозунг.
И армии всей отдают они тот пароль и тот лозунг.
И Франция - тот их пароль, тот лозунг - Святая Елена.

Так к старым солдатам своим на смотр генеральный из гроба
в двенадцать часов по ночам встаёт император усопший.


22. Рылеев.

Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан
и подражать тебе, изнеженное племя переродившихся славян?

Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
в постыдной праздности влачить свой век младой
и изнывать покорною душой
под тяжким игом самовластья!

Кто не услышал властный зов судьбы,
не разгадал предназначенье века,
кто не отдал себя для будущей борьбы
за гордую свободу человека,
кто с рабскою душой бросал холодный взор
на бедствия своей Отчизны, -

в грядущем встретит лишь позор
и вечный пламень укоризны.


23. Баратынский. "Буря."

Завыла буря; хлябь морская
клокочет и ревёт, и черные валы
идут, до неба восставая,
бьют, гневно пеняся, в прибрежные скалы.

Чья неприязненная сила,
чья своевольная рука
сгустила в тучи облака
и на краю небес ненастье зародила?
Кто, возмутив природы чин,
горами влажными на землю гонит море?
Не тот ли злобный дух, геенны властелин,
что по Вселенной рОзлил горе?

Земля трепещет перед ним.
Он небо заслонил огромными крылами
и двигает ревущими водами
бунтующим могуществом своим.

Безумствуй, океан!
От прихоти судьбины,
от медленной отравы бытия
в покое раболепном я
ждать не хочу своей кончины.
На яростных волнах, в борьбе со гневом их
она отраднее гордыне человека.

Как жаждал радостей младых
я на заре младого века,
так нынче, океан, я жажду бурь твоих!
Волнуйся, восставай на каменные грани!
Он веселит меня, твой грозный, дикий рев.
Как зов к давно желанной брани,
как мощного врага мне чем-то лестный гнев.


24. Кузнецов. "Я не хочу полужизни."

Я не хочу полуправды -
жалких, слепых объяснений.
Я не хочу полутайных,
полупогасших стремлений.
Я не хочу полуверы,
я не хочу полуцели.
Пусть оборвутся все струны -
лишь бы недаром звенели!

Я не хочу полужизни -
жалкой, бесцельной, послушной.
Я не хочу полусмерти -
тяжкой, несмелой и душной.
Если любить, то навеки.
Если принять, то всецело.
Пусть сгинет в пламени сердце -
лишь бы недаром горело!


25. Лермонтов. "Кинжал."

Люблю тебя, булатный мой кинжал,
товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
на грозный бой точил черкес свободный.

Лилейная рука тебя мне поднесла
в знак памяти в минуту расставанья.
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
но светлая слеза - жемчужина страданья.

И чёрные глаза, остановясь на мне,
исполненны таинственной печали,
как сталь твоя при трепетном огне,
то вдруг тускнели, то сверкали.

Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
и мне в тебе пример не бесполезный.
Да, я не изменюсь! Да, буду твёрд душой!
Как ты, как ты, мой друг железный.


26. Абашидзе.

Закроют силой - ты глаза раскрой.
Нам видеть мир дано лишь раз, не боле.
Деревья, женщину, закат, прибой.
Закроют силой - ты глаза раскрой,
исполни долг пред миром и до боли,
до слёз гляди. Пусть, надавив рукой,
закроют силой - ты глаза раскрой.
Нам видеть мир дано лишь раз, не боле.


27. Светлов. "Вузовка."

Барабана тугой удар
будит утренние туманы.
Это скачет Жанна д Арк
к осажденному Орлеану.
Двух бокалов влюблённый звон
тушит музыка менуэта.
Это празднует Трианон
день Марии Антуанетты.
В двадцать пять небольших свечей
электрическая лампадка.
ТЫ склонилась, сестры родней,
над исписанною тетрадкой.

Громкий колокол с гулом труб
начинают "святое" дело.
Жанна д Арк отдаёт костру
молодое живое тело.
Палача не охватит дрожь,
кровь людей не меняет цвета.
Гильотины веселый нож
ищет шею Антуанетты.
Ночь за полночь ушла, а ты
не устала, - под переплётом
так покорно легли листы
завоеванного зачёта.

Ляг, укройся, и сон придёт,
не томися минуты лишней.
Видишь: звёзды, сойдя с высот,
по домам разошлись неслышно.
Ветер форточку отворил,
не задев остального зданья.
Он хотел разглядеть твои
подошедшие воспоминанья.

Наши девушки ремешком
подпоясывали шинели,
с песней падали под ножом,
на высоких кострах горели.
Так же колокол ровно бил,
затихая у барабана.
В каждом братстве больших могил
похоронена наша Жанна.

Мягким голосом сон зовёт.
Ты откликнулась, ты уснула.
Платье серенькое твоё
неподвижно на спинке стула.


28. Пушкин. "Дева на скале."

Когда бушуя в грозной мгле,
сражалось море с берегами,
стояла дева на скале
в одежде красной над волнами.
Свет ярких молний озарял
её всечасно блеском алым
и ветер бился и играл
с её пурпурным покрывалом.

Прекрасно море в бурной мгле
и небо - в блесках, без лазури.
Но эта Дева на Скале
прекрасней волн, небес и бури.


29. Бродский. --(Есть люди искусства, которые обладают высоким талантом творчества, но как личности стоят на чуждых мне позициях, - например, поэты Гумилёв, Бунин, Окуджава, Бродский, Жигулин и некоторые другие.  Думаю,что можно ценить первое, одновременно не забывая о втором.)--

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны воронённый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешёл на шёпот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.


30. Бунин. "Старик."

Старик сидел, покорно и уныло
поднявши брови, в кресле у окна.
На столике, где чашка чаю стыла,
сигара нагоревшая струила
полоски голубого волокна.

Был зимний день, и на лицо худое,
сквозь этот легкий и душистый дым,
смотрело солнце вечно молодое,
но уж его сиянье золотое
на запад шло по комнатам пустым.

Часы в углу своею чёткой мерой
отмеривали время... На закат
смотрел старик с беспомощною верой...
Рос на сигаре пепел серый,
струился сладкий аромат.


31. Р. Рождественский.

Когда Москва бросается в сны -
вчерашний день воскрешать,
на траурных плитах Кремлёвской стены
начинают буквы мерцать.
Начинает светиться, будто заря,
алфавит от А до Я.
Азбука яростного бытия.
Азбука Октября.

Кто смерти хотел? Никто не хотел.
Кто пулю искал? Никто не искал.
Но ветер над общей судьбою гудел.
На длинной стене имена высекал.
На груди стены имена
полыхают, как ордена!

Каждое имя в ночи горит
своим особым огнем.
Дзержинский, Гагарин, Куйбышев, Рид,
Чкалов, Жуков, Артём...
Их много. Всех их не перечесть.
Их много, куда ни взгляни.
Но если бы, если бы только здесь!
Если бы только они!
А то повсюду! И голос дрожит.
И я закрываю глаза.
Помнить об этом труднее, чем жить.
Но не помнить об этом нельзя!

Последнюю зависть к живым затая,
лежат, как во мгле полыньи,
твои, Революция, сыновья-
любимые дети твои.

В поющих песках и в молчащих снегах,
в медлительном шелесте трав.
У сонных колодцев, в немых сквозняках
пронизанных солнцем дубрав.
Там, где тоскуют перепела,
там, где почти на весу
легкая утренняя пчела
пьёт из цветка росу.
Где клены околицу сторожат
и кукушка пророчит своё...
Везде на планете герои лежат,
изнутри согревая её.

Они - фундамент. Начало начал.
Вслушиваясь в тишину,
держат они на своих плечах
эту стену и эту страну.
Единственным знаменем осенены,
Гордость и боль моя.

Пылает на плитах Кремлевской стены
алфавит от А до Я...

И задохнувшись я говорю:
"Отныне и каждый день
по этому, каменному, букварю
я бы учил детей!"
Нет, не по буквам, не по складам,
а по этим жизням учил.
Я бы им главное передал.
Вечное поручил.

Мы мало живём, но живём не зря!..

Веет ветер с Москвы-реки.

Перед лицом гранитного букваря
караул чеканит шаги...


32. Мачадо (Испания). "Прощание."

Словно твоё одеянье, облака легкий полёт.
Я больше тебя не увижу, но сердце всё-таки ждёт.

Твоим дыханием тихим дышит ночной небосвод,
в каждом горном ущелье отзвук шагов живёт.
Я больше тебя не увижу, но сердце всё-таки ждёт.

С башен и колоколен медленный звон плывёт.
Я больше тебя не увижу, но сердце всё-таки ждёт.

По крышке чёрного гроба бьёт молоток и бьёт.
Я больше тебя не увижу,
но сердце всё-таки ждёт.


33. Мачадо."Воспоминание о детстве."

Детство души... Душа у истоков! Вокруг ещё только светает.
И нет ни печали, ни лет за плечами,
и ярко и весело жизнь расцветает...

Родиться бы снова, идти той далёкой
тропинкой, что после травой зарастает!
И снова тепло обретая, почувствовать матери добрую руку.
И руку из рук своих не выпуская,
шагать по дороге, о счастье мечтая.


34. Цветаева.

Знаю, умру на заре. На которой из двух?
Вместе с которой из двух? Не решить по заказу.
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух,
чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Дерзкой рукой отведя нецелованный крест,
в щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и ответной улыбки прорез.

Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!


35. Соловьёв. "Старая чета."

Помнишь, мы над тихою рекою
в ранний час шли детскою четой?
Я - с моею огненной тоскою,
ты - с твоею белою мечтой.

И везде, где взор мой замедлялся,
мир, огнём сверкая, загорался.
И везде, куда глядела ты,
вырастали белые цветы...

И теперь, когда промчались годы
и наш путь к закату нас ведёт,
где нас ждут немеркнущие своды,
где нам вечность песнь свою споёт,
мы, как встарь, идём рука с рукою
для людей непонятой четой.
Я - с моею огненной тоскою,
ты - с твоею белою мечтой.

И везде, где взор мой замедляется,
мир, огнём сверкая, загорается.
И везде, куда ни глянешь ты,
вырастают белые цветы.


36. Федерико Гарсиа Лорка. "Плач."

Я захлопнул окно, чтобы плача не слышать.
И не слышно за толстой стеной ничего.
Кроме плача.

Не расслышать ангелов рая,
мало сил у собачьего лая,
звуки тысячи скрипок на моей уместятся ладони.
Только плач - как единственный ангел.
Только плач - как единая свора.
Плач - как первая скрипка на свете.

Захлебнулся слезами ветер,
и вокруг - ничего.

Кроме плача.


37. П. Коган."Бригантина."

Надоело говорить и спорить
и смотреть в усталые глаза.
В флибустьерском дальнем, синем море
бригантина поднимает паруса.

Капитан обветренный, как скалы,
вышел в море, не дождавшись дня.
И звенят весёлые бокалы
молодого терпкого вина.

Пьём за яростных, за непохожих,
за презревших грОшевый уют.
Вьётся по ветру Весёлый Роджер,
люди Флинта песенку поют.

И в беде, и в радости, и в горе
только чуточку прищурь глаза -
в флибустьерском дальнем, синем море
бригантина поднимает паруса.


38. М. Раттгауз.

В жажде наживы, в безумной погоне за славой,
в пошлом потоке холодных и тухлых страстей
чистое чувство теперь заменили похабной забавой,
звери кругом и совсем не осталось людей.
Смолкли поэты, сменили их песни разврата,
гаснут печально мечтаний святые огни...

Чуткое сердце, любившее нежно когда-то,
где ты теперь в эти грубые, подлые дни?


39. Светлов. "В разведке."

Поворачивали дула в сизом холоде штыков,
и звезда на нас взглянула из-за дымных облаков.
Наши кони шли понуро, слабо чуя повода.
Я сказал ему: "Меркурий называется звезда."
Перед боем больно тускло свет свой синий звёзды льют...
Вдруг спросил он: "А по-русски как Меркурия зовут?"
И сурово ждал ответа, но ушла за облака
"иностранная" планета, испугавшись мужика.

Тихо, тихо... Редко-редко донесётся скрип телег.
Мы с утра ушли в разведку, степь и травы наш ночлег.
Вдруг из мрака мелко-мелко полночь брызнула свинцом, -
мы попали в перестрелку, не прорвёмся, пропадём.
Я сказал ему чуть слышно: "Нам не выдержать огня.
Поворачивай-ка дышло, разворачивай коня.
Как мы шли в ночную сырость, как бежали мы сквозь тьму,
мы не скажем командиру, не расскажем никому."

Он взглянул из-под папахи, он ответил: "Наплевать!
Мы не зайцы, чтобы в страхе от охотника бежать.
Как я встану перед миром? Как он взглянет на меня?
Как скажу я командиру, что бежал из-под огня?
Лучше я, ночной порою погибая на седле,
буду счастлив под землёю, чем несчастлив на земле."

Полночь пулями стучала, смерть в полуночи брела,
пуля в лоб ему попала, пуля в грудь мою вошла.
Ночь звенела стременами, волочились повода.
И Меркурий плыл над нами.
Иностранная звезда.


40. Окуджава. "Пиратская."

В ночь перед бурею на мачте горят святого Эльма свечки,
отогревают наши души за все прошедшие года.
Когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки, как овечки.
Да только в Портленд воротиться нам не придётся никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай несёт нас черный парус,
пусть будет крепок ром ямайский, всё остальное ерунда.
Когда воротимся мы в Портленд, ей-богу, я во всём покаюсь.
Да только в Портленд воротиться нам не придётся никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай купец помрёт со страху,
ни бог, ни дьявол не помогут ему спасти свои суда.
Когда воротимся мы в Портленд, клянусь - я сам взбегу на плаху.
Да только в Портленд воротиться нам не придётся никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата, поделим золото, как братья,
поскольку денежки чужие не достаются без труда.
Когда воротимся мы в Портленд, мы судьям бросимся в объятья.
Да только в Портленд воротиться не дай нам, боже, никогда!


41. А.К. Толстой.

По гребле неровной и тряской, вдоль мокрых рыбацких сетей,
дорожная едет коляска, сижу я задумчиво в ней.
Сижу и смотрю я дорогой на серый и пасмурный день,
на озера берег отлогий, на дальний дымок деревень.
По гребле, со взглядом угрюмым, проходит оборванный жид,
из озера с пеной и шумом вода через греблю бежит.
Там мальчик играет на дудке, забравшись в зелёный тростник.
В испуге взлетевшие утки над озером подняли крик.
Близ мельницы старой и шаткой сидят на траве мужики.
Телега с разбитой лошадкой лениво подвозит мешки.

Мне кажется всё так знакомо, хоть не был я здесь никогда:
и крыша далекого дома, и мальчик, и лес, и вода,
и мельницы говор унылый, и ветхое в поле гумно...
Всё это когда-то уж было, но мною забыто давно.
Так точно ступала лошадка, такие ж тащила мешки,
такие ж у мельницы шаткой сидели в траве мужики,
и так же шёл жид бородатый, и так же шумела вода...
Всё это уж было когда-то, но только не помню когда.


42. Исаковский.

Поезжай за моря-океаны,
надо всею землей пролети:
есть на свете различные страны,
но такой, как у нас, не найти.

Глубоки наши светлые воды,
широка и привольна земля.
И гремят, не смолкая, заводы,
и шумят, расцветая, поля.
Каждый день - как подарок нежданный,
каждый день - и хорош и пригож...
Поезжай за моря-океаны,
но богаче страны не найдёшь.

Чутким сердцем и мудрой рукою
нам великая дружба дана.
И живут неразрывной семьею
все народы и все племена.
Все они, словно братья, желанны,
всем просторно расти и цвести...
Поезжай за моря-океаны,
но дружнее страны не найти.

Знамя наших побед боевое
люди славят на всех языках,
солнце нашей страны золотое
светит-греет во все уголках.
Наши звёзды сквозь ночь и туманы
на земле отовсюду видны...
Поезжай за моря-океаны,
но светлее не сыщешь страны.

Пусть же враг у границы не бродит,
он по нашей земле не пройдёт -
ни оттуда, где солнце заходит,
ни оттуда, где солнце встаёт.
Для защиты её, для охраны
соберётся несметная рать...
Поезжай за моря-океаны,
но сильнее страны не сыскать.


43. Из японской поэзии.

Тихо-тихо ползет улитка
по склону Фудзи
вверх, до самых высот.

             * * *
Тихая лунная ночь...
Слышно, как в глубине каштана
ядрышко гложет червяк.

              * * *
Ива склонилась и спит,
и кажется мне, соловей на ветке -
это её душа.

              * * *
Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
повисли капли дождя.

              * * *
Бросил на миг
обмолачивать рис крестьянин,
глядит на луну.

               * * *
О, сколько цветов на полях!
и каждый цветет по-своему, -
вот высший подвиг цветка.

              * * *
О, с какой тоской
птица из клетки
глядит на полёт мотылька!

              * * *
О если бы мы
стали брать пример с цветов,
пришло бы желанное время.

              * * *
Год за годом всё то же:
обезьяна толпу потешает
в маске обезьяны.

              * * *
Пусть велика Земля, но даже и она
имеет свой предел.
Но в мире есть одно,
чему конца не будет никогда.
И это бесконечное - любовь.


44. Н. Гумилёв. "Капитаны."

На полярных морях и на южных,
по изгибам зелёных зыбей,
меж базальтовых скал и жемчужных
шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны -
открыватели новых земель,
для кого не страшны ураганы,
кто изведал теченья и мель.

Чья не пылью затерянных хартий -
солью моря пропитана грудь,
кто иглой на разорванной карте
отмечает свой дерзостный путь.

И взойдя на трепещущий мостик,
вспоминает покинутый порт,
отряхая ударами трости
клочья пены с высоких ботфорт.

Или бунт на борту обнаружив,
из-за пояса рвёт пистолет,
так что сыпется золото с кружев,
с розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,
гребни волн поднялись в небеса -
ни один пред грозой не встрепещет,
ни один не свернёт паруса.


45. Галич. "Аве Мария."

А Мадонна шла по Иудее в платьице, застиранном до сини,
шла она с котомкой за плечами,
с каждым шагом становясь красивей,
с каждым шагом делаясь печальней,
шла, платок на голову набросив, -
всех земных страданий средоточье,
и уныло брёл за ней Иосиф -
убежавший славы божий отчим.

А Мадонна шла по Иудее, оскользаясь по размокшей глине,
обдирая платье о терновник,
шла она и думала о сыне
и о смертных горестях сыновних.
Ах, как ныли ноги у Мадонны,
как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
а вослед ей ражие долдоны
отпускали шутки жеребячьи.

А Мадонна шла по Иудее! И все легче, тоньше, все худее
с каждым шагом становилось тело...
А вокруг гуляла Иудея
и о мертвых помнить не хотела...


46. Альберти (Испания). "Крестьянскому вожаку."

Мы серп тебе в руки вложим,
разить без пощады он может.
Чтоб жатва была такой же,
какая нужна теперь,
серп мы вручаем тебе.
Бери его, режь, режь -
совсем ещё новый серп.

Красные косы сверкают,
гудят под ногами камни,
и головы, что веками
для нас были солнца выше,
на землю слетают нынче.
Режь, режь, режь -
совсем ещё новый серп.

Да будет удар твой точен,
да будет труд твой закончен.
Пусть бубен до ночи рокочет,
пока ещё кровью долина
жажду не утолила.
Режь, режь, режь -
совсем ещё новый серп.

Крестьяне идут за тобою,
одной они связаны болью,
любовью одной и судьбою.
Ими твой серп отточен,
шумит отмщенья источник.
Режь, режь, режь -
совсем ещё новый серп.

Прекрасна жатва такая.
За ней молотьба наступает.
Усыпано поле снопами
и каждый кровью окрашен.
Испания будет нашей!

Режь, режь, режь -
совсем ещё новый серп.


47. Некрасов.

Внимая ужасам войны,
при каждой новой жертве боя
мне жаль не друга, не жены,
мне жаль не самого героя.
Увы! утешится жена,
и друга лучший друг забудет.
Но где-то есть душа одна -
она до гроба помнить будет!

Средь лицемерных наших дел,
средь грубой пошлости и прозы
одни я в мире подсмотрел
святые, искренние слёзы -
то слёзы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
погибших на кровавой ниве,
как не поднять плакучей иве
своих поникнувших ветвей...


48. Н. Тихонов.

Флаг, переполненный огнём,
цветущий, как заря.
И тонким золотом на нём
три доблести горят.
То молот вольного труда,
серпа изгиб литой,
пятиконечная звезда
с каймою золотой.

Был побеждён народный враг
народною рукой.
И сто народов этот флаг
взвивают над собой.
На самой высшей высоте,
на дальней широте,
среди полей и городов,
меж волн безчисленных рядов.

В нём нашей славы жаркий цвет, -
и жарче флага нет.
В нём правда наших красных лет, -
правдивей флага нет.

В нём нашей силы грозный свет, -
сильнее флага нет.


49. Заболоцкий. "Некрасивая девочка."

Среди других играющих детей
она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
колечки рыжеватые кудрей
рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
черты лица остры и некрасивы.


Двум мальчуганам, сверстникам её,
отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
гоняют по двору, забывши про неё,
она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
томит её и вон из сердца рвётся,
и девочка ликует и смеётся,
охваченная счастьем бытия.


Ни тени зависти, ни умысла худого
еще не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
что будет день, когда она, рыдая,
увидит с ужасом, что посреди подруг
она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
который в глубине её горит,
всю боль свою один переболит
и перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
и нечем ей прельстить воображенье, -
младенческая грация души
уже сквозит в любом её движенье.


А если это так, то что есть красота
и почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
или огонь, мерцающий в сосуде?


50. К. Симонов. "Суровая годовщина." (ноябрь, 1941).

Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?
Ты должен слышать нас, мы это знаем.
Не мать, не сына - в этот грозный час
тебя мы самым первым вспоминаем.

Не думая о горестях войны,
в дни празднеств проходя перед тобою,
кто знал из нас, что будем мы судьбою
с тобою в этот день разлучены?

Но жертвы, и потери, и страданья
народную любовь не охладят.
лишь укрепляют дружбу испытанья,
и битвы верность русскую крепят.

Товарищ Сталин, сердцем и душою
с тобою до конца твои сыны.
Мы твердо верим, что придём с тобою
к победному решению войны.

Как наше счастье, мы увидим снова
твою шинель солдатской простоты,
твои родные, после битв суровых
немного постаревшие черты.


51. М. Анчаров. "Слово."

Говорил мне отец: "Ты найди себе Слово,
чтоб оно, словно песня, повело за собой.
Ты ищи его с верой, с надеждой, с любовью,
и тогда оно станет твоею судьбой."

Я искал в небесах и средь дыма пожарищ,
на зелёных полянах и в мёртвой золе.
Только кажется мне, лучше слова "товарищ"
ничего не нашёл я на этой земле.

В этом слове - судьба до последнего вздоха.
В этом слове - надежда земных городов.
С этим словом священным поднимала эпоха
алый парус победы двадцатых годов.

Там по синим цветам бродят кони и дети.
Мы поселимся в этом священном краю.
Там небес чистота, там девчонки - как ветер,
там качаются в сёдлах и "Гренаду" поют.


52. Из китайской поэзии.

На горной вершине ночую в покинутом храме.
К мерцающим звёздам могу прикоснуться рукой.

             * * *
Недвижны камни в горном ущелье в реке.
Вечнозелен, растет кипарис на вершине горы.

             * * *
И свет луны, что на снегу блеснул,
и колокола звук в холодном небе -
всё как в эпоху древних государей.
Сижу один, исполнен горьких дум.
А над развалинами стен старинных
вечерний поднимается туман.

             * * *
Помню, в юные годы, когда не знал,
что такое печалей горечь,
я стихи сочинял, в которых себе
пел о выдуманных печалях.

А теперь, когда я познал до конца,
что такое горечь печалей, -
я про то говорю, как прозрачен день,
до чего приятная осень.

             * * *
Я назад обернулся глянуть на дом родной -
бесконечно дорога тянется в пустоте.

             * * *
Знать бы, откуда плывут облака по небу.
Может, из дому? Но никого не спросишь.

             * * *
Мне не нужны ни свирели, ни струны -
горы и воды чистых напевов полны.
Для чего уповать мне на собственный голос -
лесные чащи сами так громко поют.

             * * *
Плывут облака, всё белое солнце закрыв,
и странник вдали забыл, как вернуться домой.

             * * *
С северо-запада явился осенний ветер,
и слёзы в платке застыли прозрачным льдом.

             * * *
Когда краток твой день и досадно, что ночь длинна,
почему бы тебе со свечою не побродить?

             * * *
Очень грустно: склонилось к закату солнце.
Но и радость: возникли чистые дали.

             * * *
Посадил орхидею, но полыни я не сажал.
Родилась орхидея, рядом с ней родилась и полынь.
Неокрепшие стебли так сплелись, что вместе растут,
с каждым днём, с каждой ночью набираются больше сил.

Мне бы срезать полынь - орхидею боюсь задеть!
Мне б полить орхидею - напоить я боюсь полынь!
Так мою орхидею не могу я полить водой.
Так траву эту злую не могу я выдернуть вон.

             * * *
Взираю на тучи - и птиц я стыжусь небесных,
к воде подхожу я - и рыб стесняюсь плывущих.

             * * *
Средь неравных вершин на проталине снежной в ночь
с одинокой свечой из иной страны человек.

             * * *
В поступках людских, в несметных тысячах тысяч,
поди разбери, где правда и где неправда.
Брезгливо смеясь над глупостью в пошлом мире,
себе избери дорогу Цинь Ши-хуана.

             * * *
Над тихою водою тень скользнула -
по мостику идёт старик-монах.

"Скажи мне ты, всю землю исходивший,
куда теперь ты направляешь путь?"

Не замедляя шаг, он поднял посох
и молча мне на небо указал.


53. Лебедев. "Матрос."

Лежит матрос на дне песчаном
во тьме зелёно-голубой.
Над разъяренным океаном
ещё гремит жестокий бой.

А здесь ни грома и ни гула.
Скользнув над илистым песком,
коснулась сытая акула
щеки матросской плавником.

Осколком лёгкие пробиты,
но в синем мраке глубины
глаза матросские открыты
и прямо вверх устремлены.

Среди безмолвья голубого,
тоской суровою томим,
он слышит клич врага живого
и жаждет вновь схватиться с ним!


54. Блок.

В те дни, когда душа встрепещет
избытком жизненных тревог,
в грядущих сферах вдруг заблещет
далёкий золотой чертог.
Захочешь ты душой тревожной
к чертогу руку протянуть,
но быстро это невозможно,
к тому чертогу труден путь.
Ты будешь жить и будешь видеть
чертог, сияющий вдали.
И станешь злее ненавидеть
постылый мир дряной земли.


55. Марем Нохчиева. "Чечня."

Когда небо с землей одного стали, чёрного, цвета
и исчезло всё то, чего ради бы стоило жить,
ТЫ явилась ко мне в ореоле лучистого света
и вдохнула в меня, как в лампаду, частичку души.

Когда серый туман моё сердце застлал пеленою
и средь выжженных трав не найти родниковой воды,
ТЫ явилась ко мне и ковчегом спасающим Ноя
от меня отвернула костлявые руки беды.

Когда не было сил на сражение или спасенье,
оставалось уйти, за собою сжигая мосты,
ТЫ укрыла меня под летящей листвою осенней,
мне на плечи дрожащие руки дерев опустив.

Даже если Тебя на глазах хоть у целого света
обольют клеветой, насаждая сомненье и страх,
будет имя Твоё для меня чище белого снега,
что не тая лежит высоко на чеченских горах.


56. Федерико Гарсиа Лорка. "Гитара."

Начинается плач гитары.
Разбивается чаша утра.
Начинается плач гитары.
О, не жди от неё молчанья,
не проси у неё молчанья!
Неустанно гитара плачет,
как вода по каналам - плачет,
как ветра над снегами - плачет,
не моли её о молчанье!

Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскалённый плачет
о прохладной красе камелий,
так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.

О гитара, бедная жертва
пяти проворных кинжалов!


57. С. Маршак.

Всё то, чего коснется человек,
приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
почти умеет пользоваться речью.
Мосты и переулки - говорят,
беседуют между собой балконы,
и у платформы, выстроившись в ряд,
так много сердцу говорят вагоны.
Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь летний сад - Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
а по Разъезжей бродит Достоевский...


58. М. Квливидзе.

Темница тесною была и узкой
и называлась телом человека.
Там бедная душа изнемогала.
Несчастная! Ей было б суждено
погибнуть в одиночном заключенье,
но, к радости её, в тюремной мгле
глаза светлели, словно окна...
И пленница глядела иногда
на облачко, на тополя верхушку,
на ласточку, летящую стрелой...
В ТОМ было счастье пленницы печальной.
ОБ ЭТОМ она пела по ночам.


59. Марем Нохчиева. "Чеченскому поэту."

       (Когда читаешь это стихотворение, трудно поверить, что его написала женщина. Но это так. Вот каковы чеченские женщины. )               

Полыхает земля, содрогаясь под тяжестью танков,
миномётный огонь рвёт её непокорную твердь.
И рыдают сердца, и к отмщенью взывают останки
наших близких и всех, здесь принявших жестокую смерть.

Ты поэт. И твоё боевое оружие - слово.
Но в обойме всегда остается последний патрон.
И в атаку сейчас ты, поэт, поднимаешься снова,
лицемерье и ложь, как опасности, чуя нутром.

Ты поэт. Потому ты не будешь кому-то в угоду
ни святыни марать, ни отчизну, ни память чернить.
Почитают тебя те, кто ценит и честь, и свободу,
а не те, кто лишь власть да червонцы умеет ценить.

Ты ЧЕЧЕНСКИЙ поэт. Налагаемо звание свято.
Хоть чеченец сейчас - то же самое, что приговор!
Со своею землей ты и кровью, и рифмою связан,
без железных цепей скован снежными цепями гор.

Будет время еще осмысления проб и ошибок.
Точно так же, как все, иногда ошибаемся мы.
Будет время цветов, материнских счастливых улыбок,
на чеченской земле навсегда установится мир.

Но и даже когда из горящего вырвемся ада
и построим всё то, чему созданным быть суждено,
знай, что место твоё - у переднего края Джихада.
Ты ЧЕЧЕНСКИЙ поэт, и другого тебе - не дано.


60. Рубцов.

Поезд мчался с грохотом и воем, поезд мчался с лязганьем и свистом,
и ему навстречу жёлтым роем понеслись огни в просторе мглистом.
Поезд мчался с полным напряженьем мощных сил, уму непостижимых,
перед самым, может быть, крушеньем, посреди миров несокрушимых.

Поезд мчался с диким напряженьем где-то в самом центре мирозданья,
перед самым, может быть, крушеньем, посреди явлений без названья.
Вот он, глазом огненным сверкая, вылетает, - дай дорогу, пеший!
На разъезде где-то, у сарая, подхватил меня, понёс меня, как леший!

Вместе с ним и я в просторе мглистом уж не смею мыслить о покое.
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом, мчусь куда-то с грохотом и воем.
Мчусь куда-то с полным напряженьем, я как есть, загадка мирозданья,
перед самым, может быть, крушеньем, и кричу кому-то: "До свиданья!"


61. Е. Винокуров. "Старик."

Человек пошёл один по свету,
поднял ворот, запахнул полу.
Прикурил, сутулясь, сигарету,
став спиною к ветру, на углу.
В парк вошёл. Зеленоватый прудик.
В лодках свежекрашенных причал.
Отломил, посвистывая, прутик,
по ноге зачем-то постучал.
Плюнул вниз с дощатого помоста.
Так, лениво плюнул, не со зла.
Ничего и не случилось, просто
понял вдруг:
а жизнь-то ведь - прошла.


62. И. Северянин.(1940 г.)

Только ты, крестьянская, рабочая,
человекокровная одна лишь,
Родина, иная, чем все прочие,
и тебя войною не развалишь.
Потому что ты жива не случаем,
а идеей крепкой и великой.

Твоему я кланяюсь могучему
солнечно-сияющему лику.


63. Из Некрасова.

Спи, кто может, - я спать не могу,
я стою потихоньку, без шуму
на покрытом стогами лугу
и невольную думаю думу.
Не сумел я с собой совладать.
не осилил я думы жестокой...

В эту ночь я хотел бы рыдать
на могиле далёкой,
где лежит моя бедная мать...

Повидайся со мною, родимая!
Появись легкой тенью на миг!
всю ты жизнь прожила нелюбимая,
всю ты жизнь прожила для других.
С головой, бурям жизни открытою,
весь свой век под грозою сердитою
простояла ты, - грудью своей
защищая любимых детей.
Когда зло над тобой разразилося,
ты не дрогнув удар приняла.
За врагов, умирая молилася,
на детей милость бога звала.
Неужели за годы страдания
тот, кто столько тобою был чтим,
не пошлёт тебе радость свидания
с погибающим сыном твоим?...

Я кручину мою многолетнюю
на родимую грудь изолью,
я тебе мою песню последнюю,
мою горькую песню спою.
О прости! то не песнь утешения,
я заставлю страдать тебя вновь,
но я гибну - и ради спасения
я твою призываю любовь!
Я пою тебе песнь покаяния,
чтобы кроткие очи твои
смыли жаркой слезою страдания
все позорные пятна мои!..

Увлекаем бесславною битвою,
сколько раз я над бездной стоял,
поднимался твоею молитвою,
снова падал - и вовсе упал!
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней.
Погрузился я в тину нечистую
мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
обагряющих руки в крови
уведи меня в стан погибающих
за великое дело любви!
Тот, чья жизнь бесполезно разбилася,
может смертью ещё доказать,
что в нём сердце неробкое билося,
что умел он любить и дерзать!...


64. Хименес (Испания). "Прощание."

- Мама, знаешь, я забыл о чём-то. Ты не скажешь, что забыть я мог?
- Все бельё уложено, сынок.
- Да... И всё же я забыл о чём-то. Не подскажешь, что забыть я мог?
- Все ли книги ты собрал, сынок?
- Все... Но только я забыл о чём-то. Подскажи мне, что забыть я мог?
- Свой портрет ты... увезёшь, сынок?
- Нет... Но я забыл, забыл о чём-то. Вспомни, мама, что забыть я мог?
- Успокойся и поспи, сынок...


65. Лермонтов. "Завещание." (Смерть воина.)

Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть.
Уже недолго, говорят, мне остается жить.
Поедешь скоро ты домой.
Смотри ж... Да что! Моей судьбой,
сказать по правде,очень
никто не озабочен.

Но если спросит кто-нибудь, ну, кто бы ни спросил,
скажи им, что навылет в грудь я пулей ранен был,
что умер честно за царя,
что плохи наши лекаря
и что родному краю
привет я посылаю.

Отца и мать мою едва ль застанешь ты в живых...
Признаться, было б очень жаль мне опечалить их.
Но если кто из них и жив,
скажи,.. что я писать ленив,
что полк в поход послали...
Короче... чтоб не ждали.

Соседка есть у них одна. Как вспомнишь - как давно
расстались! Обо мне она не спросит... Всё равно -
ты расскажи ВСЮ ПРАВДУ ей!
пустого сердца не жалей!
Пускай она поплачет.

Ей ничего не значит.


66. Саша Чёрный. "Самоубийцам."

Есть горячее солнце, наивные дети,
драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет - то ведь были, ведь были на свете
и Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ.

Есть незримое творчество в каждом мгновенье -
в умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые творенья -
в каждом дне есть раздумье и пряный экстаз.

Оставайся! Так мало здесь чутких и честных.
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю - ищи неизвестных,
как и ты, неподвижно лежащих в пыли.

Если лучшие будут бросаться в пролёты,
скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчётную радость полёта,
разверни свою душу до полных границ.

Будь женой или мужем, сестрой или братом,
акушеркой, художником, нянькой, врачом.
Отдавай - и, дрожа, не тянись за возвратом:
все сердца открываются этим ключом.
 
Бесконечно позорно в припадке печали
добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже отсияли?
Разве только собаки живут на земле?


67. Державин.

Глагол времён! Металла звон! Твой страшный глас меня смущает.
Зовёт меня, зовёт твой стон, зовёт - и к гробу приближает.

Ничто от роковых когтей, ни вещь ни тварь не убегает.
Монарх и узник - снедь червей, гробница злость стихий снедает.

Зияет время славу стерть.
Как в море льются быстры воды,
так в вечность льются дни и годы,
глотает царства алчна смерть.

Без жалости всё смерть разит:
и звёзды ею сокрушатся,
и солнцы ею потушАтся,
и всем мирам она грозит.

Утехи, радость и любовь где купно с здравием блистали,
у всех там цепенеет кровь и дух мятЁтся от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит,
где пиршеств раздавались клики,
надгробные там воют лики
и бледна смерть на всех глядит.

Глядит на ВСЕХ - и на царей, кому в державу тЕсны мИры,
глядит на пышных богачей, что в злате и сребре кумиры,
глядит на прелесть и красы,
глядит на разум возвышЕнный,
глядит на силы дерзновенны.

И точит лезвие косы.


68. Бекхан Гелаев (Чечня).
          
Распластался на рыхлом осеннем снегу.
Сжал всю волю в кулак, позабыл всё на свете.
Полной грудью вздохнуть бы... Нельзя, не могу -
я у снайпера вот уже час на примете.

Заучил наизусть в ледяной тишине
я безумного сердца морзянку немую.
Почему клином свет вдруг сошёлся на мне?
Почему мою жизнь забирают вслепую?

Пусть ответит мне тот, кто в прицел СВД
перекрестием новую цель накрывает,
почему он в меня НА МОЕЙ ЖЕ ЗЕМЛЕ
хладнокровно, цинично, как в тире, стреляет?

Почему даже дети - всего лишь мишень?
И не дрогнет рука, вновь спуская курок?
До конца своих дней я запомню тот день,
этот жуткий и страшный смертельный урок.

До конца своих дней буду помнить о том,
как собрал свои силы в последний рывок,
как не мог отогреться в подвале потом,
замерзая, холодных не чувствуя ног.

До конца своей жизни простить не смогу,
и врагов ненавижу я клеткою каждой.
Тот, кто, жизни поправ, возвеличил войну, -
ты за все свои зверства ответишь однажды!


69. Окуджава.

Тьмою здесь всё занавешено
и тишина, как на дне...
Ваше Величество Женщина,
да неужели - ко мне?

Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода.
Женщина, Ваше Величество,
как Вы решились сюда?

О, Ваш приход - как пожарище,
дымно и трудно дышать.
Ну, заходите, пожалуйста,
что ж на пороге стоять.

Кто Вы такая? Откуда Вы?
Ах, я смешной человек.
Просто Вы дверь перепутали,
улицу, город и век. 


70. Кольцов. "Косарь."

...У меня плечо - шире дедова.
грудь высокая - моей матушки.
На лице моём кровь отцовская
в молоке зажгла зорю красную.
кудри чёрные лежат скобкою.
Что работаю - всё мне спорится!...

Я куплю себе косу новую,
отобью её, наточу её, -
и прости-прощай,село рОдное!..

Ах ты степь моя, степь привольная,
широко ты степь пораскинулась,
к морю Чёрному понадвинулась!
В гости я к тебе не один пришёл:
я пришёл сам-друг с косой вострою.
Мне давно гулять по траве степной
вдоль и пОперек с ней хотелося...

Раззудись, плечо! Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо, ветер с полудня!
Освежи, взволнуй степь просторную!
Зажужжи, коса, как пчелинный рой!
Молоньёй, коса, засверкай кругом!
Зашумит трава подкошЁнная,
упадут цветы головой к земле...
Нагребу копЁн, намечу стогов,
даст казачка мне денег пригоршни...


71. Надсон.

Не презирай толпы. Пускай она порою
пуста и низменна, бездушна и слепа,
но есть мгновения, когда перед тобою
не жалкая раба с продажною душою, -
а божество-толпа, титан-толпа!

Ты к ней несправедлив. В часы её страданий
не шёл ты к ней страдать. Певец её и сын,
ты убегал её проклятий и рыданий,
ты ИЗДАЛИ любил, ты чувствовал ОДИН!
Приди же слиться с ней. Не упускай мгновенья,
когда болезненно-отзывчива она,
когда от пошлых дел и пошлого забвенья
огнём борьбы она пробуждена.

Не презирай толпы! Пускай она бывает
пошла и низменна, бездушна и слепа,
но изучи её, когда она восстанет,
и ты поймешь, гордец, как велика толпа!


72. Марем Нохчиева (Чечня).

Над нами крУжат вертолёты,
под нами - пыльная земля.
Моя соседка шепчет что-то,
едва губами шевеля.
А по земле неутомимо
"Град" лупит, залпами плюя.
Мы слышим залпы - значит, мимо!
Хоть близко смерть - да не моя.

Прикрывши головы руками,
все как один, и стар, и млад,
лежим на поле под Гехами,
все - под прицелами солдат.
Мы видим лица их и руки,
подмётки стоптанных сапог,
их ноги, спущенные в люки,
и автоматы между ног.
Они смеются: вот потеха -
чеченцы ползают в пыли!

Но мы с тобой не слышим смеха.
МЫ СЛЫШИМ ПЛАЧ СВОЕЙ ЗЕМЛИ.


73. Р. Рождественский. "Над!" (О полёте Гагарина.)

Над суматошными кухнями, над
лекцией "Выход к другим мирам",
над Вашей начитанностью, лейтенант,
над вашей решительностью, генерал,
над телеграммами, тюрьмами, над
бардом, вымучивающим строку,
над вековыми костяшками нард
в парке обветренного Баку,
над похоронной процессией, над
сборочным цехом искусственных солнц,
барсом, шагнувшим на розовый наст,
криком "Уйди!" и сигналом SOS,
над запоздалыми клятвами, над
диктором, превозносящим "Кент",
скрипом песка, всхлипом сонат,
боеголовками дальних ракет,
над затянувшейся свадьбою, над
вежливым "Да", вспыльчивым "Нет",
над стариком, продающим шпинат,
над аферистом, скупающим нефть,
над заводными игрушками, над
жаждой кокосовых пальм и лип,
над седоком твоим, Росинант,
над сединою твоею, Олимп,
над телескопами Пулкова, над
скромным шитьём полевых погон,
чанами с надписью: "Лимонад",
чашкою с запахом: самогон,
над озорными базарами, над
сейфом, который распотрошён,
над городами Торжок и Нант,
над именами Иван и Джон,
над баскетбольными матчами, над
танкером, облюбовавшим порт,
над шелестеньем оленьих нарт,
над мягкими криками: "Поть!..Поть!..",
над арабеской Бессмертновой, над
фразой, дымящейся на устах,
монументальностью колоннад
и недоверьем погранзастав,
над устаревшими твистами, над
верностью за гробовой доской,
нервами, будто манильский канат,
тёмным вином, светлой тоской,
над зацветающей яблоней, над
самоубийцей с вечным пером,
над повтореньем робинзонад,
взором коров, блефом корон,
над восковыми фигурами, над
парусом, вечно просящим бурь,
взрывами чавкающих гранат,
плеском стрижей, посвистом пуль...
НАД!


74. Брюсов. "К русской революции."

Ломая кольцо блокады, бросая обломки ввысь,
всё вперёд, за грань, за преграды
алым всадником мчись!

Сквозь жалобы, вопли и ропот трубным призывом растёт
твой торжествующий топот,
над простёртым миром полёт.

Ты дробишь тяжёлым копытом обветшалые стены веков,
и жуток по треснувшим плитам
стук беспощадных подков.

Отважный! Яростно прянув, ты взвил потревоженный прах.
Опадает гряда туманов,
горизонт в зоревых янтарях.

И все, - и пророк, и незоркий, - глаза обратив на восток,
в Берлине, в Париже, в Нью-Йорке
видят твой огненный скок.

То взыграв, то кляня свой жребий, встречает в смятеньи Земля
на рассветном пылающем небе
великий призрак Кремля.


75. С. Маршак.
(Детские стихи 30-х годов).

Ищут пожарные, ищет милиция,
ищут фотографы нашей столицы,
ищут давно, но не могут найти
парня какого-то лет двадцати.
Среднего роста, плечистый и крепкий,
ходит он в белой футболке и кепке.
Знак "ГТО" на груди у него.
Больше не знают о нем ничего.

Многие парни плечисты и крепки.
Многие носят футболки и кепки.
Много в столице таких же значков.
Каждый к труду-обороне готов.

Кто же, откуда и что он за птица
парень, которого ищет столица?
Что натворил он и в чём виноват?
Вот что в народе о нём говорят.

Ехал один гражданин по Москве -
белая кепка на голове.
Ехал весной на площадке трамвая,
что-то под грохот колес напевая.

Вдруг он увидел - напротив в окне
мечется кто-то в дыму и в огне.

Много столпилось людей на панели.
Люди с тревогой под крышу смотрели:
там из окошка сквозь огненный дым
руки ребенок протягивал к ним.

Даром минуты одной не теряя,
бросился парень с площадки трамвая
автомобилю наперерез
и по трубе водосточной полез.

Третий этаж, и четвертый, и пятый...
Вот и последний, пожаром объятый.
Чёрного дыма висит пелена.
Рвётся наружу огонь из окна.

Надо ещё подтянуться немножко.
Парень, слабея, дополз до окошка,
встал, задыхаясь в дыму, на карниз,
девочку взял и спускается вниз.

Вот ухватился рукой за колонну.
Вот по карнизу шагнул он к балкону...
Еле стоит на карнизе нога,
а до балкона - четыре шага.

Шаг. Остановка. Другой. Остановка.
Вот до балкона добрался он ловко.
Через железный барьер перелез,
двери открыл и в квартире исчез...

С дымом мешается облако пыли,
мчатся пожарные автомобили,
щёлкают звонко, тревожно свистят.
Медные каски рядами блестят.

Миг - и рассыпались медные каски.
Лестницы выросли быстро, как в сказке.

Люди в брезенте - один за другим -
лезут по лестницам в пламя и дым...

Пламя сменяется чадом угарным.
Гонит насос водяную струю.
Женщина, плача, подходит к пожарным:
Девочку, дочку спасите мою!

- Нет, - отвечают пожарные дружно, -
девочка в здании не обнаружена.
Все этажи мы сейчас обошли,
но никого до сих пор не нашли.

Вдруг из ворот обгоревшего дома
вышел один гражданин незнакомый.
Рыжий от ржавчины, весь в синяках,
девочку крепко держал он в руках.

Дочка заплакала, мать обнимая.
Парень вскочил на площадку трамвая,
тенью мелькнул за вагонным стеклом,
кепкой махнул и пропал за углом.

Ищут пожарные, ищет милиция,
ищут фотографы в нашей столице,
ищут давно, но не могут найти
парня какого-то лет двадцати.
Среднего роста, плечистый и крепкий,
ходит он в белой футболке и кепке,
знак "ГТО" на груди у него.
Больше не знают о нём ничего.

Многие парни плечисты и крепки,
многие носят футболки и кепки.
Много в столице таких же значков.
К славному подвигу
каждый готов!


76. Иван Никитин.

Весело сияет месяц над селом.
Белый снег сверкает синим огоньком.

Месяца лучами божий храм облит.
Крест под облаками, как свеча, горит.

Пусто, одиноко сонное село.
Вьюгами глубОко избы занесло.

Тишина немая в улицах пустых,
и не слышно лая псов сторожевых...

Но бог весть отколе песенник лихой
вдруг промчался в поле тройкой удалой.

И в морозной дАли тихо потонул
тот напев печали, той тоски разгул.


77. Муса Джалиль. "Фашисты." (1942 г.)

Они с детьми погнали матерей
и яму рыть заставили, а сами
стояли рядом кучкой дикарей
и хриплыми смеялись голосами.
У края бездны выстроили в ряд
бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришёл хмельной майор и медными глазами
окинул обреченных... Мутный дождь
гудел в листве соседних рощ
и на полях, одетых мглою.
И тучи мчались над землёю.

Я не забуду никогда, вовеки,
как плакали холмы и реки
и в ярости рыдала мать-земля.
Своими видел я глазами,
как солнце скорбное, омытое слезами,
сквозь тучи вышло на поля, -
в последний раз детей поцеловало,
в последний раз... Казалось, что сейчас
мир обезумел, гневно бушевала
кругом листва. Сгущалась мгла вокруг.

И выстрелов раздался резкий звук
в ответ на крики и проклятья
людей, стоящих тесною стеной.

Ребёнок, мальчуган больной,
головку спрятал в складках платья
красивой, смелой женщины. Она
смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка, -
всё понял, понял всё её малютка!

- Спрячь, мамочка меня! Не надо умирать! -
Он плачет и в губах сдержать не может дрожи.
Своё дитя, что ей всего дороже,
нагнувшись, подняла двумя руками мать,
прижала к сердцу, против дула прямо...
- Я,мама, жить хочу... Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Бежим, чего ты ждешь? -
И хочет вырваться из рук ребёнок,
и страшен плач, и голос тонок,
и в сердце он вонзается, как нож.
- Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнёшь ты вольно.
Закрой глаза, но голову не прячь,
чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. -
И он закрыл глаза. И заалела кровь,
на шее лентой красной извиваясь,
две жизни наземь падают, сливаясь,
две жизни - и одна любовь!

Страна моя, враги тебе грозят,
так выше подними великой правды знамя,
омой его невинными слезами,
и пусть его лучи пронзят,
пусть уничтожат беспощадно
во имя всех детей и матерей
отребья мерзкой своры кровожадной,
орду взбесившихся зверей!


78. Юлия Друнина.

Мы любовь свою схоронили,
крест поставили на могиле.
- Слава богу! - сказали оба.
Только встала любовь из гроба,
укоризненно нам кивая:
- Что ж вы сделали?
Я  живая!!


79. Заболоцкий."Иволга."

В этой роще берёзовой, вдалеке от страданий и бед,
где колеблется розовый немигающий утренний свет,
где прозрачной лавиною льются листья с высоких ветвей, -
спой мне, иволга, песню пустынную,
песню жизни моей.

Окружённая взрывами, над рекой, где чернеет камыш,
ты летишь над обрывами, над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница, ты меня провожаешь на бой,
и смертельное облако тянется
над твоей головой.

За великими реками встанет солнце, и в утренней мгле
с опалёнными веками припаду я к родимой земле.
Крикнув бешенным вороном, весь дрожа, застрочит пулемет.
И тогда в моём сердце разорванном
голос твой запоёт.


80. Н. Матвеева.

Любви моей ты боялся зря -
не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,
иль просто был неизвестно где,
мне было довольно того, что твой
плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолётный гость,
ты умчался, новой судьбы ища,
мне было довольно того, что гвоздь
остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет,
туман, ветер и дождь.
А в доме событье - страшнее нет:
из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,
теченье дней, шелестенье лет,
мне было довольно, что от гвоздя
остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
под кистью старого маляра,
мне было довольно того, что след
гвоздя был виден вчера.

Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
встречать улыбку твою.

И в тёплом ветре ловить опять
то скрипок плач, то литавров медь...
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.


81. И. Бродский."Пилигримы."

Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров,
мимо роскошных кладбищ, мимо больших базаров,
мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы.

Увечны они и горбаты, голодны, полуодеты,
глаза их полны заката, сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни, вспыхивают зарницы,
звёзды дрожат над ними, и хрипло кричат им птицы.

Мир останется прежним, да, останется прежним -
ослепительно снежным и сомнительно нежным.
Мир останется лживым, мир останется вечным.
Может быть, постижимым.
Но всё-таки - бесконечным.


82. Н. Гумилёв.

Я сам над собой насмеялся,
и сам я себя обманул,
когда мог подумать, что в мире
есть что-нибудь, кроме тебя.

Лишь белая, в белой одежде,
как в пеплуме древних богинь,
ты держишь хрустальную сферу
в прозрачных и тонких перстах.

И все океаны, все горы,
архангелы, люди, цветы -
они в хрустале отразились
прозрачных девических глаз.

Как странно подумать, что в мире
есть что-нибудь, кроме тебя,
что сам я не только ночная
бессонная песнь о тебе.

Но свет у тебя за плечами,
такой ослепительный свет,
там длинные пламени реют,
как два золоченных крыла.

               Август 1921 г.


83. Лермонтов.

У врат обители святой
стоял просящий подаянья
бедняк иссохший, чуть живой
от глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,
и взор являл живую муку.
И кто-то камень положил
в его протянутую руку.

ТАК я молил твоей любви
с слезами горькими, с тоскою.
ТАК чувства лучшие мои
обмануты навек тобою!


84. Муса Джалиль."Прости, Родина!"

Прости меня, твоего рядового,
самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
смертью солдата в жарком бою.

Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
Кто хоть в чём-нибудь бросит упрёк?
Я не бежал от врагов, я не трусил,
и пылинку жизни своей не берёг.

В содрогающемся под бомбами,
обречённом на гибель кольце,
видя раны и смерть товарищей,
я не изменился в лице.

И слезинки не выронил, понимая,
что дороги отрезаны. Слышал я,
как холодная смерть беспощадно считала
секунды моего бытия.

Судьба посмеялась надо мной:
смерть обошла - прошла стороной.
Последний миг - и выстрела нет!
Мне изменил
               мой пистолет...

Что делать?
              Отказался от слова,
от последнего слова друг-пистолет.
Враг мне сковал полумёртвые руки,
пыль замела мой кровавый след...

Но даже и здесь, за колючим забором,
душа моя огненная не умерла.
И пламенем ненависти исходит
раненое сердце орла.


85. Э. Багрицкий.

Тополей седая стая, воздух тополиный...
Украина, мать родная, песня-Украина!
На твоем степном просторе сыромаха скачет,
свищет перекати-поле да ворона крячет...

Всходит солнце боевое над степной дорогой.
Стройся, войско молодое, под командой строгой!

Где широкая дорога, вольный плёс днестровский,
кличет у Попова лога командир Котовский.
Он долину озирает командирским взглядом,
жеребец под ним сверкает белым рафинадом.
Жеребец поднимет ногу, опустит другую,
будто пробует дорогу, дорогу степную.
А по каменному склону из Попова лога
вылетают эскадроны прямо на дорогу.
Омываясь прошлой тенью, всходит над землёю
солнце нового сраженья - солнце боевое...

Крепко взялися ладони за сабли кривые,
на дыбы взлетают кони, как вихри степные.
Ходит ветер над степями, широкий, бойцовский,
мчится с храбрыми бойцами Григорий Котовский.
Над конём играет шашка проливною силой,
сбита красная фуражка на бритый затылок.

Как дрожала даль степная, не сказать словами:
Украина - мать родная - билась под конями!
Как мы шли в колёсном громе так, что небу жарко,
помнят Гайсин и Житомир, Балта и Вапнярка!..

.....................................................
Протекли над Украиной боевые годы.
Отшумели, отгудели молодые воды.
Над бескрайными степями не гремят копыта.
Над геройскими костями зацветает жито.
Плещет крыжень сизокрылый над водой днестровской.
Светит слава над могилой, где лежит Котовский.


86. Пушкин."Сеятель."

Свободы сеятель пустынный,
я вышел рано, до звезды.
Рукою чистой и безвинной
в порабощённые бразды
бросал живительное семя -
но потерял я только время,
благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему скотам огонь свободы?
Их должно резать или стричь.
Навек удел ваш от природы -
ярмо с бубенчиком
и бич.


87. Г. Калашников."Читающий человек."

В книгу глядит, - значит, смотрит вверх.
Застывший или нервно листающий,
всегда по-особому красив человек,
homo sapiens - человек читающий.
Как торжественно выстроено его лицо!
Как свет глубок, по лицу пробегающий!
Чтение - захватывающее, заматывающее колесо...
Про сон и еду - про всё! - забывающий,
читающий днем и при свете скупом,
хмурящий лоб и мозг утруждающий,
как хлеба ковригу несущий том
и на ходу нетерпеливо его открывающий,
дошедший до сути, ухвативший мысль
(как взор его умудрённо-ясен!),
человек, взлетевший в такую высь,
в такую даль ушедший, - прекрасен.


88. Тютчев.

Когда на то нет божьего согласья,
как ни страдай она, любя,
душа не выстрадает счастья, -
но может выстрадать себя...

Душа, душа, которая всецело
одной, заветной, отдалась любви
и ей одной дышала и болела, -
господь тебя благослови!


89. Дмитрий Сухарев.

Не хочу с волками жить,
на-до-ело.
Не могу по-волчьи выть.
Вот в чём дело.
Не умею, не хочу,
не желаю.
Не учи - не зарычу,
не залаю.

Не хочу служить волкам,
их закону.
Лучше - голову в капкан,
в пасть дракону.
Пусть задёрнется петля,
как на воре,
чем прислуживать, юля,
волчьей своре.

Шубы с волчьего плеча
мне не надо.
Жить рыча или урча -
горше ада.
Жизнь проста, и у неё
суть - простая:
я не с вами, сволочьё,
волчья стая!


90. Саша Чёрный."Ребёнку."

"Кем ты будешь? Учёным. Свободным учёным. Мясников слишком много и так.
 Над блевотиной лжи, над болотом зловонным торжествует бездарный кулак.
 Дьявол сонно зевает, лапой нос закрывает. Двадцать слов, корка хлеба и мрак.

 Может быть, ты откроешь бациллу прохвостов? Против оспы ведь средство нашли.
 Гроздья лозунгов новых наряднее тостов - а в средине холодные тли.
 Каин тучен и весел, нож сверкает у чресел, холм невинных всё выше вдали.

 Может быть, ты сумеешь в достаточных дозах суп из воздуха выжать для всех?
 Укрощённое брюхо возляжет на розах, вспыхнут радость, беспечность и смех.
 И не будет причины верить в святость дубины, в ритуал людоедских утех.

 Ты в оглобли труда запряжёшь водопады, и приливы, и ветер, и град.
 Полчаса поработал -  и пой серенады, дуй в свирель и соси виноград.
 Шахт не будет бездонных, глаз не будет бессонных, люди станут добрее цыплят.

 Что-нибудь с идиотами сделать бы надо. Обязательно средство найди!
 С каждым часом растёт их крикливое стадо - рот подмышкой, глаза позади.
 Дважды два - то семнадцать, то четыреста двадцать, граммофон в голове и в груди.

 Я, увы, не увижу... Что поделаешь, драма... Ты дождёшься. Чрез лет пятьдесят
(говорила одна мне знакомая дама) вся земля расцветёт, словно сад..."

 Спит мальчишка, не слышит. Разметался и дышит...
 В небе мёртвые звёзды
 горят.


91. К. Симонов. "Убей!"

Если ты фашисту с ружьём
не желаешь навек отдать
дом, где жил ты, жену и мать,
всё, что родиной мы зовем, -
знай: никто её не спасёт,
если ты её не спасёшь;
знай: никто его не убьёт,
если ты его не убьёшь.

И пока его не убил,
ты молчи о своей любви,
край, где рос ты, и дом, где жил,
своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
пусть фашиста убил сосед, -
это брат и сосед твой мстят,
а тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат, -
это он, а не ты, солдат.

Так убей фашиста, чтоб он,
а не ты на земле лежал,
не в твоем дому чтобы стон,
а в его по мёртвым стоял.
Так хотел он, его вина, -
пусть горит его дом, а не твой,
и пускай не твоя жена,
а его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
а его родившая мать,
не твоя, а его семья
понапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его -
столько раз его и убей!


92. Лебедев. "Баллада о моряке." (1942 г.)

 Мать писала ему: "Я прошу тебя, милый сынок,
 если будешь ты видеть, что смертный твой час недалек,
 сделай так, чтоб смогла я о том, как ты умер, узнать, -
 зная правду, мне будет не так тяжело горевать."
 Он ответил ей: "Мама, исполню я просьбу твою.
 Жди письма от друзей моих, если погибну в бою."

 Майским солнечным утром друзья его все полегли,
 защищая рубеж севастопольской славной земли.
 Десять лютых атак отразил в это утро отряд.
 Он остался один из десятка отважных ребят...

 Целый час он стоял под напором свинцовой пурги.
 Танк пустили тогда против храброго парня враги.
 Под огнём смертоносным нельзя головы приподнять...
 Но не хочет безропотно гордый моряк умирать!
 Может быть, отступить? Ускользнуть как-нибудь, уползти?
 Не змея он, чтоб ползать!
"Прости меня, мама, прости!
 Вот пришёл он и смотрит в глаза мне, последний мой час.
 Только ты не узнаешь о том, как умру я сейчас.
 Из друзей моих каждый тебе обещал написать;
 не напишут, не жди - не учились они отступать.
 Ты на них не сердись - я один пред тобой виноват."
 И поправив у пояса связку последних гранат,
 изловчась, приготовился, полною грудью вздохнул
 и под танк тупорылый,
 как в детстве под волны,
 нырнул...

 Я хотел бы, друзья, отыскать его старую мать,
 чтоб о доблестном подвиге сына её рассказать.
 Только как отыскать, если много в стране матерей
 безымянных героев-орлов черноморских зыбей.
 И любая из них, с этой вестью оставшись вдвоём,
 назвала б её с гордостью вестью о сыне своём...


93. В. Тушнова. "Есть ли любовь?"

Мне говорят: нету такой любви.
Мне говорят: как все, так и ты живи!
Больно многого хочешь, нету людей таких.
Зря ты только морочишь и себя и других!
Говорят: зря грустишь, зря не ешь и не спишь, не глупи!
Всё равно ведь уступишь, так уж лучше сейчас уступи!

А она есть. Есть. Есть.
А она – здесь, здесь, здесь.
В сердце моём тёплым живёт птенцом,
в жилах моих жгучим течёт свинцом.
Это она – светом в моих глазах,
это она – солью в моих слезах,
зренье, слух мой, грозная сила моя,
солнце моё, горы мои, моря!
От забвенья – защита, от лжи и неверья – броня. 
Если её не будет, не будет меня!

А мне говорят: нету такой любви.
Мне говорят: как все, так и ты живи!
А я никому души не дам потушить.
А я и живу, как все... когда-нибудь будут жить!


94. Баратынский. "Осень."

И вот сентябрь! Замедля свой восход,
сияньем хладным солнце блещет,
и луч его в зерцале зыбком вод
неверным золотом трепещет.
Седая мгла клубится вкруг холмов;
росой затоплены равнины;
желтеет сень кудрявая дубов
и красен круглый лист осины.
Умолкли птиц живые голоса,
безмолвен лес, беззвучны небеса.

И вот сентябрь! И вечер года к нам
подходит - на поля и горы
уже мороз бросает по утрам
свои сребристые узоры...
Прощай, прощай, сияние небес!
Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
златочешуйчатые воды!
Вот буйственно несётся ураган,
и лес подъемлет говор шумный,
и пенится, и ходит океан
и в берег бьёт волной безумной.

Мой день взошёл, и для меня ясна
вся дерзость юных легковерий.
Испытана уж мною глубина
людских безумств и лицемерий.
Я, некогда всех увлечений друг,
сочувствий пламенный искатель,
блистательных туманов царь - и вдруг
бесплодных дебрей созерцатель.
Один, с тоской, которой смертный стон
едва моей гордыней заглушён...

Но если бы негодованья крик,
но если б вопль тоски великой
из глубины сердечныя возник,
живой торжественный и дикий,-
костями бы среди своих забав
содроглась ветренная младость,
играющий младенец, зарыдав,
игрушку б выронил, и радость
покинула б чело его навек,
и заживо б в нём умер человек!


95. Джамбул. "Ленинградцы, дети мои!" (1941 г.)

Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!
Мне в струе степного ручья
виден отблеск невской струи.
Если вдоль снеговых хребтов
взором старческим я скользну, -
вижу своды ваших мостов,
зорь балтийских голубизну,
фонарей вечерних рои,
золочёных крыш острия...
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!

Не затем я на свете жил,
чтоб разбойничий чуять смрад.
Не затем вам, братья, служил,
чтоб забрался ползучий гад
в город сказочный, в город-сад.
Не затем к себе Ленинград
взор Джамбула приворожил!
А затем я на свете жил,
чтобы сброд фашистских громил,
не успев отпрянуть назад,
волчьи кости свои сложил
у священных ваших оград.
Вот зачем на север бегут
казахстанских рельс колеи,
вот зачем Неву берегут
ваших набережных края.
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!

К вам в стальную ломится дверь,
словно вечность проголодав,
обезумевший от потерь
многоглавый жадный удав...
Сдохнет он у ваших застав!
Без зубов и без чешуи
будет в корчах шипеть змея!
Будут снова петь соловьи,
будет вольной наша семья!
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!

Ленинград сильней и грозней,
чем в любой из прежних годов.
Он отпор отразить готов!
Не расколют его камней,
не растопчут его садов.
К Ленинграду со всех концов
направляются поезда,
провожают своих бойцов
наши сёла и города.
Предстоят большие бои,
и не будет врагам житья!

Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!


96. Блок.

О доблестях, о подвигах, о славе
я забывал на горестной земле,
когда твоё лицо в простой оправе
передо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
и я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем.
Вино и страсть терзали жизнь мою.
И вспомнил я тебя пред аналоем,
и звал тебя, как молодость свою.

Я звал тебя, но ты не оглянулась.
Я слёзы лил, но ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась.
В сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордыне
ты, милая, ты, нежная, нашла.
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
в котором ты в сырую ночь ушла.

Уж не мечтать о нежности, о славе.
Всё миновалась, молодость прошла!
Твоё лицо в его простой оправе
своей рукой убрал я со стола.


97. К. Ваншенкин.

Земли потрескавшейся корка.
Война. Далекие года...
Мой друг мне крикнул: "Есть махорка?"
А я ему: "Иди сюда!"

И мы стояли у кювета,
благословляя свой привал,
и он уже достал газету,
а я махорку доставал.

Слепил цигарку я прилежно
и чиркнул спичкой раз и два.
А он сказал мне безмятежно:
"Ты сам прикуривай сперва."

От ветра заслонясь умело,
я отступил на шаг всего,
и пуля, что в меня летела,
попала в друга моего.

И он качнулся как-то зыбко,
упал, просыпав весь табак.
И виноватая улыбка
застыла на его губах...


98. Н. Панченко. "Я - дойду."

Я в коммунизм войду не как в гостинную:
открыл, вошёл, представился - не так!
Дорогой горькой, страшною и длинною
пойду к нему сквозь крошево атак.
Сквозь хлябь болот, путей разбитых месиво,
сквозь мрак ночей, сквозь дни в сплошном бреду.
Пусть кровь из ран - и всё же сердцу весело.
Я никогда не сдамся.
Я - дойду.


99. Гофф.

Пусть завтра кто-то скажет, как отрубит
и в прах развеет все твои мечты,
хоть страшно, если вдруг тебя разлюбят,
куда страшней, когда разлюбишь ТЫ.

Померкнет мир и краски потускнеют,
и потеряют запах все цветы.
ТЕБЯ не любят - что ещё страшнее?
Ещё страшней - когда не любишь ТЫ.

Пока ты любишь, жизнь ещё прекрасна.
Пока страдаешь, ты ещё живёшь.
И день тобою прожит не напрасно,
а летний вечер - всё-таки хорош.
Пока ты любишь, это всё с тобою -
и первый снег, и первая звезда,
и вдаль идя дорогой полевою,
ты одинок не будешь никогда.

Пусть завтра кто-то скажет, как отрубит,
и в прах развеет все твои мечты.
Да, страшно, если вдруг тебя разлюбят.
Но всё ж страшней,
когда разлюбишь - ТЫ.


100. Вертинский. "Пред ликом Родины." (1945 г.)

Мне в этой жизни очень мало надо,
и те года, что мне осталось жить,
я бы хотел задумчивой лампадой
пред ликом Родины торжественно светить.

Пусть огонёк мой еле освещает
её лицо бессмертной красоты,
но он горит, он радостно сияет
и в мировую ночь свой бледный луч роняет,
смягчая нежно строгие черты.

О, Родина моя, в своей простой шинели,
в пудовых сапогах, сынов своих любя,
ты поднялась сквозь бури и метели,
спасая мир, не веривший в тебя.

И ты спасла их. На века. Навеки.
С Востока хлынул свет! Опять идут к звезде
замученные горем человеки.
Опять в слезах поклонятся тебе!

И будет мне великою наградой
и радостно и драгоценно знать,
что в эти дни тишайшею лампадой
я мог пред ликом Родины сиять.