Билли Коллинз. Аристотель

Это – начало.
Всё, что угодно, может случиться.
Именно здесь вы найдёте
сотворение света, рыбу, выползающую на сушу,
первое слово в Потерянном Рае на чистой странице.
Представьте яйцо, букву А,
женщина гладит бельё на пустой
сцене, тяжёлый занавес поднят.
Это начало начал.
Рассказчик знакомится с публикой,
излагает свою генеалогию.
В кулисах стоит меццо-сопрано.
Здесь альпинисты исследуют карту,
или натягивают свои шерстяные гетры.
Очень рано, годы ещё до ковчега, рассвет.
Абрис животного чертится сажей
на своде пещеры,
а ты ползать не научился ещё.
Это начало, гамбит,
продвижение пешки на дюйм.
Это первая ночь, твоя и её,
твоя первая ночь без неё.
Это первая часть,
где колёса приходят в движенье, стучат,
лифт начинает спуск, прежде чем
раскроются двери.

Вот – середина.
Вещам достало времени стать сложнее,
запутанней на поверку. Ничто больше не просто.
Города проросли по-над реками,
люди кишат, их цели различны,
миллионы интриг, миллион чудаков.
Огорчение сбрасывает рюкзак
и ставит здесь латанную палатку.
Это вязкое место, где сюжет загустел,
где действие вдруг обращается вспять,
или делает неожиданный поворот.
Здесь рассказчик уделяет длинный абзац причине,
по которой Мириам не хочет ребёнка от Эдварда.
Кто-то прячет письмо под подушку.
Здесь – арии верхняя нота,
песня измены, подсоленной местью.
А партия альпинистов застряла на склоне
на полпути до вершины.
Это – мост, модуляция боли.
Это – сущность вещей.
Столько всего собрано в середине –
гитары Испании, перезревшие авокадо,
русская военная форма, шумные вечеринки,
приозёрные поцелуи, ссоры за стенкой –
слишком много, чтобы назвать и запомнить.

А это – конец,
автомобиль, исчерпавший путь,
река, безымянная, в океане,
длинная лошадиная морда на фото,
пересекающая фотофиниш.
Это – колофон, замыкающий шествие слон,
пустое инвалидное кресло,
и голуби, вернувшиеся на голубятню.
Здесь – сцена с разбросанными телами,
рассказчик разводит героев по кельям,
и альпинисты пребывают в могилах.
Это я печатаю точку,
и вы закрываете книгу.
Это – Сильвия Платт на кухне
и Св. Клемент с якорной цепью на шее.
Это – последняя часть,
истончающаяся в ничто.
Это – конец по Аристотелю,
тот, которого все мы ждали,
то, к чему всё это приходит,
цель, о которой мы не можем не думать,
росчерк света на небесах,
шляпа на вешалке, и, за окном, листопад.

(с английского)


ARISTOTLE
by Billy Collins

This is the beginning.
Almost anything can happen.
This is where you find
the creation of light, a fish wriggling onto land,
the first word of Paradise Lost on an empty page.
Think of an egg, the letter A,
a woman ironing on a bare stage
as the heavy curtain rises.
This is the very beginning.
The first-person narrator introduces himself,
tells us about his lineage.
The mezzo-soprano stands in the wings.
Here the climbers are studying a map
or pulling on their long woolen socks.
This is early on, years before the Ark, dawn.
The profile of an animal is being smeared
on the wall of a cave,
and you have not yet learned to crawl.
This is the opening, the gambit,
a pawn moving forward an inch.
This is your first night with her,
your first night without her.
This is the first part
where the wheels begin to turn,
where the elevator begins its descent,
before the doors lurch apart.

This is the middle.
Things have had time to get complicated,
messy, really. Nothing is simple anymore.
Cities have sprouted up along the rivers
teeming with people at cross-purposes—
a million schemes, a million wild looks.
Disappointment unshoulders his knapsack
here and pitches his ragged tent.
This is the sticky part where the plot congeals,
where the action suddenly reverses
or swerves off in an outrageous direction.
Here the narrator devotes a long paragraph
to why Miriam does not want Edward's child.
Someone hides a letter under a pillow.
Here the aria rises to a pitch,
a song of betrayal, salted with revenge.
And the climbing party is stuck on a ledge
halfway up the mountain.
This is the bridge, the painful modulation.
This is the thick of things.
So much is crowded into the middle—
the guitars of Spain, piles of ripe avocados,
Russian uniforms, noisy parties,
lakeside kisses, arguments heard through a wall—
too much to name, too much to think about.

And this is the end,
the car running out of road,
the river losing its name in an ocean,
the long nose of the photographed horse
touching the white electronic line.
This is the colophon, the last elephant in the parade,
the empty wheelchair,
and pigeons floating down in the evening.
Here the stage is littered with bodies,
the narrator leads the characters to their cells,
and the climbers are in their graves.
It is me hitting the period
and you closing the book.
It is Sylvia Plath in the kitchen
and St. Clement with an anchor around his neck.
This is the final bit
thinning away to nothing.
This is the end, according to Aristotle,
what we have all been waiting for,
what everything comes down to,
the destination we cannot help imagining,
a streak of light in the sky,
a hat on a peg, and outside the cabin, falling leaves.