Огурцы с глазами

                Добрый папаша, к чему?..


Помню свои вступительные экзамены в университет.
На историко-филологический. На РКИ – “русский как иностранный”.
“РКИ” – [ЭрКаИ] – какая-то неудачная аббревиатура...  Вам не кажется? Впрочем, не обращайте внимания, это я от волнения.
Первым было сочинение. С сочинением повезло: попалась та же тема, что и в школе на выпускном: про “дубину народной войны” в романе Л.Н.Толстого “Война и мир”. Бывает же! Про неё-то, про дубину, я и писала, о том, как она “поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие”. Почему-то это было легко.
Вторым экзаменом был “русский устный”, точнее, русский-литература. Два вопроса: один по русскому, другой по литературе.

Я тогда страшно волновалась! И сейчас волнуюсь: пишу, а у самой руки дрожат.
Помню, как я готовилась к экзамену несколько дней подряд: читала и читала, повторяла и повторяла, поделив темы на группы и проходя определённое их количество в день.
Помню, как сидела за письменным столом, беззвучно шевеля губами, глядя то в книгу, то в окно – видя и не видя, что там, за этим окном творится – всё повторяла и повторяла... А погода стояла великолепная: лето, солнышко, птички...
Иногда становилось страшно: чем больше я читала, чем больше повторяла, тем больше мне казалось, что я уже ничего не знаю и на экзамене ничего, ничегошеньки! не смогу вспомнить. Но мама всегда меня успокаивала: “Память работает избирательно. Увидишь конкретный вопрос в билете – всё нужное вспомнишь, постепенно всплывёт в голове.” И ещё вот так успокаивала: “Глаза боятся, а руки делают”.

Помню, как в последний перед экзаменом день я доповторялась до четырёх утра, такая уж у меня была традиция. До того дочиталась, что голова моя казалась мне уже не и головой вовсе, а каким-то непомерно раздутым мешком из пыльной дерюги, навроде тех, в которых привозят из деревни картошку, капусту, огурцы... Но мой мешок был набит не картошкой, и даже не опилками, как голова у Страшилы Мудрого, а какой-то макулаторой: мятыми и рваными газетами, скомканными какими-то бумажками, непотребного совершенно вида клоками. Набит так, что швы на нём трещали и начали уже расходиться, и всё это “богатство” стало вылезать и вываливаться наружу. Оно вываливается, а я его – обратно запихиваю. Я запихиваю, а оно –  обратно прёт. Прёт и прёт. И какие-то всё буковки, буковки... Все их вижу, все – знаю, а что написано – понять не могу.
С такими вот чувствами-ощущениями я осторожненько, осторожно-осторожно, чтобы ничего, не дай бог, не рассыпать-не потерять, дошла от стола до кровати, легла, опустила свою голову-мешок на подушку, закрыла глаза и уснула.
Страшное дело. Страшила. Вот только мудрая ли?

В четыре легла, а в семь встала, и – ничего, как огурчик! Вскочила. Свежа и бодра. Свежа, потому что в таком юном возрасте по-другому и не получается, а бодра... Бодра – что называется, до дрожи – нервозной бодростью сжатой пружины. И, хоть это может показаться странным, даже весела. Какой-то такой пионерско-комсомольско-геройской весёлостью-обречённостью: “Всегда готов!”, “На подвиг, на бой и на труд!” Предэкзаменационная готовность такая, что невозможно даже выговорить слово “предэкзаменационный”. Ни это слово, ни другое какое. Ни говорить, ни читать, ни повторять, ни думать.
Ничего и не повторяла с утра – это сложившийся уже ритуал.
А утро-то какое!  Зелень, небо голубое, солнышко светит, птички поют... И, не смотря на экзамены, жизнь, наверное, всё-таки, хороша...
Умылась, оделась. Помню свою “счастливую” блузку – в тонкую голубую полосочку, с белой вставкой на груди – ришелье. Крохотные пуговки. Подрагивающие руки. Механические движения. Тёмно-синюю юбку. Комсомольский значок. Гладкую причёску – волосы убрать назад и заплести в косу.
Привела себя в порядок и пошла на кухню – завтракать.
Помню, что в тот день было на завтрак. Завтрак мне всегда готовил папа. Перед школой, перед экзаменами – не важно. Всегда. Тоже традиция, тоже ритуал. В тот день был омлет из одного яйца, пожаренный на чугунной сковородочке, чёрной, маленькой, и страшно тяжёлой (теперь таких не делают), чёрный хлеб (мой любимый!) и чай.
Сижу, ем. Омлет на тарелочке. Кусочек хлеба в левой руке. В правой вилка. Чай в чашке дымится... Вкусно... Хорошо.
Кусок в горло... лезет, конечно. Волнуюсь, но ем. Правда, молчу. В горло-то лезет, а из горла – точно ничего не лезет – ни звука. И ничего уже не лезет в голову. От волнения. От переповторения (кажется, я уже это говорила). От предэз..., предекзе... не важно.
Даже и не пытайтесь что-то спрашивать у меня! Что-то говорить мне в такие минуты! А то это ваше “что-то” в голову влезет, но какой-нибудь очень нужный кусочек, очень важный клочок макулатуры тут же из неё и вылезет. Сейчас бы сказали, “память переполнена”. И всем всё сразу понятно.
Дома все уже знают, что лучше – просто молчать. И просто дать мне поесть. Молча. И папа лучше всех это знает. И знает, почему он это знает лучше всех. И потому молчит.
Сижу ем. Омлетик. Хлебушек. Чай. Чёрный.

И тут папа вдруг спохватывается, вскакивает: “Подожди! Огурчик! Огурчик забыли! К омлету!”
И к чёрному хлебу. Как же это? – есть чёрный хлеб – без огурчика: молодого, в пупырышках, разрезанного пополам да наискосок насечённого ножичком, и ещё раз, в другую сторону, чтобы крест-накрест, и посоленного крупной солью, и потёртого половинка о половинку? Как же это! Нельзя без огурчика! Никак нельзя...
“На, держи!”, – папа подаёт мне огурчик, я кусаю... Хрусь! Старательно жую, ем.
Это очень важно – правильно поесть: и вкусно, и полезно, и голова, как говорится, занята. И кажется, что если сейчас, за завтраком, всё будет “как надо”, то и экзамен тоже... Впрочем, лучше всё-таки не думать. Вообще ни о чём.

И вот тут-то папа своим хорошо поставленным, лекторским, голосом – не даром же он... уже и не помню, сколько! лет! преподавал! сначала в военной академии! а после в одном техническом ВУЗ-е! что-то, связанное с железобетонными конструкциями! и – на  века! намертво! вбивал железобетонные сваи-знания в железобетонные головы своих слушателей и студентов! – произносит сакраментальную фразу:

                “А у нас в Рязани, огурцы – с  глазами. Их ядять, а они – глядять.”

Хорошо так произносит, сочно, смачно, с фрикативным [г], с характерным “яканьем”! Тоже, наверное, от волнения.
И в ответ ему, вдогонку – я, с праведным возмущением, с суеверным ужасом: “ПАПА!!!”

Увы и ах...
Поздно! Поздно уже возмущаться, негодовать, таращить глаза и вопрошать “ТЫ ЧТО?!” и просить-приказывать гневно и слёзно одновременно: “ПЕРЕСТАНЬ! ПРЕКРАТИ СЕЙЧАС ЖЕ!” – дело уже сделано. Всё уже случилось. Дурацкая фраза с фрикативным [г] уже произнесена (и даже где-то произнЕсена) и теперь о[г]урцы с [г]лазами надёжно застряли и прочно поселились в моей бедной, и без того перенаселённой, голове.

А у нас...
Допиваю чай. Молча. Папа тоже сидит молча (да чего уж теперь?), понурившись, сгорбившись, весь как-то наискосок, нога на ногу, локтем правой руки упираясь в правое же колено и ладонью подперев подбородок... в Рязани. И грустно так, виновато и удивлённо – мол, как же это я так? а? – смотрит, куда-то в пол, желая, видимо, сквозь него провалиться, с глаз моих долой. Огурцы с глазами. Доедаю кусочек хлеба – их ядять – встаю и ставлю тарелку в мойку, а они глядять.

Университет совсем рядом, у нас, в Рязани. Можно и пешком дойти, но не в такой день. Поэтому сажусь в автобус, благо народу в него набивается летом не очень много – так, огурцы с глазами. Полна горница. Как доехала, не помню, но их ядять. Не помню, как вышла из автобуса, дошла до (и вошла в) здания(е) университета и кто там из будущих моих однокурсников-одногруппников-огурцов стоял уже перед дверью аудитории. Помню только, что подхожу – а они глядять.
Не помню, как у нас в Рязани тянула билет (а они всё глядять, все – глядять). Зато помню вопросы: огурцы – сочинительные союзы (по русскому) и <с глазами> уже не помню, что (по литературе). Но и их тоже ядять. Раз сказали, значит надо.
Помню, как сначала что-то писала на листе, а потом встала и пошла к столу (на нём сидять?) – отвечать.
Помню просветлённые лица и, как они глядять, моих экзаменаторов. И их фамилии: Меншутина и … Хавронина! (точно – сидять! и ядять! разве такое забудешь!) Помню, как они улыбались мне и согласно, в такт, кивали в ответ на каждое моё слово.
Помню, как у нас в Рязани я отвечала про сочинительные огурцы. Но совсем не помню, что и с какими глазами, сочиняла по литературе. Огурец. Полнейший. Причём с глазами. Помню, как на литературе, в самом конце уже, за наш стол (вот это стол, его ядять) вдруг подсел ректор университета, сам товарищ Станис. Владимир Францевич. Так-так.... ядять, значит! Помню, как вдруг он откинулся на стуле, хитро так сощурился, “а глаза такие добрые-добрые”... Да как заговорит человечьим голосом: “Добрый папаша! К чему в обаянии Умного Ваню держать? Вы мне позвольте при лунном сиянии Правду ему показать.” А они глядять, Машутина-то с Хавроньиной... Сидять и – ждуть.

– Кто автор? – спросил рейхсканцлер у нас в Рязани и ещё хитрее прищурился.

– Не помню, – сказали огурцы с глазами. И глаза эти зачем-то вылупили. Да ещё и похлопали ими: хлоп-хлоп. От волнения они всё вдруг забыли.

На самом же деле я так ничего и не ответила Вольдемару Френчевичу, рейхсфюреру нашего унтерверситета. Только глазами: луп-луп.

Наверное, у меня был такой огуревший вид, что Хрюшутины сжалились надо мной, стали квохтать, хлопотать, хлопать крыльями и увещевать Станиса Францевича, который, так и не получив ответа, обратно расщурился и выглядел весьма огурчённым. “Франц Владимирович”, – ворковали они, – это она от волнения, она – знает, знает... Она очень, очень хорошо ответила на оба вопроса!” И: “Идите, идите...” – это уже мне.
Ну что ж... От волнения – так от волнения. Глядять, так глядять. На том и порешили. На том и сердце, как говорится, успокоилось. И к сербиянке не ходи.

А после меня за стол, где ядять, и на моё место, где сидять, села Наташа Земскова. Кажется, она тоже была из Рязани. Там тоже, наверное, что-то ядять. Может быть, даже огурцы. И она, видимо, тоже хорошо отвечала. Хаврошина с Мишуниной и Лист Францевич (а они глядя-а-а-ать! ох, глядять: то на Наташу, то в лист свой) оч-ч-чень довольные лица имели! С глазами. Все как один. И ответ Насташи Стансовой был даже отмечен как один из лучших. Самим регентом. Рентгеном... то есть, рефреном... то бишь, рефлюксом... нет – реликтом! нашего университета. Самим Францем Иосифовичем Земцем. О как! И это у нас-то, в Рязани!
Я тоже получила о...гурцы. Тьфу ты! – оценку “отлично” я получила. И тоже поступила в этот университет. С глазами. На висках. Прямо, как в песне поётся.

                ***

Такие вот довелось пережить мне о[г]урьцы. Но эт ничяво, [г]лавныя ить в нашам дели што? [Г]лавныя ить – штоб руки делаля, а [г]лаза – штоб [г]ляделя.
Адним словам, [г]лаз да [г]лаз за йими!
И за родственникями, за йентими, асабливо за папаней – [г]лаз да [г]лаз. Добрай-та он добрай, эт – да! И абаятельна-а-ай – страсть! Так ба и дяржал ба табе в абаяньи в йентам... Но хто ж яво знаить, што ж он в следваюшший раз-та удумаить!... Хошь в Рязани, хошь где... Мой-то, надысь ишь што атмачил, ишь што падсуропил-та!..

У нас дома (нет, не в Рязани) это называлось и называется “компостировть мозги”. Причём, не столько от слова “компостер”, сколько от слова “компост”. Стоишь, бувалча... “и механически ржавой лопатою...” От идол ржавленнай! От пристал! Убирайси! Тякай атсель! Паралик табе расшаби! Вихрам тя сдуй! Эт я не Вам, папаня...

– Папань табе кудель сы[г]раить! Ишь, Аньчуткя! [Г]лядайтя на нея! – эт он пра мяне, пра дочерю сваю, да [г]ромка так, [г]розна...

– Ана мяне такой раз[г]он дасть, –  эт он ужо тихонькя, пра сябе, значить.

Не [г]алава у мяне, а вядро па[г]аныя...
А а[г]урьцам што? а[г]урьцам ано палезна.  Уж ежали чаво замяженилась, какия овашши, хрукты, али какия дру[г]ия прадухты, то прям усё, вмистях, тудыть, прям у кампостер, да на [г]арод... А от няво, ат кампостира йентава – а[г]урьцы – ВО!
Да йенти-та ишшо мялкаваты, пажалуй, будуть... Вот у на-а-а-ас, в Ряза-а-а-ани, ишшо и не таки-и-ия быва-а-а-ають!...

А “РКИ” – определённо, неудачная аббревиатура... Не то отрыжка, не то икота слышится... Огуречная. Реликтовые ОгуРКИ, одним словом.

И они – глядять. До сих пор.



___________

* “Добрый папаша! К чему в обаянии Умного Ваню держать?”
   “...И механически ржавой лопатою...” – Н.А.Некрасов, “Железная дорога”.

* Особенности рязанского говора:

Сербиянкя – гадалка.
Подсуропить – устроить
Папань табе кудель сы[г]раить! – Папа тебе покажет, где раки зимуют!
Ана мяне такой раз[г]он дасть! – Она мне такое устроит!
Аньчуткя – чертёнок, непослушный ребёнок (чаще в отношении девочек).
Бувалча – бывало.
Идол ржавленнай! Вихрам тя сдуй! Паралик табе расшаби! – распространённые ругательные выражения.
Замяжениться – испортиться (об овощах, фруктах и прочих продуктах).
Вмистях – вместе.
Вядро па[г]аныя – ведро для мусора, помоев, очисток.