Ходасевич

Бежал от большевиков, топтал тротуары Европы с подчеркнутым выражением смертной скуки, делал вид, что завидует выбрасывающемуся из окна самоубийце:

Было на улице полутемно,
Стукнуло где-то под крышей окно,

Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась.

Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг, а иной.

Вот она Европейская ночь", как назвал он огромный цикл своих стихотворений:

Тускнеет в лужах электричество,
нисходит предвечерний мрак
На идиотское количество
серощетинистых собак.

Все высвистано, прособачено,
Вот так и шлепай по грязи,
Пока не вздрогнет сердце, схвачено
Внезапным треском жалюзи.

Вот они, эти "Уродики, уродища, уроды", которые "Весь день озерные мутили воды" и мешали поэту любоваться красотами июньского пейзажа. Вот так ни на природе ни дома нету спасения:

Несчастный дурак в колодце двора
Причитает сегодня с утра
И лишнего нет у меня башмака,
чтобы бросить его в дурака.

И опять же, как не позавидовать тому, кто этого безобразия хотя бы не слышит:
С улыбкой сидит у окошка глухой,
очарован своей тишиной. "

Но все это только фон. Настоящие события развернуться здесь в полночь. Недаром с такой зловещей яркостью

"С берлинской улицы вверху луна видна."

Вот оказывается чего он ждал, вот чего ему не хватало. Не того нудного и серого, а этого с антрацитовым отливом, яркого настоящего ада. Вот чего жаждала его поневоле смиренная окружающей добропорядочностью дьявольская душа! Вот на что отзываются струны его сердца. Вот эти слова. Какое в них нарастающее от строки к строке адское упоение:

С берлинской улицы
вверху луна видна
В берлинских улицах
ночная тень длинна.

Дома, как демоны,
между домами мрак.
Шеренги демонов
И между них - сквозняк.

Дневные помыслы,
Дневные души - прочь!
Дневные помыслы
Перешагнули в ночь.

Опустошенные,
на перекрестке тьмы,
как ведьмы, по трое
Тогда выходим мы.

Нечеловечий дух,
нечеловечья речь -
И песьи головы
поверх сутулых плеч.

Зеленой точкою
глядит луна из глаз,
Сухим неистовством
обуревая нас.

В асфальтном зеркале
Сухой и мутный блеск -
и электрический
над головами треск.

Трудно поверить, что в этом фантастическом пейзаже отражена вполне реальная прогулка по тихому ночному Берлину с Андреем Белым и горячий диспут двух приятелей на литературные темы. А между тем, это так. Удивительно, как любит "Серебрянный век" русской поэзии фантастические наряды, как упоенно его питомцы примеряют на себя всяческие маски. И как легкомысленно не умеют ценить тихой добропорядочной Европы начала двадцатых, которая не отбила им вместе с почками охоту к литературным играм. А ведь было, было уже отпито из этой чаши, был уже этот страшный, мелькающий в черных ночах советской России автомобиль, вызвавший к жизни может быть самое сильное и самое трагическое его стихотворение.

Бредем в молчании суровом.
Сырая ночь, пустая мгла,
И вдруг - с каким певучим зовом
Автомобиль из-за угла.

Он черным лаком отливает,
Сияя гранями стекла,
Он в сумрак ночи простирает
Два белых ангельских крыла.

И стали здания похожи
На праздничные стены зал,
И близко возле нас прохожий
Сквозь эти крылья пробежал.

А свет мелькнул и замаячил,
Колебля дождевую пыль...
Но слушай: мне являться начал
Другой, другой автомобиль...

Он пробегает в ясном свете,
Он пробегает белым днем,
И два крыла на нем, как эти,
Но крылья черные на нем.

И все, что только попадает
Под черный сноп его лучей,
Невозвратимо исчезает
Из утлой памяти моей.

Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю,
И ничего не узнаю:

Здесь мир стоял, простой и целый,
Но с той поры, как ездит тот,
В душе и в мире есть пробелы,
Как бы от пролитых кислот.


Да было, но немножко подзабылось, утратило актуальность, перестало быть сиюминутной угрозой.
...И как символы разных судеб птенцов одного и того же литературного гнезда, улетевших и оставшихся,стоят:

       Ахматова, застывшая на века в позе бичуемой царицы.
       Надменно глядящий со своего пьедестала язвительный Ходасевич.

1998