Достоевский тай кэн

Шёл Достоевский по улице города Пе.
Мать-Полутьма растеклась и висела над ним.
Чорт в извращённом экстазе сидел на трубе.
Тлела Луна, как оторванный чей-нибудь нимб.

Мозг полицмейстера был обращён в глубину
собственной сущности – в тёплый и влажный шеол;
сладко, как семя, глотая родную слюну,
он углублялся. А Федор Михайлович шёл

улицей грязной, зловонной, осклизло-сырой –
словно бы след от удавки врезалась она
в рыхлую плоть Петербурга, – тревожно-смурной,
тихо позванивал взгляд его, будто струна.

Старый еврей, из кармана достав мармелад,
девочку бледную молча с ладони кормил.
Стрелки часов сладострастно стремились назад.
Пятилось всё в первородный довременный ил.

Девочка чавкала, хрюкала; старый добряк
гладил ей волосы липкой, неверной рукой.
Глаз чей-то пристальный в тёмном окошке набряк.
Чорт на трубе погружался в надзвёздный покой.

Нёс Достоевский под мышкою новый роман –
«Бедные нелюди», – знали б вы только, о чём!
Но не узнаете; в невский белёсый туман
бросит он рукопись в связке тугой с кирпичом.

Всхлипнет Нева, заглотнувши бумажный комок.
Вздох проскользнёт по колодезной яме двора.
Спустит Кириллов мерцающим пальцем курок.
В небе, на месте Луны, заклубится дыра.

Тот, кто похож на Исуса, уйдёт с головой
в круг из верёвки. И в венчике белом из роз
через полвека вернётся – вести за собой
тех, кому выклевал душу весёлый мороз.