Аргентинец

          Ты подставишь смуглым ладоням щёки, улыбнёшься так своему Эрнесто, что внутри расправится что-то, щёлкнет позвонок, не могущий встать на место без его присутствия, без инстинкта за его губами тянуться выше. Он, врасплох однажды тебя застигнув, только взглядом сердце из ритма вышиб. А теперь слова, опьяняя, льются, и на вкус - чилийское молодое. Баррикады внутренних революций испещряют линиями ладони; говорит спокойно, но не бывает для таких спокойствия. Это демон. Отогрелся - тотчас ему бы в Анды освежиться... Впрочем, не важно где он.

          Важно то, что с ним ощущаешь силу, от какой другие с катушек съедут. С ним закат оранжево-апельсинов и черничны ночи над гасиендой, но блаженность мрака скребут цикады, а рассвет на ранки нальёт цикуты. Если можно жизнь разложить на кадры, то двойные кончатся этим утром. Будет воздух горек как дым "гаваны", и в дыму мир станет совсем бесцветен. А тебе бы сжаться, не отдавая ни минуты этого счастья смерти. Он уйдёт неслышной походкой зверя, ты ему вослед притворишься смелым. И чем дальше в день, тем слова трезвее. И тоска, похожая на похмелье.

          Без того инстинкта внутри всё стихнет, а позвать - не выродится ни слога. Будет вечер маяться под пластинку, на которой ваша звучит милонга. Вспомнишь - лбом в висок и не отрываясь, кожа в кожу вхожая как в перчатку, только ближе-дальше и вира-майна... И любовь, возвышенна и печальна. Ты напьешься так, что пропустишь вечер, но поймешь наутро - не возвращался. Будут мысли "слишком уж ты доверчив", будут мысли кислыми, словно щавель.

          Днём, жарой измученным по-латински, всё случится как-то американски: кареглазый солнечный аргентинец "mi amorе" - скажет, - "buenos dias..."
          Так бессовестно белозубо скалясь.