Соловьиные ночи

             Проснулся среди ночи, с горечью на губах, не помня где  нахожусь. В стоящем на полустанке поезде, в чабанском вагончике, или в охотничьей избушке. На полу спальни неподвижно лежал косой  квадрат  лунного света. И тут я вспомнил все. И вчерашний спор  братьев у ночного костра, и долгие наши блуждания у полуденных берегов Цны, и безнадежные жалобы женщин в полупустых деревушках, и то, что два мои брата, простившись со мной, уже уехали вечерним автобусом в Тамбов. Их отпуск еще не начинался.
           Я оделся. Не зажигая огней,  прошел через  две комнаты, и,  отодвинув железный засов, отворил наружную  дверь сеней.  Полусумрак  сквозного бора, с подступившими к почти   самому порогу родительского дома темными  соснами, по всей своей глубине был наполнен раскатами соловьиной песни. Отец оказался прав, когда говорил нам вчера в походе, что соловьи в этом году поют по особому. Каждая частица уплотненного ночной влагой летнего воздуха   звучала таким  томным свистом и щелканьем, что мне  на секунду  стало трудно дышать. От напряжения и страсти, с которым пел ночной певец, я почувствовал прикосновения озноба,   к своему телу, вискам, сердцу.
            Кому он там так неистово пел, щелкая,  цокая  и рассыпая дроби?  Был ли это  гимн самому себе, силе своего особого голоса, или  это был его  очередной  романс  для своей серенькой молчаливой подруги?  А может он рассказывал темнеющей за угором ольховой роще, однажды ставшей  его колыбелью, о пагодах, тропических пальмах и полуденных морях, что успел увидеть во время своей долгой зимовки на юге? Не знаю, но, потрясенному, мне показалось, что весь  обморочно затихший  лес гремит и мучается от этих его песен, и захотелось вдруг опять уйти в духоту дома, и спрятаться в нем от берущих  за душу соловьиных песен. Потому что почудилось  мне в ту минуту, успевшему уже вкусить горечь первых земных разочарований, так могло петь только абсолютно счастливое существо, у которого есть что- то главное в его короткой птичьей жизни.
            Подъехал от своих сватов на машине    Николай. Выключил прожектора. Хлопнул дверцей.
             - Давай попробуем записать на магнитофонную пленку, о чем тут рассказывает этот  соловей, попросил я брата.
            Минут через пять, мы уже подкрадывались к поющей в ночных  кустах птице. И  вместе с нами крался, не отставал, цеплялся  за сосновые вершины  расплывчато- белый желудь  месяца.  Местами мы шли на цыпочках,  пересекая  брошенные  деревьями пепельно-серые тени. Потом Николай стал осторожно заводить микрофон  в самую гущу  ольхового куста, откуда, не переставая, продолжал неистово звучать голос поющего соловья.
           -Семь колен выдает, - прошептал  я.
            -Он тут не один, - таким же шепотом добавил брат.
           -Один, - уверенно возражал я.
             Но на самом деле пело несколько соловьев. Только  песни других доносились из бездонных глубин других лесных чащ.  Голос одного из них был слышен  даже от Лазарева родника, что вытекает чистой прохладной струей из земли, на  самом краю Татановских лугов.
            Сначала мне показалось, что наш соловей поет намного звучней  и разнообразней других, а все остальные только прислушиваются к нему и лишь в полголоса копируют его песни. Но когда мы, оставив первого,  стали тихо подходить к другим, то поняли,  что все они поют свои песни почти одинаково. 
                Полностью поглощенные ночными  песнями птиц, мы позабыли про  все наши вчерашние разногласия у ночного костра. Соловьи будто отгородили нас от всех   обид и тревог, которыми еще совсем недавно мы  так сильно были озабочены.
                Через два дня и мы с Николаем покинули отцовский дом. Только на одну  ночь   я заехал к своему  брату под Калугу. И там, на пятьсот километров севернее Тамбова, в густо заросшей кустарником и ветлами  долине реки Нары, я вновь ушел слушать вечерних соловьев и удивился, что их  песни очень мало похожи на песни тех, что мы записывали возле отцовского дома. Это был какой то другой подвид.
             А потом сибирский поезд, набирая бешеную скорость,   все дальше и дальше увозил меня  от Москвы, от нашей соловьиной рощи. Бежали навстречу темные терема елей. В обнимку с   березами кружились сосны, а  по широким полям  зелеными  струнами повсюду тянулись молодые всходы пшеницы. Я  лежал на верхней полке пустеющего  плацкартного вагона и поглядывал в окно. В глубину  вятских  лесов бежали  речушки. В их желтые воды смотрелись задумчивые ветлы. Зыбкие миражи  синих озер призрачно дрожали над серыми дорогами.
               К вечеру мы  стали все чаще стоять возле   забытых богом  уральских деревушек.  Спасаясь от летней духоты, кто то из пассажиров  открыл   заднюю дверь последнего вагона.  Было хорошо видно,  что в  полуверсте от  нас  стоит у семафора, и светит огнями  другой поезд, ждущий, пока мы не освободим ему путь.
             И до самой Перми, пока наш проводник  не задраял на ночь окна в нашем вагоне, заглушая стук колес, все щелкали и свистели  в придорожных кустах соловьи. Сколько же их там было? Они будто передавали друг другу песенную эстафету. Стоило только затихнуть голосу одного, как  начинали вырастать и звучать в ночи разговоры  второго, третьего, четвертого.... В их  песнях было все: и искусство, переданное им через тысячи поколений и какая то особая  страсть и ярость. Я удивлялся и радовался этому бесплатному птичьему концерту, но ни одна из всех этих многочисленных птиц  не смогла   ни тронуть моего сердца, ни нагнать на меня  того трепета и мороза, какой я испытал два дня назад, стоя  у  порога родительского дома.  Наверное,  там, в моей планете детства,  вместе со звуками соловьиной песни соединилось все: и первые  ощущения хрупкости жизни с ее  невозвратимыми потерями, и теплота духовной близости с самыми дорогими для меня людьми.