Пепел на песке... Некромант Адриан

Пепел на песке
Некромант Адриан
00:05
Серый полдень   

     Память – понятие относительное: по меркам человеческой жизни, я помню слишком много, а по меркам Вечности – почти ничего. Там определенно было второе. Рассказывать об этом трудно – слова падают в песок, прячут буквы и смысл, как страус – голову, и становятся чем-то другим, совсем не тем, чем были в океане молчания. С вами тоже такое случалось? Тогда вы меня поймете. Можно долго рассуждать о плетении словесных сетей, но время имеет свойство заканчиваться: оно либо замирает на миг, чтобы переродиться и стать новым, помолодеть, сбросив тяжесть забытых эпох, либо совсем исчезает, - поэтому лучше поторопиться. Проще начать с того, о чем я помню: в тот день небо было серым...
Да, именно так – небо было серым. Вообще-то там оно и не бывало другим, но в тот день я заметил это впервые. Где я был? Трудно описать этот...город? Слишком большое пространство для города. Мир? Слишком неоднородный и странный пейзаж для мира, настоящий музей дисгармонии и ассиметрии. Скорее – переплетение миров, взаимопроникающих друг в друга, но не замечающих этого. По крайней мере, так мне показалось сначала.

     Не могу вспомнить точно, как я там оказался – это произошло как-то вдруг – я просто шел по серому песку, брел наугад, не стараясь даже определить направление движения, потому что это было затруднительно. С уверенностью я мог тогда утверждать только одно – я шел на запад. Утверждение самое странное и нелепое, учитывая, что солнца я не видел ни разу. Конечно, можно подумать, что даже сквозь плотные тучи порой проступает маковая полоса заката, и по ней несложно понять, куда идешь, а отличить закат от рассвета и того проще – в тучи или нет садится солнце, все равно становится темно. В целом – верно. Но не там и не тогда. Темноты просто не было. Освещение – ровное, постоянное, спокойное, как песок, не менялось с течением времени, а его источника я так и не нашел. До сих пор не могу сказать, что это было. Этот свет не напоминал солнечный, но был ярче лунного. Я мог идти, не боясь оступиться или свернуть не туда, только выбирать дорогу было проблематично – вокруг простиралась пустыня.

    В тот день я заметил одну необычную вещь – не знаю, как я сразу не обратил на это внимания. Я присел отдохнуть и от скуки попытался начертить на песке треугольник. Именно попытался, потому что ничего не получилось – сколько я ни выводил линии, они лишь слегка обозначались на поверхности, моментально пропадая. Тогда я впервые за все время пути обернулся назад с каким-то внутренним трепетом и почти со страхом – и увидел то, чего ожидал и боялся: на песке не осталось моих следов. Ни одного. Даже там, где я стоял минуту назад и разглядывал небо. Не помню, что меня больше смутило – странное свойство песчаной почвы или некий сверхъественный ужас, ведь отсутствие следов означало что-то еще, кроме необычной земли. Я ничего не оставлял за собой в этом мире. Значит... здесь меня не существовало. Эта мысль за считанные секунды полностью завладела моим сознанием, и я вскочил, лихорадочно озираясь по сторонам, а потом побежал, нарочно вдавливая в землю подошвы сандалий. Ни-че-го!

     Я так увлекся попытками оставить метки на песке, что не смотрел, куда бегу, а когда посмотрел... увидел город. Сначала он показался мне привычным и почти знакомым – подпирающие серое небо обелиски многоэтажек, переплетенные провода и ветки деревьев, скамейки у подъездов, газетные киоски и трамвайные пути, теряющиеся где-то за поворотом. Но что-то вызывало смутные подозрения, проверять которое мне не хотелось. Наверное, все из-за дороги – с виду обычное автомобильное шоссе, каких тысячи, но проблема в том, что оно возникало прямо из песка – только что я бежал по пустыне без малейших признаков жизни, и тут появилась дорога. Я сразу подумал – путь ниоткуда и в никуда, сначала даже принял город за мираж и для верности присел на корточки, чтобы коснуться асфальта. Он оказался шершавым и теплым, как и положено быть асфальту, а местами потрескался от времени и покрылся песком. Насторожила и тишина – этой дорогой явно пользовались, и пользовались не раз, но шума машин не было. Я на всякий случай сошел на обочину и не спеша двинулся к городу. С одной стороны – хотелось поскорее оказаться там после однообразия пустыни, но с другой – идти не хотелось, словно в городе я мог найти ответы на вопросы, которые подсознательно предпочитал не задавать.

     Чем ближе я подходил к городу, тем сильнее прислушивался – но тишина осталась нерушимой и тогда, когда на лицо стали наползать тени первых многоэтажек. Из любопытства первым делом я направился к газетному киоску, и это стало моей первой ошибкой. Киоск работал – по крайней мере, его окна были освещены, а витрину заполнял строй газет и журналов. Белые стены казались серыми под необычным небом города, но я не обращал на это внимания – я смотрел на газетные листы и не мог поверить своим глазам. Сразу вспомнились исчезающие линии на песке, следы, которые я так и не смог оставить. Все страницы газет и журналов были пустыми. Никаких новостей, никаких фотографий... В этом городе не было жизни...

     Я опустился на обочину дороги и сел прямо на асфальт. Перед киоском примостился высокий дом с открытыми и местами разбитыми окнами. Какие-то из них были темными, но в большинстве горел свет, и это почему-то особенно пугало и притягивало. Я вспомнил: когда мне было лет 6 (в той жизни, где я точно мог судить о времени и возрасте), я имел странную привычку – по вечерам я выходил во двор и медленно брел вдоль домов, заглядывая в окна квартир. Мне нравилось рассматривать люстры – хрустальные, с тонкими, как льдинки, подвесками, зеленые и красные, с абажурами и без. Даже голые лампочки привлекали мое внимание, но я не просто смотрел – я думал. Я пытался представить, кто может жить в каждой из квартир, как эти люди проводят свой день, чем заняты их мысли. Особенно меня забавляло, что я для них не существую. Это может показаться неправильным – подглядывать за чужой жизнью, но тогда мне хотелось быть... сопричастным.

     Из воспоминаний меня бесцеремонно вырвал скрип металлической двери подъезда. Я не заметил, как открыл ее и вошел внутрь. Над лестничной площадкой, заваленной мусором, мигала закопченная лампочка без абажура. Мне показалось, что она вот-вот перегорит, и я стал следить за умирающим светом. Но лампочка продолжала мигать. Она как бы остановилась в этой агонии, не способная больше гореть, но и не спешащая погаснуть. Я стоял и ждал. Со стороны это выглядело глупо – мужчина стоит в подъезде дома, в совсем не знакомом городе, и ждет, когда перегорит лампочка. Только мне отчего-то было не смешно. Лампочка все мигала. В конце концов мне стало казаться, что эти отчаянные всполохи мечутся на обратной стороне моих век, и если я закрою глаза, они ослепят меня. Я не выдержал и вышел из подъезда. Сквозь разбитое окно, осыпавшееся стеклянной крошкой на асфальт, я видел мигающий огонь лампочки...

     Утомленный молчаливым ожиданием, я вернулся к газетному киоску. Что-то в этом месте мне все-таки нравилось. Снова сел на обочину дороги и стал фантазировать, как в детстве. Я пытался придумать заголовки газет, статьи, которые могли бы быть в местных журналах, если бы там хоть что-то печатали, но мысли пропали. Этот город невозможно описать. Что можно сказать о жизни, которая... закончилась? Тогда я впервые подумал, что в этом городе все мертво – и лампочка, и заброшенные дома, и дороги. Удивляло отсутствие людей, но в сложившейся ситуации – даже успокаивало. Я мог надеяться, что каким-то странным образом попал в мир забытых, сломанных вещей, но сам при этом оставался живым. Если бы рядом бродили призраки, это неминуемо означало бы, что я – один из них, а так – оставалась надежда.

     В тот момент, сидя на запыленном асфальте, у киоска с газетами без новостей, я и заметил, что небо было серым. Не пасмурным и не вечернем – на нем не было облаков и сплошного покрова туч – оно просто было серым. Земля, дома, окна – тоже имели цвет пепла. Еще я почему-то подумал, что сейчас – полдень. Более того – я ни минуты не сомневался, что полдень в этом городе всегда. Мне уже не было страшно, окружающие предметы стали казаться почти родными, я успокоился и перестал ожидать перемен, и тогда... Я заметил тень. Мимолетное движение у поворота дороги, где терялись вдали трамвайные пути. Это мог быть обман зрения, но ощущение чужого присутствия не покидало. Я встал и пошел туда.

     За поворотом не оказалось ни трамвая, ни дороги – она снова оборвалась в песках, но там, впереди, двигалась темная фигура женщины. Она шла в полном молчании, удаляясь в бесплодную пустыню. Так я впервые увидел Лидию.

0:04
Лидия

     Она была... Нет, так не правильно. Она – такая же, как я.  Это я понял сразу, как только увидел ее у поворота дороги в том странном городе, где серое небо освещает пустые кварталы и в замусоренном подъезде сводит с ума лампочка, перегорающая целую вечность. Я прервал рассказ, когда погрузился в воспоминания о том, как следом за женской фигурой отправился в пески. Прежде чем продолжить, хочу предупредить – если вы ожидаете романтической истории о двух потерянных душах, которые обрели друг друга, - вы ошибаетесь. Она никогда не была для меня кем-то особенным, и все-таки она – такая же, как я.

     Итак, Лидия. Ее силуэт контрастно выделялся на фоне темно-серых песчаных дюн, и я невольно следил за каждым шагом этой девушки, такой же чужой окружающему миру, как я. Она была молода и двигалась с грацией хищницы – пустыня создавала сходство с львицей, само собой приходящее в голову. Ее загорелая кожа цвета чайной розы, такая же нежная и тонкая, как лепестки, ее светло-рыжие, почти золотые волосы до лопаток, стройные ноги, обутые в сандалии без каблука, свободные белые одежды – такой она останется в моей памяти навсегда, где бы и кем бы ни была сейчас. Свободная львица пустыни, бесстрашная золотая богиня. Лидия.

     Подойти к ней я смог не сразу – она двигалась быстро, но наконец мы поравнялись, и она обернулась. Время остановилось для нас обоих. Ее глаза были такими же золотыми, как волосы, с вертикальными зрачками дикой кошки, и это ничуть меня не удивило, ведь иных глаз у нее просто не могло быть. На шее, несмотря на бледный свет, заискрилось драгоценное ожерелье в семь рядов – помню, как неосознанно сосчитал их, - глубокий синий лазурит, красные всполохи сердолика, мед янтарных капель, малахитовая зелень... Все цвета жизни были для нее. Я знал, как называются эти камни, и снова вспомнил: уже в школе, классе, наверное, в пятом, я побывал на выставке минералов в скромном краеведческом музее нашего городка, и с тех пор заболел каменной лихорадкой. У меня в шкафах хранились бесконечные коробочки, ящички и стеллажи с тогда еще небольшой, но уже впечатляющей коллекцией. Каждому образцу я давал имя. Обычно это были женские имена. Мне нравилось, что камень воплощает в себе совершенство – мертвую, почти вечную красоту без примеси порока. Там был один камень – снежный обсидиан, - черное вулканическое стекло с россыпью белых пятен, напоминающих не то ромашки, не то морозные узоры на стекле. Я дал ему свое имя. Я назвал его... Воспоминание оборвалось, как в первый раз, но теперь меня отвлек не посторонний звук, а неожиданная волна обжигающего ужаса – я не мог вспомнить, какое имя дал обсидиану. Свое имя!

     Тогда мне казалось, что камни вечны, ведь их красота живет дольше человеческой. Впервые я испугался, когда узнал, что со временем стареет и умирает бирюза. Я даже увидел, как это происходит – на очередной выставке, которые я к тому времени посещал как заядлый коллекционер, мне показали два образца: первый был голубым, как небо за окном музейного зала, а второй – бледно-зеленым. Этот камень был мертв. Мне было и сладко, и страшно смотреть на него – тогда я впервые осознал, что такое смерть – не спящее в лесной глуши заброшенное кладбище, не похороны деда, с которым больше нельзя будет собирать смолу за городом, а разрушение вечности. Настоящая, непоправимая смерть. Камень я, кстати, купил. Дома долго рассматривал, взвешивал на ладони, изучал на свету и в темноте, сравнивал с другими образцами. Зеленая бирюза была и в ее ожерелье. Тот камень... я назвал его Лидией. Так и она получила от меня это имя, потому что настоящего я так и не узнал.

     Все время, когда я предавался воспоминания, мы шли молча – я не пытался заговорить, она тоже. Я невольно подумал о том, что слова здесь – не прозвучат. Просто исчезнут, готовые сорваться с языка, но так и не произнесенные, как линии на песке. Мы без слов понимали друг друга. Примерно через сотню двойных шагов я впервые услышал ее мысли. Конечно, эту девушку никогда не звали Лидией, но своего имени она не помнила. Не помнила и того, как оказалась здесь. Как и я, она пришла в город под серым небом, только не смотрела на пустые выпуски газет в придорожном киоске, а пыталась найти трамвайную остановку или какой-то попутный транспорт. Как только увидела дорогу, решила зайти в город, но так никого и не встретила. Пошла по трамвайными путям, надеясь хоть куда-нибудь выйти, а оказалась в песках, со мной рядом. Я говорил с ней без слов – она тоже слышала мои мысли. Рассказал про лампочку в подъезде и про люстры, которые так любил рассматривать в детстве, про выставку камней и про то, что они умирают. Тогда я спросил, можно ли называть ее Лидией. Ей, кажется, понравилось имя.

     Мы присели отдохнуть и стали, не сговариваясь, чертить на песке какие-то знаки, но они не оставляли следов. Мы снова и снова пытались вывести хоть что-то знакомое, но ничего не получалось. Лидия первой прекратила попытки, резко встала и пошла дальше. Я двинулся за ней. Через какое-то время мы заметили, что поднимаемся в гору. Там, за возвышенностью, могло быть что угодно – наш родной мир, еще один брошенный, совершенно безумный город, дорога из далекого сна... Наконец Лидия остановилась и застыла, неотрывно глядя вдаль. Я поравнялся с ней и тоже посмотрел вниз. Ни городов, ни дорог там не было – всюду, куда ни кинешь взгляд, простиралась серая, безжизненная пустыня.


0:03
Пески Молчания

     У каждого человека бывают такие моменты в жизни, когда хочется остаться в полном одиночестве, и не имеет значения, где – в четырех стенах однокомнатной квартиры, срочно требующей ремонта, или на необитаемом острове посреди Атлантического океана. Я тоже испытывал это желание, особенно в 13 лет. Чтобы отгородиться от настойчивой уличной суеты, я закрывал все окна и двери, отключал телефон и сидел в темноте, не зажигая настольную лампу. Кстати, я никогда не боялся темноты... В такие минуты мне не хотелось смотреть телевизор или слушать музыку, не хотелось слышать собственное дыхание и мысли. Полностью выпасть из окружающей действительности – вот что было тогда главной целью. Иногда мне это удавалось.

     На самом деле мне нравилось одиночество, и я не мог предположить, что однажды моим самым большим страхом станет абсолютная тишина. Теперь я это знаю. Как только мы спустились с возвышенности, вдоволь налюбовавшись видами пустыни, я почувствовал, как что-то изменилось, но не сразу сообразил, что. Тишина навалилась внезапно –  снежной лавиной, душащей стоны погребенных под ней людей. Я больше не слышал мысли Лидии. Она растерянно посмотрела на меня, и я догадался, что она тоже меня не слышит и не на шутку встревожена. Песок под ногами остался серым, на нем по-прежнему не отпечатывались подошвы нашей обуви, нас как будто не существовало и здесь. Мы то ускоряли шаг, то останавливались передохнуть, пытаясь представить себе расстояние, которое уже прошли, но это было сложно. Пустыня не кончалась. Она выбрала в себя весь мир, все наши стертые воспоминания и чувства, все то, что мы никогда не выскажем друг другу, что живет на самом дне подсознания.

     Во время одной из остановок я набрал полную горсть песка и стал смотреть, как он постепенно утекает сквозь пальцы. Вокруг песчаного потока колебалась пыльная завеса, в которой я неожиданно увидел человеческие лица – очень много лиц. Иногда – только глаза. Я вроде бы узнавал их, но как только знакомое имя было готово сорваться с губ, оно рассыпалось, как песок. Пару раз мне показалось, что на пыльном экране промелькнули целые картины из прошлого – семья за столом, потом – комната, закрытая на ключ, свечи у зеркала, затянутого сетью мелких трещин. Камни, рассыпанные по полу. Дорога, ведущая в город, мимо киоска с газетами без новостей, мимо подъезда с агонизирующей лампочкой, мимо жизни других городов и людей. Все проходило мимо нас...

     Я на мгновение отвел глаза от пыльных картин, чтобы посмотреть, чем занимается Лидия, но в этот момент окружающий мир перестал существовать. Я не преувеличиваю – все просто исчезло, как будто наступила очень глубокая ночь или мои глаза перестали видеть. Было страшно, несмотря на мое равнодушие к темноте – теперь я понял, что ощущают слепые, вынужденные жить в стране вечной ночи. Сейчас меня обрадовал бы и серый песок пустыни... Поддавшись панике, я не сразу заметил, как у темноты появился цвет – черный постепенно сменялся лиловым, а потом у пустоты появилась форма. Это была небольшая комната, представляющая собой правильный, совершенный квадрат. Ее голые стены, покрытые лиловой краской, не имели окон. Дверей я тоже не обнаружил. Посреди комнаты, метрах в двух над полом, завис сверкающий фиолетовый шар с каким-то предметом внутри. Чтобы получше рассмотреть необычный объект, я подошел поближе. В прозрачную сферу была заключена орхидея – поразительной красоты цветок с бархатными черными лепестками, осыпанными дрожащей золотистой пудрой. Он медленно поворачивался, плавая в неком подобии жидкости. Я даже ощутил его запах – легкий, манящий, обещающий покой. На диковинную орхидею можно было смотреть часами – время рядом с ней почтительно замирало и тоже любовалось, не в силах двинуться дальше. Куда – дальше? Хотелось бы знать...

     Как только я подумал об этом, стены комнаты ожили, превращаясь в громадные экраны, почему-то сделанные в виде дверей. По бокам у них были медные ручки... Стена прямо передо мной показывала зимний сад на берегу моря. Высокие, стройные кипарисы, поражающие своей гармоничной красотой, покрывал иней, сверкающий, как алмазная крошка. Ажурные узоры мороза ползли по экрану, а за деревьями, до самого серого горизонта, простиралось бескрайнее море. Настоящее море, скованное льдом. Я уже привык к географии новой реальности, и, если честно, мне понравился этот сад. Там было... спокойно.

     Левая стена демонстрировала унылую бесконечность песка, граничащего с небом, причем отделить одно от другого не представлялось возможным, все сливалось в сплошную серую массу. Оттуда я пришел, но там не было моих следов. Мне не хотелось возвращаться, но я не мог не думать о Лидии и пытался найти ее силуэт среди песков, но там моей новой знакомой уже не было. Я обернулся и увидел ее – на правой стене.

     Лидия шла в темноте, держась рукой за стену, уходящую ввысь. Потолка не было видно. Как ни странно, теперь я чувствовал даже запах – пахло дымом. Готов поклясться – Лидия тоже ощущала его. От дыма у нее слезились глаза, но она продолжала идти. Каждый следующий шаг давался ей с трудом, но сдаться – значило перестать существовать, уйти в забвение, исчезнуть не только из этого мира, но и из других реальностей. Не представляю, откуда, но я знал – если Лидия не дойдет, о ней не останется памяти. Этот путь был одновременно и отражением ее судьбы, и дорогой в новую жизнь, к возрождению. Я видел, как Лидия упала на одно колено, но тут же поднялась и с еще большим упорством двинулась дальше. Впереди была серебряная дверь. Как только рука Лидии коснулась ее поверхности, ослепительная вспышка охватила коридор, и все исчезло. Правый экран погас.

     Оставалось только узнать, что отражает стена за моей спиной, но именно этот вопрос я предпочел оставить без ответа. Там было мое прошлое, разгадка тайны, которая меня больше не тревожила. Вместо того, чтобы обернуться назад, я сделал шаг вперед и схватился за медную ручку на стене. Лиловая комната закружилась и на моих глазах с пронзительным звоном рассыпалась на куски. Теперь впереди ослепительно сверкал зеркальный экран замерзшего моря.

00:02
Берег Снежных Кипарисов

     Мне приходилось прежде бывать на море, но четких картин в памяти не осталось – только свежий запах с горизонта, темные силуэты далеких гор, а на дороге – перезрелые каштаны, раздавленные туристами, и виноградные улитки, деловито ползущие по своим делам... Чуть дальше – белый песок, на котором так удобно рисовать, и каменная лестница, постепенно уходящая под воду. Вот я, тринадцатилетний мальчишка, бегу по кромке прибоя и со ступенек медленно спускаюсь прямо в море, а за мной остаются следы босых ног, постепенно исчезающие в набегающей волне...

     У этого моря не будет моих следов. Я медленно пробирался по снегу, местами проваливаясь по пояс, пока не вышел на дорогу, по обеим сторонам которой тонкими ледяными скульптурами возвышались скованные инеем кипарисы. Каждая крупинка снега сверкала, как алмазная пыль. Ради любопытства я попытался написать на снегу слово «море», но ни одна из букв не получилась четкой, а размытые линии в мгновение ока растворились на белом покрове, словно впитались в поверхность земли. Ослепительное серебро снежного берега завораживало. Шаг за шагом я оставлял позади сантиметры дороги, и примерно к пятой минуте пути стал замечать, что очертания деревьев позади резко изменились. Точнее, это были уже не деревья, а статуи из хрусталя, серебра и белого мрамора, и все они изображали древних богов и богинь.

     Лица некоторых из них стерлись от времени и непогоды, фигуры стали неясными, отчего при взгляде на них создавалось ощущение, что смотришь сквозь мутное стекло. Другие застыли над дорогой в безупречной красоте. Их было много – бесконечный ряд, теряющийся в снежном коридоре, - но меня притягивала только одна. Это была фигура женщины, выточенная из мрамора – единственная, отливающая золотом, хотя это сияние шло определенно не от камня. Длинная, простая юбка доходила до изящных сандалий, на руках и на шее выделялись массивные украшения. Ожерелье было из настоящего золота и представляло собой семь рядов камней. Меня манили самоцветы: глубокий синий лазурит, красные всполохи сердолика, мед янтарных капель, малахитовая зелень...и мертвая бирюза. Я узнал бы это украшение из тысяч других – передо мной на древней статуе сверкало царственное ожерелье Лидии. Я, не помня себя, стремительно обошел вокруг мраморной богини и замер, глядя ей в лицо. В первую минуту мне показалось, что я снова смотрю в глаза своей подруги, но через секунду пришло понимание: изящная фигура женщины оканчивалась головой львицы. Это была статуя египетской богини Сехмет – я узнал ее по львиной голове и доспехам, надетым поверх длинной юбки – богиня войны и палящего зноя пустыни смотрела на меня застывшими глазами хищной кошки. И тогда я услышал чьи-то мысли...

     Боги существуют до тех пор, пока в них верят... На минуту дорога и кипарисовая роща слились в одно темное закрытое помещение наподобие чулана или чердака, где античные скульптуры превратились в пыльный хлам, давно отживший свое. Осколки захрустели под ногами вместо снега – вот мраморный локон какой-то богини, потерявшей безупречную прическу, а вот – серебряные руки, сложенные в мольбе, которую никто никогда не услышит, потому что здесь слова не прозвучат. А главное – здесь стерты имена. Когда исчезает имя, уже никто не может воззвать к нему, не может вплести его лентой золота в небесную лазурь молитвы, и тогда боги умирают. Здесь, в этой бескрайней снежной пустыне, они превращаются в кипарисы и над волнами замерзшего моря ждут далекого окрика с Земли. Может быть, кто-то дождется и ответит. Может быть...

     В погребальных культах Древнего Египта особое значение предавалось имени: по поверьям, если стереть все его написания в гробнице умершего, можно было уничтожить душу... С тех пор минули тысячелетия, и где-то на Земле прямо сейчас ненасытный ветер пустыни, обители коварного Сета, терзает камни пирамид, разрушая прошлое – сначала незаметно, понемногу, словно лаская...

     Я так задумался об именах, что не заметил, как оказался у самого края берега, перед панцирем моря, покрытого льдом. Всполохи странного белого зарева плясали по зеркальной поверхности, слегка волнистой и неровной, лица богов и богинь отражались на мгновение и исчезали. Я наклонился к застывшей воде и посмотрел на себя, но увидел лишь смутную фигуру, затянутую белым туманом, и тогда возникло нестерпимое желание разбить лед и выкрикнуть в небо все имена, стертые с каменных статуй. Но я не знал имен, не помнил даже своего. Белое зарево все ярче пылало на льду, и я пошел ему навстречу. Первые шаги дались нелегко – ноги в сандалиях скользили по гладкой поверхности. Если бы я попал сюда прежде, чем в город, мне стало бы не по себе от того, что кожа не чувствует холода, но теперь это уже не имело значения.

     Белый огонь раскаленным металлом впивался в глаза, ослепляя и вытесняя мысли. Я закрыл ладонями лицо и упал на колени, ощущая приближение неведомой грани. Откуда-то потянуло прохладой, и ветер бросил мне в волосы горсть рыхлого снега. Сияние погасло. Все еще с опаской я отнял руки от лица и посмотрел вперед. Там по-прежнему расстилался белый покров, но он не искрился алмазной пылью чистого снега. Подставив небу ладонь, я поймал в нее несколько крупных, рассыпчатых хлопьев. Это был пепел.

00:01
Долина Пепла

     На ладонях – крупицы пепла, похожие на снежные хлопья, которые никогда не растают. Я в конце пути... Мой сбивчивый рассказ из прошлого переместился в плоскость настоящего – сейчас, в эту самую минуту, я сижу на коленях в сугробах мягкого пепла и смотрю, как легкий ветер кружит его в воздухе, складывая в замысловатые узоры. Больше здесь нет ничего.

     Оказавшись в этой мертвой долине, я первым делом (уже не из любопытства, а скорее по привычке) попробовал нарисовать линию на земле. Она уверенно прорезала шелковистый белый покров и я, как зачарованный, жадно смотрел на первый знак, так и не растворившийся под моим взглядом. Тогда я стал писать – просто и быстро, рассказывая обо всем, что со мной было, стараясь нарисовать картины, которые видел вокруг. Пусть это были лишь их бледные тени, но я был счастлив. В этом месте останутся мои следы!

     Пепел метался вокруг меня, складываясь в причудливые узоры и рисуя картины на земле, которые тут же рассыпались, менялись, путались. Сначала я не обращал на них внимания, поглощенный своим рассказом, но потом перед глазами промелькнуло знакомое лицо, и, резко обернувшись, я узнал Лидию. Ее фигура была соткана из пепла, однако она показалась мне совершеннее оригинала. Та же кошачья грация, те же хищные глаза... Она уходила куда-то, и вскоре распалась потоком сверкающей пыли, из которой сложился другой образ – огромной львицы, готовящейся к прыжку. На миг мне даже стало страшно. Я уже не мог оторваться от пепельных картин, которые разыгрывали передо мной странный спектакль, смысл которого я понял постепенно, когда стал узнавать знакомые места и лица. Ощущение было неоднозначное – трудно судить о чувствах, когда видишь, как мимо проходит, рассыпаясь прахом, вся твоя жизнь. Я видел свое детство, как бы заново проживал отрезки времени, оставшиеся в далеком прошлом, но чем дольше я смотрел, тем невнятнее становились картины. Вот ребенка впервые кладут в материнские руки – кладут осторожно, с опаской и благоговейным трепетом. С таким выражением лиц читают молитвы. А затем... все заслонил образ безлюдной пустыни и чья-то огромная тень. Это не мог быть человек – он был гораздо выше, к тому же его фигура заканчивалась головой не то волка, не то собаки. Какой-то египетский бог. Я подумал об Анубисе – проводнике умерших в Нижнем мире, боге с головой шакала, и зачем-то стал выводить его имя, но оно упрямо не желало писаться. Я понял, что ошибся. Передо мной стояла тень забытого, умершего бога, имени которого никто не помнит и не назовет. Оставалось понять, почему картины моей жизни, запечатленные в пепле от настоящего момента до рождения, оканчиваются образом мертвого бога, но это уже не имело значения.

     Я рассказал обо всем, что видел и помнил, и теперь сижу среди белой бесконечности, ловлю на ладонь шелковые хлопья, падающие с неба, и разглядываю узоры, плетущиеся прямо передо мной. С каждой минутой они становятся все отрывочней, мне все труднее понимать, как они относятся ко мне или что собой изображают, это какие-то фрагменты иной реальности, обрывки воспоминаний, осколки мыслей, фраз, слов... То, что всегда стоит за гранью понимания. Белый калейдоскоп показывает мне что-то бессвязное, но хочется смотреть и смотреть. Это – чужие мысли, следы всех тех, кто был здесь до меня. Их глаза... их души. Они начинали впитываться в землю еще там, в песках молчания, со следами, которые невозможно оставить, они вытягивались из глаз светом агонизирующей лампочки в подъезде серого города, записывались невидимыми чернилами в газеты без новостей, вызывая воспоминания, чтобы отнять и их тоже. Единственным шансом остаться собой был окрик с земли, чья-то вера и мольба, - тогда имена возвращались. Так Лидия стала Сехмет. А я... кто я?

     Пепел на ладонях, пепел на ресницах, пепел в памяти. Хочется сказать еще что-то, но я забываю слова. Красивые, до боли совершенные узоры плетутся у меня на коленях, вбирая последние крупицы души. На них нельзя смотреть, но встать и уйти – уже не получается. Тянет куда-то вперед и вверх, где хлопья кажутся звездами в пустом небе. Я становлюсь очень легким, начинаю рассыпаться, как замок из песка под ударом волны. У меня больше нет не только имени, но и формы, зато теперь я могу стать кем угодно, и бесконечно оставлять свои следы-послания... пеплом, пеплом, пеплом...

00:00


                Конец


© Copyright: Некромант Адриан, 2013
Свидетельство о публикации №113012204502