Иван Cтрельни

          ИВАН    СТРЕЛЬНИ
            (два  патрона)


        СОЦИАЛИСТИЧЕСКИ – ПАТРИОТИЧЕСКАЯ  ПОЭМА


              БЕЛЯНКА               

                Ночь была. Ночь бела.
                Ночи белые – беда!
                Автор.


                Пролог

         Так в прелести своей неброской,
         Не видя избранность свою,
         Бродила в северном краю
         Полуночь – бледной альбиноской.
         Завидуя сестрице смуглой
         В звездах, в сиянии зимы
         И в млечных блёсточках тесьмы
         Вокруг головки тёмнокудрой.
         Подобной мишуры она
         Была с рожденья лишена.
         Ей дикий край явился другом,
         С признаньем скромным на губах.
         И мы остались «на бобах»…
         Белянка за полярным кругом.

         Лишь город у Невы, отрада,
         В своём пути не обойдёт.
         Не потому ль пиит с Царь – града
         Перед Москвою нос дерёт?
         И слог высокий, и раденья,
         Белянке сей отведено
         И  среднерусью не дано,
         В виду её же заблужденья.
         Но исхитряются поэты;
         Кто «за туманом» брать билеты,
         А кто за «северной надбавкой»
         Недели проводить в пути.
         И там Белянку потрясти
         Строкой иль стихотворной главкой.


            Кто, как искоренит эту давнюю страшную привычку
                Хозяйствовать в лесу, будто в чужом дворе.
                В. Астафьев.

                …Это было одно из самых недоступных и потому   
                лучших для охоты мест в тайге. Особенно по 
                нынешним временам, когда дальние выстрелы,
                то тут, то там, звучащие невинно, как падение   
                дождевых капель повсюду проредили жизнь.
                Н. Батурин.



           Подъехала районная летучка.
           Шофёр шумнул: – Гостёчков принимай!
           – Ой, деда, мам! Ой, деданька, снимай!
           Иван вскочил с валежки–чурки: – внучка!
           К «техничке» пыльной сделал шаг поспешный,
           Лицом горячий, неумело нежный.
           Защекотало шепотком у уха:
           – Ой, дед, какой ты белый? Прям луна?!
           И сивоцвет взъерошила она.
           А он рабочим улыбался: – Внуха,
           Сноха мои… И узкий взгляд слезил.
           Стоял внизу худющий и кудлатый.
           И взгляд его был шибко виноватый.
           Он загодя прощение просил.

           И всё–же получил разнос под вечер.
           – Ты, что собрался в сопках умирать?
           В твои–то годы по тайге шнырять…
           – Ну, ты, сноха, серьёзная, как Тетчер…
           А сам подумал: «Не такое скажешь!
           Им, молодым, теперь не привыкать,
           Четыре метра взад–вперёд блукать.
           Он не привыкнет. Только не докажешь
           Им, молодым–то… Вслушался в упрёки.
           – Пусть, Тетчер, пусть да ко всему и врач.
           А ты, отец, прости, как птица – грач.
           Сидишь. Сидишь, хотя прошли все сроки.
           Здоровым бы, а то – грудная жаба.
           Нет, я не понимаю тебя папа!

           Он вышел из коптелого зимовья,
           Простецкого таёжного жилья:
           «Пусть грач. Пусть отлетавший, – это я.
           Моё тут всё. Там жизнь её, сыновья.
           Как тягостна такая их забота.
           Да. Он – каюр. Проста его работа:
           Везти олешкой снаряженье в сопки,
           Где изыскатель шурф тяжёлый бьёт.
           Геологи – выносливый народ,
           Да мерзлота с них выжимает соки.
           Но что везёт олешка на спине,
           То не несётся в горы  работягой.
           – Нам повезло, с твоей, – смеются, – тягой.
           –Им повезло? Скорее, с ними – мне!

           Ему ль не знать, как гнёт и крутит старость!
           Эвен вздохнул: «Что на детей грешу?
           Вот каюром сезон тут дохожу, –
           Он чувствовал нахрясшую усталость, –
           А там зима. И обезлюдит база.
           Мышь у пустого наследит лабаза.
           И горностай, и соболь пробежит,
           Но он капканов не насторожит.
           Да. Больше не осилить ему стужу
           И промысловый фарт не попытать.
           Куда всё делось? Молодость и стать?»
           Он подавил растерянность: – Да. Трушу!
           Поёжился, ругнулся: – Бляха –муха.
           Олешки есть, работа, дети, внуха!

           Что старику загадывать далёко?
           Послушал лес, сошёл на бережок,
           Услышал сзади хитренький шажок.
           – Крадись. Крадись, – растеплился, – Алёнка!
           На камушек присел, над самой струйкой.
           Рысёнком впилась, загудела: – Уйкай!
           Мяукнула, хихикнула: – Я – рысь!
           И попросила: – Деданька, боись!
           И в старческую щёку ткнулась носом.
           – Уй, уй, – неловко подыграл старик.
           Оленьи морды вскинулись на вскрик.
           И потянулись рогачи откосом.
           Девчушка вжалась деду меж колен…
           – Не бойся. Что ты? Наш олешка, Лен!

           Совсем ручной он. С рук берёт горбушку.
           – А белого, дедуся, как зовёт?
           – Она это.., – замялся он… – Ну вот!
           Не досказала, унеслась в избушку,
           Вернулась мигом, с булочкой в руке.
           Дед оглянулся: там на бугорке,
           Сноха стояла, просто, без ироний…
           Своей стояла, а не посторонней.
           Спустилась к ним, присела, улыбнулась.
           Дед размягчённо ворохнул себя,
           Сказал пережевательно: – Семья…
           Замолк, стесняясь. Внучка встрепенулась:
           – Пусть беленькая будет мне сестрёнкой?
           А мам? Дед а? Таёжною Алёнкой?


           Олени рядом тихие стояли.
           Бока вздымались мерно, как меха.
           – И впрямь ручные, – молвила сноха.
           Глаза её по–детски просияли.
           Эвен глядел и думал: «Вот лучиха.
           Вся настежь. Ай да сношенька–врачиха.»
           Потом сказал, сощурив старый глаз:
           – Природа шибко очищает нас.
           – И вправду, папа, – подтвердила Вера, –
           Я, как–то не задумывалась, верь…
           Корова, лошадь – вроде уж не зверь,
           А тут тайга и рядом эти звери…

           Девчушка подошла к олешке белой
           И булочку в ладошках подняла.
           Та, глазом круглым, рыжим повела,
           Обнюхала, взяла губой несмелой.
           – Ешь! Ешь Алёнка, с ручек, будто с ложки…
           Смотрите деда, мам, пусты ладошки.
           И был её взволнован голосок.
           Она сняла тесёмку–поясок,
           Привстала на носочках. – Ах, беда…, –
           Серьёзно, озабоченно сказала,
           На камушек вскочила, повязала
           И показала им: – Вот это да!
           Уже не только схожи имена,
           А и на рожках чуточку меня!

            2

           – … Да. Всяк себя по–разному находит.
           Однако, вера, о Петре слова:
           Не пароходит, у реки живя,
           Не шоферит, урёмою не ходит, –
           Хозяйственник в складах. И шибко, Вер,
           Среди замков, замкнутый сам, как дверь.
           Вот изыскатель, городской по крови,
           А всё в тайге, тут для него – все нови.
           И ты с людьми. Ты лечишь их. Умешь.
           Пытаешься понять и стариково.
           Видать тебе такое – не окова…
           Жену мою сгубил таёжный клещ.
           А женщина была душой не рыхлой,
           В геологах ходила поварихой.

           По ныне мной, однако не забылась.
           Я доброе о ней в себе несу.
           И гордою была моя Аксю.
           «Стрельнём, – смеялась, – Ваня, раз слюбилось!»
           И настрадавшись в вашей–то больничке,
           Шутила вниз: – Стрелёнок с рукавичку…
           Да, померла моя Аксю, сноха,
           Болезнью мозговой от клещука,
           Ещё не старой женщиной, заметной.
           Перемогнуть заразу не смогла.
           Прививкой, говорят, пренебрегла
           От этой насекомки, шибко вредной…
           А сын живя в довольствиях, без войн,
           Фамилией, однако, не доволен!      

           – А ну его, – сказала Вера тихо, –
           В приятели завёл себе деляг.
           Басят вокруг, сюсюкают: – Земляк…
           Противно просто, а порою – дико!
           От них заразу, будто подхватив,
           Твердит одно: – «Жигуль», «Капиратив»…
           Кичится, что у нас по две дублёнки…
           А нужно ли всё это мне, Алёнке?
           Соседка точит: – Хлупая, ты, баба,
           Друхие, хлянь, из дома всё несуть…
           А мнится мне совсем иная суть.
           Я – врач, а тут теряюсь даже, папа!..

           И стало горько старику, досадно,
           За то, что заплутался в жизни сын.
           Но разве там он, в городе, – один?!
           Не всякий – друг… Бывает и надсадно.
           Но от чужой неумности пожмёшься
           Да сглотишь соль, осилишь, просмеёшься.
           Обиды не держалось на людей.
           И верно это от прямых путей.
           Я под себя не мял, не кривопутил,
           Соратился с такими же, как сам,
           Рядком ходил по городам, лесам.
           А мир пока людьми не обезлюдил…

           Но, видимо, предчувствуя иное,
           То, главное, что ждёт его в судьбе,
           Старик поведал вере о себе,
           Про жизнь свою ещё перед войною.
           А внучка сладко выводила носом.
           И рогачи ушли ночным откосом,
           Туда, где мох над трассою растёт…
           Туда ещё поэма приведёт.

            3

           … Эвен ушёл с таёжного улуса,
           Когда в тайге начался первоцвет,
           Когда терпенье лопнуло от бед.
           Оборванный, в расчёсах от укусов,
           Истаявший в работниках, завшивев
           В оленеводстве частном за прокорм,
           Он объявился тут, у Янских гор,
           Где бородач–начальник Ким Пружинов
           Геодезистов базу основал.
           Где сумрачно дымился перевал.
           Пружинов был не слишком удивлён,
           Когда его рабочий, плотник Венька,
           Впихнул в палатку этого эвена,
           Пособьем беспризорничьих времён.

           Вдвоём они изрядно попотели,
           Пока из мешанины горьких слов,
           Эвенского с якутским языков,
           Беду его теперь уразумели…
           – Да, брат–эвен, Тойон–то ваш –акула! –
           Подвёл итог рыжебородый Ким,
           Поднялся озабоченно со стула. –
           Вениамин, прошу, займись–ка им.
           Пусть ты пока хреновый переводчик,
           Да классный плотник, первый средь рабочих.

           Но наперво спроворь–ка баньку, Веня,
           И насекомых парню изведи.
           Да. Там, смотри, парочком не шути,
           А это у тебя обыкновенно!..
           Ким завздыхал над хлипким «гостеваном»:
           – Как грека через реку. В наш–то век?!
           Эвен, эвен, давай–ка будь Иваном,
           Без имени не может человек!..

           А к вечеру с лучилась суматоха…
           Когда эвен из гибельной парной
           Был выпущен наружу, чуть живой,
           Немножко отдышаться у порога
           И остудить зудящий, жгущий волос,
           Он, вдруг, услышал всхрап и чей–то голос,
           И сунулся за баньку нагишом,
           И незнакомца увидал с ружьём…
           Чуть дальше, кровеня зелёный склон,
           Вьюки теряя, бесновался конь

           Под злобною, мяукающей тварью,
           Напавшей с нависающих ветвей,
           Дуреющей от крови всё сильней.
           А конь в клочки копытил первотравье,
           В дыбы вставал, выхрапывая пену
           Пред, скорченным от страха, каюром.
           Эвен рванул с него ружьё рывком,
           Перешагнул, как толстое полено,
           На рыси взгляд остановил свой мглистый
           И выстрелил по хищнице когтистой.

           Уже сбегались люди. Мокрый Венька
           В одних штанах из–за угла возник.
           Валила база. Пёр дуром мужик
           Со всех сторон на щуплого эвена,
           Ружейным потревоженный раскатом.
           А он, прикрывшись кое–как прикладом,
           В испуге от скопления народа,
           Глядел, как ухмыляются они.
           Но тут шагнул вперёд рыжебородый:
           – Вот, представляю всем, Иван Стрельни!
           И строг был взгляд начальника и ясен.
           – Да! Здесь, друзья, порой, как на войне:
           Отвратен трус! С оружием вдвойне!
           Зато храбрец… и в «неглиже» прекрасен!

           …Но хмурым стал сезон их верхоянский
           Война. Война. Всем стало не до гор.
           Но лето отработали в упор
           И вниз пошли уже с шугой алданской.
           По Лене, на буксирчике чумазом
           При забереге продралис ь в Усть–Кут.
           А там – «железка»… И прошёл он тут,
           России университеты разом,
           У Кима да у Веньки на глазах,
           На меняной картошке, на слезах,
           У рупоров, где люд словцом фольклорен:
           «Прёт, курва, прёт! Эх–ма, едрёна–корень!»
           А вскорости и приняли они
           Солдатскую суровую присягу
           Вениамин Семёнович елагин
           И он, – Иван Ламутович Стрельни.

            4

           На поле, окружённом хвойной купой,
           Топырил клин раскидистой сосной,
           Здесь всласть поискорёженный войной.
           И смельчаков встречал одной погубой,
           На перекрестье главных троп полка,
           На выстрел от проклятого леска.
           В нём, враг опасный затаился, немец,
           Их снайпер, их неведомый умелец…
           Он люда сшиб десятка полтора.
           И Ким Пружинов не прошёл вчера,
           К передовой, в стрелковые окопы.
           Артиллерист накрыл лесок огнём,
           Но разве всё–то перепашешь в нём.
           И вот два друга залегли в сугробы.

           – Однако, Вень, зачем товарис Кима
           Ходи на путик у худой сосна?
           – Эвен, Эвен, да всё она – Война!
           Считал за долг в окопах быть с другими.
           Не мог он ждать, Пружинов наш, пока,
           Мы в пролежни здесь отлежим бока.

           Эвен, Эвен, ну где твой глаз таёжный? –
           Вениамин стон спрятал в маскхалат.
           – Смотался, видно, по потёмках гад,
           А здесь гадай… Был взгляд его тревожный.
           – Я не обучен разностям кукушьим,
           Но думаю: грешно лежать с оружьем.
           А наши, слышишь, вновь вступили в бой?
           А мы тут прохлаждаемся с тобой!
           – Здать надо, вень, а поспешим – посёлкат,
           Однако, куропаткой на снегу…
           – Ну жди–пожди, а я так не могу, –
           Вениамин потер ладонью щёку

           И вдруг поднялся нервно над сугробом.
           – Поди уж нету, – зло проговорил
           И впившись в сосны взглядом, закурил,
           И двинулся пустынным белотропом.
           Содрав с ушанки маскхалат на плечи,
           К леску пошёл усталый человек,
           Проваливаясь в хрусткий, трудный снег,
           Открыто, в рост! Ему так было легче
           Бесхитростно–отчаянному Веньке…
           И докатился смертный крик к эвену.
           Он грыз ладонь, кусал её до боли
           И застило чернющие глаза…
           А в стороне военная гроза
           Тяжёлым гулом потрясала поле!

           …Эвен лицо вдавил в сугроб морозный
           И снег из–под себя надсадно грёб.
           Плашмя, живьём, он уходил в сугроб,
           Пока к земле не прикоснулся мёрзлой.
           Травинка в пальцах хрустнула, листок…
           Тут он пополз землёю на лесок.
           Был грязен путь от дёрна, листьев ржавых,
           Но продирался полем человек,
           Отплёвывая бурый, горький снег
           С хриплых губ, искусанных, дрожалых.

           Четыре сотни метров, пядь за пядью,
           Он скрадывал жестокого врага,
           Чтоб выцелить его наверняка,
           До ночи полз, засивоцветил прядью.
           И только ткнувшись в мёрзлый ствол сосны,
           Остановил себя Иван Стрельни.
           Стал греть у рта истерзанные пальцы,
           Распластано, под снегом, меж стволов,
           Мял жёстко руки, разгоняя кровь
           И не спешил пробить сугроба панцирь.

           И вот нутром он понял – время, время!
           И надавил на панцирь снеговой,
           Поднялся в рост, дождавшийся, живой,
           Держа винтовки сладкое беремя.
           И вроде бы любя минуту эту…
           А ночь клонилась на плечо рассвету.
           И там, где прежде ухала война,
           Безумною стояла тишина.
           Натягивало гарькою с деревни…
           Он лес послушал, сделал шаг вперёд,
           Ломая наст, рванулся в полный рост
           А сам искал, – оглядывал деревья,
           Воронки, кроны, вывороты пней…
           И оказался в самый раз под ней,

           Раскидистой, заиненной сосною,
           Где дрыгнул дрёмно меховой сапог,
           Где клацнуло, стволом попёрло в бок,
           Промешкало секундою одною
           И умерло, тому ещё не веря…
           – Ну вот, прости, снял с дерева, как зверя, –
           Сорвалось с чёрных безразличных губ,
           Иван перевернул ногою труп,
           Начавший уж глазами остывать:
           – Откуда вы, жестокие такие?
           И тело с виду, и глаза людские,
           А надобно, как зверя, убивать!
           Смахнул слезу. Потёр седой висок.
           – Ну, Веня, Кима, братцы, вот и всё!


                ДВА  ПАТРОНА

                (часть вторая)


           Олень – вожак поймал ноздрями ветер,
           Вобрал глубоко запахи его
           (Дорогой пахло, – только и всего),
           И длинным телом вымахнул на грейдер.
           Носатой мордой вскинулся в полёте.
           Рогов–остроги завалил свои.
           Копытом вышиб камень с колеи
           И прочно встал, и хоркнул в повороте.
           Негромко, нежно в сопках прозвучал
           Призыв олений. Отзвуком отволгло
           Вслед эхо ворохнулось и умолкло.
           Бык встрепенулся, разом осерчал
           И хоркнул снова с колеи дорожной
           Свой властный зов и неприложный.

                Хоркнул – позвал.               

           Две важенки, два хора сановитых
           Из хвойной чащи вынеслись на зов.
           Высоко кукша крикнула с лесов.
           И птичий крик угас в местах открытых.
           Но в старых гарях рябчик засвистел,
           Встал на крыло и глубже улетел.
           И там, в верхах полуночных, припухши,
           Он дремлет уж в соседстве с чуткой кукшей.
           Хоть выдержкой их славится порода,
           Рябец рябцу былому нынче рознь,
           Иначе, право, бескурковок кознь,
           Оставит край без птичьего народа.
           Не лучше ли убраться от греха,
           – дробь не щадит ни кур, ни петуха!

           Оленье стадо высыпало в гору,
           Где бледным мхом подол её оброс
           И единились карлицы берёз.
           Вольготно было важенке и хору
           И двум другим, кормиться с вожаком,
           Чья шерсть взялась житейским куржаком.
           Лишайник–ягель – лакомство оленье.
           К нему из поколенья в поколенье
           Тропа, звериным путиком, вилась
           Да с колеями вот пересеклась
           И захирела от таких соседок.
           Те лепту скромную внесли в букет духов
           Зловоньем грузов и грузовиков.
           Зверь осторожный стал у трассы редок.

           Оставлен серпантином застарелым,
           Олений путик, заткан в месте том,
           Ковром брусники с крепеньким листом,
           В серёжках частых ягоды незрелой.
           Спирит–багульник розовым дурманом
           Его осыплет\пряно по урманам.
           И вот прогал ростком его простёган.
           Дурман сошёл. Грядёт пора семян.
           И путь пересекающий урман,
           Там перевит, тут по клоку раздёрган
           И мхом уже в низинах оплывает.
           Что ж свято место пусто не бывает.
           Залыса старая приметлива едва,
           А в памяти оленьей всё жива.

           В бескормицу на кривуны утянет.
           И склон уже в остуженных следах,
           С шерстинкой в можжевеловых кустах,
           Грибницею растоптанною вянет.
           Знать, зверь прошёл, гонимый худобой,
           На пастбище исчезнувшей тропой.
           Иль вожака былое одурачит,
           След юности пред взором обозначит,
           Запутает, притупит осторожность.
           Возможно тут любая невозможность.
           Оленье стадо двигалось грядою,
           Выщипывая ягель молодой,
           То в линию живою чередой,
           То собиралось смирною гурьбою.
           Лишь самочку медлительность ярила.
           На резвых ножках прыгалось легко.
           И шерстка, как парное молоко,
           Парком несильно у боков курила.

           Сестрице скучной, рыжебокой клуне,
           Дорожку перекрыла озорно.
           Но вислой мордой ткнулась та смурно
           В тугой бочок докучливой шалуньи.
           Ещё… ещё! Игру не приняла,
           Боднула, но сердитость уняла,
           Прельстилась вновь кормёжкою здоровой,
           Себя ведя – серьёзною коровой.
           Сошла балунья к вожаку неслышно,
           Скулой потёрлась о его плечо.
           Оно широко было, горячо.
           Вожак стоял над трассой неподвижно,
           Вбирая звук тяжёлого шмеля,
           Приблизила который колея.

           3

           И вот они – оленьи силуэты…
           – Олени! Стадо! – пассажир вскричал,
           Заёрзал вдруг и вроде заскучал.
           – Нельзя же, впрочем… Браконьерство это…
           – Что? Где? Олени?.. Вот они – красавцы,
           Как парочкой, гляди, стоят мерзавцы.
           А вот ещё!.. Водитель сбросил газ.
           И как-то, вдруг, насупился, погас.
           Вскрыл бардачок, как складец оружейный,
           Тяжёлые нашарил жоканы
           И потянул ружьё из–за спины:
           – На. Заряжай… Да заряжай, блаженный!
           И матерным хлестнул его словцом.
           Тот зарядил и посерел лицом.

           – Давай, перехвати ногою тормоз,
           Да поживей, иначе их вспугнём!.
           О, сколько было напряженья в нём.
           Как он рванул из дверцы сильный корпус.
           Ещё колёса дисками визжали.
           Ещё попутчик жал на все педали.
           И вздрагивал тяжелогруз в пыли…
           А он уж вскинул чёрные стволы.
           Отдача. Сдвиг. Ещё одна отдача.
           Идёт назад с дымящимся ружьём,
           Кладёт за спинку: – Вот теперь жуём!
           Подмигивает Тюхину: – Удача!

           – Зачем двоих–то завалил? Хватило
           И одного б хватило за глаза.
           – Ну, Тюхин, ты – мастак на вопроса, –
           Сказал с кривой усмешкою водитель, –
           Мил–человек, мне ни к чему долдони.
           Ещё и нытик, ко всему, что трус.
           Пойми, чудак, такой по телу хруст,
           Когда они стоят, как на ладони.
           Я эту штуку сызмальства люблю.
           Так, как же я, – возьму и отступлю?
           Я, Грызодуб, покуда непривычный
           На магазинной нормочке хиреть.
           Вам уступаю на витраж смотреть,
           Запас иметь предпочитаю личный!


           На то удачей и даётся фора,
           Плюс ко всему сохраннее хрусты.

           С хрустами, руки всякие – чисты…
           А Тюхин думал, глядя на шофёра:
           «Сей супермен впрямь дуб перегрызёт,
           Напористость имеет и свой КЗОТ.
           И какова житейская мобильность?!
           Ей, не чета дурёха – инфантильность.
           Да. Да…» И Тюхин вздрогнул: «А талдычишь…
           До лампочки ведь вся эта стрельба,
           Лишь только бы не трогали тебя.
           А тронули: так на педальку тычешь.
           И после из нутра себя грызёшь,
           Но воз чужой, как миленький везёшь!»

           Шофёр легко забрался в длинный кузов,
           Полы брезентом скоренько покрыл
           И Тюхину с верхов проговорил:
           – А я ещё тужил, – иду без грузов.
           Тянуть порожняком накладно. Факт.
           Да перекрыл теперь издержки фарт.
           И спрыгнул вниз, откинул форт рифлёный,
           Дорожной пылью густо запылённый.
           С плеча соринку выщелкнул сперва
           И с брюк потом чечёточным движеньем.
           К вещам отнёсся с должным уваженьем.
           И засучил повыше рукава.
           Остановил на спутнике зрачок…
           И Тюхин понял: « Тюхин – вахлачок!»         


                – Давай, подельник, подпоём рыжушке,
                Э.., то бишь как там, вспомню я сейчас,
                Гм..,  делу время, а потехе ча–а–с…
                Да за дела. Да ушки на макушке.
                Не главное: везенье обрести,
                Важнее обретённость увезти.
                Ещё делюсь зарубочкой помельче:
                Не верь затишью, в нём слышней далече…
                Так между делом проводил лекторий,
                Попутчику удачливый шофёр,
                С ним поднимаясь на седой бугор,
                К ложбинке мшистой, гребешок которой,
                Скрывал от глаз застреленных зверей…
                – Разделать надо туши поскорей!

                4

                Попутчик вдруг попятился невольно:
                – Смотри! У самки на рогах тесьма!
                Водить вздрогнул и сказал, – Весьма
                Хреново. Ей уже не больно…
                И хмуро поглядел по сторонам:
                – Но, как бы тут не больно стало нам.
                Закон – тайга. И тут медведь – хозяин…
                И прошипел: – Не мельтешись, тащи.
                Загрузим в кузов и ищи – свищи…
                Ох, шкурой чую, – рядом партизанин.
                И важенку поволокли с бугров.
                – А может, бросим? – спохватился Тюхин.
                – Что? Я те брошу, раз–щенок ты – сукин!
                Тебя вот выпну тут, и – будь здоров!


         Шучу. Но ты забудь про добродетелью
         Предупреждаю! В наше статус–кво
         Мы оба, оба вляпались мертво,
         Мой самый разъединственный свидетель.
         И если размотается клубочек,
         То нитка и другой покажет кончик…
         – Да, не пугай ты, будто не варю!..
         – Я не пугаю, просто говорю.
        Тяжёл бродяга, шут с ним, пусть гниёт.
        Грызун растащит. Птица расклюёт.
        Эх, самка, не сгорела б. Жарко. Жарко.
        Не лето б, Тюхин, если бы зима…
        Черт побери, – ещё эта тесьма!

        И плюнул с превеликим огорченьем.
        Они вдвоём закрыли пыльный борт.
        Тут Тюхин, словно воздух был в нём спёрт,
        Всё выдохнул с тягучим облегченьем,
        Залез в кабину, поудобней сел
        И от покоя даже опьянел,
        Нашарил вяло сигареты в куртке,
        Пробормотал: – Чтоб больше на попутке…
        И тише: – Да ни в жизнь… Поднатерпелся…
        А Грызодуб рассеянно пнул скат,
        За дверцу взялся, посмотрел назад
        И вздрогнул вдруг, и на себя тут взъелся:
        – У, в бога–мать, минута дорога,
        А пнём торчу, – не отрубил рога!
        Достал топорик, маханул по склону,
        Нагнулся там, ударил топором
        И ненадолго скрылся за бугром,
        И вниз понёс звериную корону.
        Груз кинул в кузов. Посмотрел: не виден?
        И взгляд его был скучен и обыден.
        А Тюхин, передёрнувшись, допёр:
        Каков собой таёжный мародёр!

        В уют пластмасс камазовской кабины
        Шофёр, себя, привычно разместил,
        На руль ладони нежно опустил,
        Сказал, как спел: – Заждались уж Альбины.
        Спешим. Спешим!.. А ты, дурашка, плакал…
        Но тут признался: – Сам себе накаркал…
        И простонал, и взглядом опустел:
        Куда попутчик, обмерши, глядел.
        Из хвойных кущ, тропою затравелой,
        Охотник вышел им наперерез,
        Имея к большегрузу интерес.
        – Го–ни!.. – промямлил Тюхин омертвелый.
        Водитель хмыкнул: – Видишь нарезняк?
        Шмальнёт и баста, Тюхин, – насквозняк!   

        А впрочем, что он, собственно, тут видел?
        Лишь слышал, Тюхин. Вон дорожный знак
        Прострелен дробью… Да взгляни, кунак!
        Так, в общем, ты его обинвалидил.
        Побаловаться ружьецом решил
        Да от кабины прямо порешил.
        И не дрожи ты, холодцом раскисшим,
        Отмажемся, и как ещё подышем.
        Следов –то нет. Сработали мы чисто.
        Зверь за бугром, с дороги не видать.
        Ну а незванца надо заболтать,
        А я умею, Тюхин, быть речистым.
        Ты только страхом тут не подкузьми
        И обойдётся, точно, чёрт возьми!

        5

        На бровку поднялся эвен у знака,
        На большегруз понуристо взглянул
        И тяжело к машине повернул,
        Лицо поднял: – Ну, здравствуйте, однако…
        – Привет, земляк! – водитель улыбнулся. –
        Что ходишь –бродишь?.. –Да. Хожу. Брожу.
        Отбившихся олешек  сторожу.
        Старик вздохнул, помешкал, встрепенулся:
        – Олешек –то по ходу не видали?
        – Вот уж не знал, что здесь олени есть,
        А я –то думал, всех успели съесть…
        Водитель хмыкнул: – Руки вот устали
        Баранку вековечную вертеть.
        А ты – Олени! Где тут углядеть!

        Уснёшь земляк: и сны –то про дорогу.
        Кривун. Прижим. Петляет колея…
        Да ко всему и не охотник я,
        Вожу ружьишко, так себе, без проку.
        Для бдительности больше и покоя.
        Всё ж прииски кругом и всё такое.
        Сам понимаешь, вижу, – ветеран!
        Старик невольно взялся за карман,
        Накрыл ладонью планку наградную,
        Исцветшие полосочки на ней…
        – Зачем, земляк, смущаешься? Ей –ей!
        Носи. Гордись. Войну прошёл такую.
        Кем воевал –то?.. Опершись о бампер,
        Старик промолвил: – Что ж, ходили… Снайпер…

        Потом сказал: – Теперь стреляю редко…
        – А с карабином бродишь налегке?
        – Положено. Хожу, живу в тайге…
        Шофёр помял тугую сигаретку
        И похвалил: – А карабин лихой!
        – Да. «лось» – хорош. Патрон попал плохой,
        Осечит шибко… После усмехнулся,
        На Грызодуба нехотя взглянул
        И разговор к другому потянул:
        – А что стреляли? Я не ослухнулся.
        Водитель сигареты предложил:
        – Да, старый, было дело разрешил,
        Попутчик мой побаловал ружьишком.
        Бери. Кури. Иль слабенькие слишком?

        – Не надо. Нет. Охотку уж отбило.
        Отец курил и дед… Сам было стал…
        На фронте по заданьям перестал.
        Терпелось плохо, бросить легче было.
        И зверь не любит… Снова помрачнел,
        Лицом нерусским круче потемнел…
        – Да, не тужи, найдёшь своих олешек.
        Пасутся где–то. Вон какой урман…
        Водитель «Кэмэл» опустил в карман,
        В кабину гаркнул зычно: – Чу! Орешек!
        Ну, ты, браток и давишь!
        Проснись–ка, эй, тебе я говорю:
        Попутчик мне такой не ко двору.
        То дрыхнешь, друг, то знаки тут дырявишь!

        Под Тюхиным кабина заходила:
        – Ну что тебе? Ну я стрелял. Ну в знак.
        Поехали… Чёрт, как песок в глазах.
        Спать хочется… Ну что торчим, водила?..
        Умащиваясь, ниже стал сползать…
        Шофёр вздохнул: – Ну что с такого взять?
        Кому – работа, а кому–то – праздник.
        Гляди, старик, какой пошёл народ!..
        Эвен подумал, осуровил рот,
        Потом сказал: – Народ, однако, разный!
        Пойду. Что делать?! Поищу. Ты трогай…
        И от шофёра медленно пошёл.
        И шаг его был старчески тяжёл…
        – Иди старик, иди своей дорогой, –

        Нахмурившись, ответил Грызодуб.
        И фраза, словно выщелкнулась с губ…
        Но тут «незванец» повернулся весь,
        В карман нагрудный пятернёй залез,
        Сказал брезгливо: – Продолжай кукушить.
        И слово, будто смёрзлось на губах.
        – А этим можешь ковырять в зубах,
        Когда ручной олешка станешь кушать.
        И покатал в ладони отстранённо,
        И горсть разжал обвядшую свою,
        И с отвращеньем бросил в колею
        Два жёлтеньких, фигуристых патрона.
        С промятиной на капсюле, с просечкой,
        Те самые, которые с осечкой…

        6

        И Грызодуба крепко содрогнуло.
        Он ворот у рубашки распахнул
        И голову к дороге гнул и гнул.
        Его всего корёжило и гнуло.
        В плечах сминался, статями нищал…
        А сзади что–то Тюхин верещал.
        – У, гнида, у… – водитель распрямился,
        Так, словно получил под зад пинок,
        И бросился к машине со всех ног,
        Зверино, хищно в глубь кабины взвился,
        И сунулся рукою в бардачок,
        Другой под спальник, вверх, за вертикалкой…
        – … Утухни ты! – прошелестел дыхалкой
        В таращащийся выцветший зрачок.

        Открыл стволы, вогнал в пусток патронник
        Добротные, тугие жаканы:
        – Сейчас, старик, не будем мы должны,
        Уж как–нибудь спогостим этот склоник.
        Шас. Шас, тебе определю наделец
        Под «метр на два».., ах душман, индеец!
        По людям, значит, метил, зверопал?
        Нет, землячок, не на того напал…
        И спрыгнул вниз с подножного уступа.
        А Тюхин сверху рухнул, как мешок,
        Через баранку выполнив прыжок
        И сбил, и хрястнул оземь Грызодуба.
        И затвердил: – Да будет, тебе, будет!
        Засудят же, обоих же засудят!

        Верхом насел, как налетевший кречет,
        Но ёрзал, но цеплялся, клекотал,
        Шипел смурно: – Теперь уж не с осечит…
        Доказывал, мутузил и просил,
        И боязливо в сопку глаз косил.
        Но за труды отброшен был на трассу
        И пнут под крылья хилые по разу,
        В иную птицу переименован,
        Что соколу далёко не родня,
        А дятлу в оскорбление она.
        До хоть и был в бочины премирован,
        Он, утешенье отыскать сумел:
        «Гроза прошла, а гром не догремел!»

        Шофёр к ружью разбитому нагнулся,
        Заугрожал: – Вот врежу этим в нос.
        Четыре сотни, будто псу под хвост…
        – Починишь! – Тюхин сидя, огрызнулся.
        – Подумаешь, нашёл тужить причинку,
        Тут шкуру б не довёз свою в починку,
        А в благодарность он ещё грозит…
        Вот уж, на самом деле, паразит…
        – Я, Грызодуб, покуда непривычный…
        – Да ладно уж, слыхали это, земля всё!
        Катись, земляк, садись на колесо
        И дуй, давай, вези запасец личный.
        Не бойся, там не подыму вопрос.
        Езжай, езжай, мне куртку только сбрось!

        И Грызодуб молчком полез в кабину,
        Завёл мотор, погазовал, погрел,
        На Тюхина угрюмо посмотрел,
        На руль локтями лёг, ссутулил спину,
        Растерянно помешкал, подождал,
        Потом с собою всё же совладал,
        Поднял с сиденья тюхинскую куртку,
        Пробормотал: – Устал от простаков.
        Крути других, чтоб дым до облаков,
        Не то, тебя – исцыркают в раскурку.
        Вскричал с открытой злобою в зрачках:
        – Держи сиротский кожушок свой, тюхин.
        И ты – кунак, идеями затюкан.
        Блажен кто верует.., жаль ходит в дураках!

         7

        КамАЗ ушёл. Качнул на повороте
        Бортами и сигнальным  огоньком.
        Разжиженным  до сини молоком
        Плеснулся выхлоп и пропал в природе.
        Последняя пылинка улеглась.
        И лишь ползун–дорога всё вилась
        Туда, до моря северного, в общем,
        Как вьюн в лесу на кустике присохшем.
        А Тюхин куртку на плечи набросил,
        Поморщился, потёр болевший бок,
        Спустился к луже, скрючился, как смог,
        В воде руками жадно заелозил.
        – Не грязь смываю, – прошептал, – заразу.
        Да, верно, так–то не отмыться сразу!

        Ему вдруг стало тягостно и душно.
        Он ртом остудный воздух хватанул,
        Задумался, печально протянул:
        – О, Боже, как природа простодушна!
        И простонал оттуда, из души:
        – Не о природе, о себе тужи.
        Тут кущи настежь, тут поляны настежь,
        А ты, выходит, свет собою застишь.
        Под кем ходил? Теперь хотя бы глянь–ка,
        Захватан потребительской гурьбой
        И годен к одному – на стеклобой,
        Как мухами загаженная склянка.
        Чем саданут в бочины или в дно:
        Пинком? Словами? Пулей? Всё одно!

        В попутчика удобного скатился.
        В соратника не вышел никому.
        Соратникам – удобный, ни к чему.
        А шкурнику, пришла пора – сгодился!
        И «ботал» бы с чечёточником, цокал,
        Когда б не этот судный поворот,
        Где только Случай взял за отворот
        И отшвырнул тебя с разбитых стёкол…
        Устало догадался: «Повезло!»
        Заёжился, загорбился нервозно
        И в первый раз сказал себе серьёзно:
        – Молчать, терпеть, – в конечном счёте, – зло!
        Пошёл по трассе, но на косогорце
        Вдруг занемел – вставало в сопках солнце!
        Сначала пеной розоватой взбило
        Белесые волнушки – облака,
        А у вершин заохрило бока
        И отсветы по складкам углубило.
        И выдулось косматым пузырём
        В разломах дальних, в мареве сыром…



               ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ


                УТРО

          1

         В осиннике пичугой поблазнилось.
         Ишь, поползень, тьфу–голосок  подал.
         Ручей, зелёный скрутень раскатал
         И сытенькой речушкой обонилась
         К изножью скал весёлая вода.
         И гомонил кулик туда–сюда.
         Затосковала в крик из суходолья,
         Кукушка–длиннохвостка в полный рот.
         Сама себе гнезда не соберёт,
         Вещает всё: кому какая доля!
         В лесу умершем, голом, на яру,
         Кукушка мельтешилась не к добру.
         Чуть выше водопадного обвала
         Шел человек. Вещунья куковала.

         Эвен устал, на камень опустился,
         Оружие к коленям прислонил,
         Ладони на стволе угомонил:
         – Да. Годы. Да… Он слабости стыдился.
         Взгляд уронил к ногам, перед собой:

         – Да. Застарел солдат и зверобой.
         Да. Натропил ты в жизни путь немалый.
         Он усмехнулся: – Да. Эвен – бывалый.
         Что ж с путь–дорогой русского народа,
         Твоя тропа давным–давно свилась.
         Теперь и кровь в единую слилась,
         Как ночь и день. Да. Как сама природа.
         Старик замолк, пестрея прядью тонкой.
         Он долго жил и память стала долгой.

         И вспомнил вдруг. И сердце зачастило,
         И закололо сбоистым толчком.
         И прошептал старик, без слов, молчком:
         – Была уже, однажды, эта сила,
         Гребущая живое под себя,
         Железным траком и жестокосердьем,
         С дотошностью чужою и усердьем…
         Да. Было! Было. Там его судьба,
         С другими в купе, встала частокольем,
         Не только Русь, полмира оградив
         От жути этой. Встав и победив
         Баталией, войною, смертным боем.
         И тот у трассы, был ему знаком
         Своим жестокосердьем и ружьём!         

         Терпение тут надобно какое,
         Чтоб пакостнику подлое простить
         И в сторону его не обратить
         Оружие карающей рукою.
         И он стрелял с ночного косогора,
         Для верности с коленного упора.
         Он рвал затвор. Он руку торопил.
         Но карабин на камни уронил.
         Опомнился, поднял его за дуло,
         Потом ловил ногой сыпучий склон,
         Благодарил осечистый патрон.
         И жалкая улыбка губы гнула.

         Но что–то в нём не соглашалось, билось,
         Больное сердце нестерпимо жгло
         И памятью военной мимо шло,
         В глаза и душу старую просилось.
         Но он шептал: – Везучий ты, везучий,
         Тебе, не им, помог счастливый случай,
         Осечистый совсем плохой патрон…
         Он радовался. Он дышал всей грудью.
         Он вниз, почти бежал по труднопутью
         И не жалел олешек битых он.
         Его тянуло: посмотреть поближе,
         На тех, кого он чуть не порешил.
         – Иван! Иван, ну как бы дальше жил?..
         Но что–то в нём перечило: «Смогли же!

         Тогда идти суровым кровотропом,
         Во имя той, высокой правоты,
         Уродуя поля, леса, сады –
         Воронкою, могилами, окопом?
         Теряя ежедневно, ежечасно…»
         Он  возразил: – тогда всё было ясно:
         Там враг за бровкой. Рядом друг в траншее…
         Ползли и шли, и били их по шее.
         И наперво, там в каждом – был солдат!
         Там боль и гнев руководили нами,
         Вот этими солдатскими руками…
         И припирало: в ход летел приклад.
         Но там – Война! Там сердцу тяжкий труд…
         А как же ты, Иван, решился тут:

         Судить чужие жизни карабином?
         Старик устал от памяти своей.
         Он, сам себе погорился: – Ей–ей!
         Скользнул печальным взглядом по осинам,
         По тонким, слабым, сереньким стволам:
         – Они же, все – судьбой подобны нам,
         Живую к солнцу протянули клетку.
         Как просто обломить рукою ветку.
         Должны же быть: В душе – великодушье,
         А в сердце – милосердье, хоть чуть–чуть,
         А в человеке – человечья суть…
         Он посмотрел тоскливо на оружье,
         Проговорил: – Тут дело в самых сутях.
         Есть человечность в настоящих людях!

         Как в этих вот тонюсеньких осинах,
         Измученных, встающих из мерзлот,
         Но всё равно дающих кислород.
         Такая сила в веточках несильных.
         Такая суть. Такая правда в них
         И в тысячах, подобных им, других,
         В тайге, в степи, в песках кустом торчащих.
         Они всегда из тех, из настоящих!
         Одна природа. Разный только род.
         И с ними рядом попрямей живётся,
         Дышать полегче, дело удаётся.
         Да. Человечность тоже кислород!
         … Ему сказал однажды новый Венька:
         – Мы – поколенье пряничное, верно,

         Мы в «Битласах», Высоцком знаем толк.
         Но наши деды – павшие солдаты.
         И мы несём, когда бывает надо,
         Страны интернациональный долг.
         Пласты Сибири поднимают внуки,
         Тут продолжая поле – бороздой…
         А на Руси деляга греет руки,
         Пока мы студим руки мерзлотой.
         Уж ни лужка, ни балки, ни полянки.
         Землицу получает ветеран
         За ордена, за тягость старых ран
         И шастает с ружьишком вкруг делянки!
         Внучка поддержит ветеранской пайкой,
         А сына – жигулём, как фронтовик,
         Резиной льготной и подпиской книг,
         Надел добудет орденскою планкой,
         По удостоверенью своему,
         За счёт страны, обязанной ему.

         Спроворит ей – ухватистых, как крабы,
         Не хлебопашцев от земли, хапуг
         И иждивенцев от чужих заслуг:
         «Нам можно!» «Нам положено!» «За папу!»…

         Что ж правильны упрёки поколенью.
         Другой из нас дитю пересластил…
         А ты, Иван, как сына упустил?
         Не баловал… так если на колене…
         Аксю винить? Рожала, как другие,
         Жалела… Что ж все матери такие.
         Понежить. Приголубить. Приласкать.
         Не с этого ж в гнилушку израстать?
         С такого ли в кривун–дорожку выйти?
         Не в ласке грех! Характер, совесть, честь
         Большой страны ты не сумел донесть.
         Плохой, видать, ты – политрук–то в быте…
         Чужих в распыл решился на безлюдьи…
         А сына что? Давай судите люди!

         …А тот у трассы лапнул ведь оружье.
         Другой мешал и не мешать бы мог.
         Пальнули бы, а мертвяка под мох…
         Никтошеньки тебя б не обнаружил.
         Пропал и всё. Пропал Алёнкин дед…
         Наехали б с расспросом: – В чё одет?
         Чё говорил? Чё в ночь ушёл из дому?..
         Сноха б сказала: – Да. Пошёл в урёму
         Собрать олешек… Глянула б на склон,
         Добавила: – Что без олешек он?
         И внучка бы: – А я спала–спала…
         А он ушёл… И всхлипнула бы: – Деда…
         И беленькой Алёнки тоже нету…
         А ведь могла сказать, Иван, могла!

         Старик пошёл по раннему распадку.
         В камнях дробилась струйками река…
         Сутулилась спина у старика.
         Приклад давил в костистую лопатку.
         Постанывал и сбоивал мотор…
         – Да. Не помог сердечку валидол…
         Он усмехнулся над собою едко:
         – Не та, Иван теперь твоя таблетка.
         Когда к груди сыра–земля прильнёт,
         Ничто уже не тронет, не кольнёт
         И смутою не запоганит душу,
         Как мёртвою болотною водой…
         Он вдруг спросил: – Ответь, Иван седой,
         Как дальше жить?.. И согласился: – Трушу,

         Не перед тем, что уж не за горою…
         Вот выворотил память всю на свет
         А выпрямиться прежним силы нет.
         Однако, сожаления не скрою…
         И застонал, – боль лезла под лопатку…
         – Да. Проиграл последнюю ты схватку.
         Да. Тот у трассы сердцем шибко яр.
         Тот – молод, в силе. Ты же – болен, стар…
         Что ж, за руку такого не возьмёшь.
         А ты молчал. И не сказал: – Что врёшь!..
         Зачем ходил?.. Он головой поник:
         – Да. Этот бой ты проиграл старик!
         Слова красны да за словами чёрно…
         Зачем терпел?  Сам слово говорил?

         Больное сердце с этими ярил?
         Ну не убил. Остыл. Так лез на чёрта?
         Вину свою пред ними показать?
         Патрон швырял, – в надежде доказать:
         Что жёстко сердце пусть с оглядом ходит?
         Что ты простил, так кто–нибудь уходит?
         Да. Знают пусть – всему дозволу нету!
         На раз другой, подумает, примнит,
         Что был, однако, чудом не убит.
         Пусть сам примнюсь в худую–то примету.
         Всё – окорот. Тебя ж судить другим:
         Вон Венька пусть, сноха, Пружинов Ким.
         Они из настоящих, что осины.
         Другой уж мёртв, а всё в тебе живой!

         Из них эвен, ты самый рядовой,
         Иван Стрельни Якутии, России.
         Их имя, их у старика эвена.
         Иван – я, Ким! Ещё я – Эвен, Веня!
         Я оправданья для себя не жду!
         Я к мёртвым и к живым, я к вам иду!..

         Старик решил: – Уеду со снохою.
         Там сын. Там шибко нужен глаз да глаз.
         Остановлю, покуда не захряс,
         Пока не очерствел, как эти двое.
         В том долг большой, перед семьёй, страной.
         Нельзя с осечить, как патрон дрянной!

          2

         Опять он к трассе выходил уречьем…
         Глядели на якутские леса
         Усталые поблёкшие глаза,
         Воистину – в страданьи человечьем.
         Распадок открывался перед ним
         Пологими своими сторонами,
         Весёлыми зелёными буграми,
         Извечным, животворным, молодым.
         Тянулись к солнцу лиственницы, ёлки,
         Их мягкие и жёсткие иголки.
         Был запах хвои крепкий, как махорка.
         Был острый, будто лезвие, грибной
         В глуши великой северной, лесной.
         Где важенка–ленуха и два хора

         В березняке ределом затаили
         Пугливые и длинные тела…
         «Уйдут, – подумал он. – Таки–дела…»
         И впрямь они его не подпустили,
         Отхлынули березняком за гребень…
         Старик споткнулся, воздух захватал,
         Не удержался на ногах, упал.
         Не удержался на ногах, упал.
         Его вдруг затошнило мутно, крепко
         И вырвало… Воткнулось болью в бок…
         Пополз к реке, попил воды глоток,
         Лицо отмыл… Пробормотал: – Пойду,
         Пойду на Базу, к людям – там помогут.
         Там не дадут… Там Вера. Там – дорога…

         Вот поднимуся – там не упаду…

          3

         Меж краснокорых лиственниц бессильно
         Тащился умирающий старик.
         К стволам, подолгу отдыхая, ник
         И снова шёл, настырно шёл, двужильно…
         И трасса открывалась впереди
         Пустынными своими колеями,
         Мост через речку, берег с тополями.
         Синели остроглавые хребты.
         И тишина лежала от опушек
         До дальних придорожных шоферских,
         Где было шумно от острот мужских,
         Где пили чай купеческий из кружек.
         Там день рабочий начинал разгон
         И оживлял таёжный перегон.

         А тут ещё стояла тишь–таёга.
         Настилом новым старый мост желтел.
         И вперив взгляд перед собой, сидел,
         Тут на перилах, истомившись, Тюхин.
         Он ждал всё утро у моста попутку
         И кутался в болоневую куртку.
         Он не заметил, как в полста шагах,
         Старик в энцефалитке, в сапогах,
         С коротким карабином воронённым,
         Заброшенным за спину на ремне,
         И с головою в крепкой седине,
         Остановился тягостно, со стоном.
         У лиственницы крайней встал уже,
         Как на своём последнем рубеже.

         И вышло им – не разойтись у трассы,
         Чтоб снова не предстать к лицу лицом,
         Чтоб обернулось всё иным концом…
         И двое, точно силовые фазы,
         Соткнулись тут, от всех других вдали.
         Якутской не хватило им земли,
         Чтоб разминуться, разойтись навеки…
         Старик поднял истончатые веки,
         Взглянул на человека на пути
         И прошептал: – Мне с флагом к ним не гоже.
         Подмоги их не надо. То – дороже.
         Однако, что уж – всяко не дойти…
         Руками засновал по краснокорью
         И умер с тихим клокотаньем в горле.

         Шатнулся. Опрокинулся на камни.
         Ополз к реке с пологого мыска.
         И потянула мёртвого река,
         Раскинулся он по воде руками,
         И мягкое ему подстлалось дно.
         И скорбного река не довершила…
         Да. Было слышно: трассой шла машина…
         Но мёртвому, то было всё–равно.

            ***********************
                1986год. г. Оренбург.