Этот мир переполняет
радость маленькой собачки,
вскачь летящей по дорожке
с детской варежкой во рту.
-------------------------
Шалаш и ландыши
Начало мая было очень жарким. Окна затянули сеткой от комаров и не закрывали на ночь. Так хорошо, свежий воздух! Только павлины спать мешают. Орут.
Окна не закрывали даже в школе, но днём всё равно было душно. Чернила высыхали прямо в авторучках, и всем разрешили писать цветными карандашами. Любым цветом, кроме жёлтого.
В первый день каникул пошли дожди, так Настю отправили на пару дней к родственникам в Алушту. Доктор посоветовал, для профилактики. Сказал, что после гриппа слабые гланды. А в Алуште тоже дожди начались.
Когда Настя вернулась, уже снова стало жарко. Трава во дворе доставала до третьего этажа и продолжала расти даже ночью. Кусты полыни сорвали крышу с беседки и подняли её выше гаражей. На соседский балкон прилетал майский жук. Ещё малыш, но уже сильный. Оборвал бельевые верёвки, уронил тазик и переполошил сенбернара Лёвку с пятого этажа. Лёвка громко лаял, напугал Игошкину бабушку и жука. Бабушка наругала хозяина Лёвки, а жук улетел прятаться в лопухи.
Лопухи за ночь совсем повалили качели. Утром дедушка Лизаветы вышел с мачете и прорубил проходы и к качелям, и к беседке. Ещё дедушка из второго подъезда пришёл, у него внук уже взрослый, мы не знаем, как его зовут. Качели дедушки быстро на место поставили, а с крышей беседки полдня возились. Натянули от балконов верёвки с колёсиками – называется «блок». И вдвоём крышу подняли, а она знаете, какая тяжёлая? Взрослый внук прилетал с работы на своём коптере, но не успел. Внук огорчился немного, зато дедушки остались очень довольны, что сами управились.
Когда дедушки пошли в соседний сквер рассказывать друзьям про беседку, Лизавета нам рассказала, что ей рассказали, что в самой глубине двора, где Борькина бабушка сажает пармезан и ворчит, что кроты клубни обгрызают, возле самого окошка в подвал соседнего дома, откуда кошка котят приводит играть, целые заросли настоящих ландышей. Настоящих ландышей! Заросли! Точно, правда. Запах по всему двору. А-ро-мат.
Настя предложила пойти в поход. За ландышами. Это всем понравилось. А Илья, важный такой, любит разные смешные слова. Сказал, что лучше мы не в поход, а в экс-педицию пойдём. Настя уже хотела спорить, но Лизавета её успокоила, что экс-педиция, это как поход, только лучше. Потому что можно исследовать природу, и про экспедиции передачи снимают. То, что передачу, всем девочкам особенно понравилось. Леночка принесла мамину помаду и всем давала губы накрасить, кто захотел. Все захотели, кроме мальчишек. Мальчишки побежали за своим снаряжением для экспедиций.
Игошка принёс фонарик, топор, которым на кухне мясо рубят, велосипед, верёвку, полотенце, мыло, зубную щётку и стиральный порошок. Да, и зубную пасту принёс. Илья взял плащ от дождя, зонтик, складной стульчик, удочку и две новые пластмассовые машинки на батарейках. Машинки мальчишки сразу опробовали. Жеке бабушка собрала в дорогу целый пакет пирожков, а Борька захватил с собой клеёнку со стола, чтобы можно было и палатку сделать, и подстилку. Подстилка очень пригодилась, мы три раза делали привал. И два раза разбивали лагерь, палатку ставили. Ведь почти джунгли. Знаете, как устают в экспедициях?
А когда почти дошли, прибежала Лизавета. Её ещё с первого привала позвали, чтобы в магазин сходила. Так вот Лизавета живёт на самом пятом этаже, и она с балкона видела, как какой-то дядька наши ландыши обрывает.
Жека для битвы срубил крапивы, он её не боится, мы снаряжение привязали повыше, к одуванчику, чтобы дикие звери не растащили припасы, а велосипед Игошка спрятал в клевере, и побежали к ландышам, очень быстро бежали, Леночка ногу подвернула, потому что для передачи была в туфельках, ей ногу платком замотали, и Борька с Ильёй её под руки вели, как раненую.
Не успели…
Уже почти всё этот дядька оборвал и ушёл. Только два кустика не заметил.
Мы принесли снаряжение и решили, что теперь будем ландыши охранять. Построили сторожевой шалаш. Между двумя подорожниками натянули верёвку, а крышу сделали из лопухов и клеёнки. Стены построили из полыни, она моль отпугивает. А вокруг – ограду из колючек, чтобы никто к ландышам не прошёл.
Шалаш получился очень просторный. Все поместились. Из соседнего двора мальчишки приходили смотреть. С нами остались.
В шалаше хорошо. Если дождь пойдёт, сухими останемся.
Мы сторожили до самой темноты и всё время представляли, как новые ландыши вырастут. Родители всем нам даже ужинать в шалаше разрешили и много вкусного принесли. Мы ещё в магазин играли.
Вечером домой позвали, но всё равно ландыши к утру выросли, лучше прежнего. И это правильно, так и должно быть.
--------------------
Свободное место
Жёлтенький. Школьный. Тр...
Жёлтый школьный трамвайчик вынырнул из придорожной грязи, смачно отряхнулся на окрестные верёвки с бельём и радостно заурчал в знак приветствия. М.В. передёрнул плечами, поправляя потёртый ранец, и, как есть, кинулся навстречу старинному другу прямо по лужам, огромными прыжками, по хлипким ноябрельским льдинкам и лакунам, сквозь заросли посконного камыша и стайку зазевавшихся гысаков.
Рулила малознакомая коренастая тичерка. Длинные прямые волосы стекали по впалым щекам, по загорелой шейке, по красивым крепким плечам немолодой колхозницы. Высокие надбровные дуги под пилотскими очками, взгляд, цепкий взгляд выпуклых карих глаз - только вперёд, единственно на окрестный путь, на хитросплетения рельсов с глубокими колеями! Тичерка, наконец, заметила М.В., всплеснула длинными костлявыми руками и по пожарному шесту выскользнула из кабины. Клетчатые плиссированные юбки полыхнули бесстыдным парашютом. Приземлившись, тичерка смешно присела стройными ножками, и поправила платье, сберегая от нескромных взглядов ажурные трусики, из-под которых… Метнулась навстречу М.В., сцепила в надёжный замок крепкие кисти рук, сплошь покрытых веснушками, и подбросила юношу к подножке салона двойным пируэтом.
М.В. отточенным движением нырнул в приоткрывшийся люк. Сгруппировался на грязном саксони в проходе меж рядами кресел и откатился в угол, под защиту кадки с рахитичной пальмой. Насилу успел увернуться от удара стального каблучка (грудастая Селенка из семнадцатого «Г», такая, такая красавица!), сдернул с плеч ранец, укрылся от потрёпанного дротика, выхватил из чехла увесистый томик Анри Бейля и, наконец, сумел встать на ноги, окинул взором.
Завуч по подсобному хозяйству, рослый рыжий и ражий красавец в извечных шортиках топлесс и оранжевых сланцах на босу ногу, взгромоздился на кафедру, взахлеб декламировал напутственные постулаты, неустанно комбинировал модные банальности, обреченные популярности. Убежденный цицеронист, он жестикулировал, словно негритянский пастор на телевидении, то возвышал непристойным контральто, то давил задушевным тенорком, брызгал окрест овидьевыми цитатами и слюной, красной от бетеля и нездоровых десен. Витийствовал о праведности и верности, вещал вдохновенно о том, как предугадать триумфатора, о соратниках и последователях. "Прекрасно, прекрасно!" - плескали с ладоней верные поклонницы класса риторики, яростно размахивали хоругвями и гобеленами и шушукались на ушко.
Отставная физица, официальная фаворитка и многократный лауреат, поминутно выхватывала из шиньонной укладки майских жуков и яростно метала в стайку провинившихся выпускниц. Те вежливо повизгивали и украдкой передавали по кругу кальян, весь замызганный разноцветной помадой. Тройка медалистов чинно теснилась на сцене со своими астролябиями и грифельными досками, а буфетчица, умница и всеобщая любимица, придумала развозить угощение: морковные пирожки, шаурма, шурпа и огурчики, маринованные в игристом брюте.
Директриса, известная скромница, нарядилась в малиновое трико и неустанно крутила сальто в хулахупе. Сводный духовой оркестр пятиклассниц стройно аккомпанировал осенним Листом на вувузеллах с сурдинкой, а ихний солист, шепелявый долговязый геометр, нежным баритоном грассировал что-то из Азнавура. Упитанный пожилой историк на заднем сиденьи в такт музыке пыжил пухленькую учителку из начальных классов, довольно урчал и прикольно подёргивал дрябловатыми седовласыми ягодицами.
Школьники, кто успел присесть, привычно чатились, эсэмэсили, лениво разогревали суставы больших пальцев любимыми сетевухами, серфились, качались, наслаждались кастингами, брифингами, моддингами, пирсингами и тюнингами. Преданные геймеры размахивали своими верными джойстиками и геймотпадами, боксеры тырились с каратистами, футбольные фанаты жонглировали дюжинкой зелененьких мячиков, а капитанша команды поддержки вместо традиционного жезла раскручивала майский шест. Единственный сегодняшний велосипедник закрутил на своем бээмиксе такое замысловатое коленце, что не удержал равновесия, рухнул на стриптизершу в зайчиковом костюмчике, страшно смутился, долго раскланивался, прикладывался к ручке и краснел, краснел, краснел...
Вдруг невзначай М.В. увидел! Место! Ещё одно сидячее место, свободное сидячее место зеленело бесстыдной наготой потёртого дермантина. В трёх рядах от входа, считай рядом!
Надежда придаёт сил. М.В. замавашил с левой ноги лядащую восьмиклассницу с дымящимся самоваром и тремя горшками герани в руках, локтем нокаутировал ту же Селенку и точным ударом головы высадил вставную челюсть подвернувшемуся физруку. Биологиня, биологиня понимала, что не успевает, делала такие, такие знаки руками! Но М.В. устоял соблазна и успел прыгнуть в кресло на миг раньше Сиякина (когда-то сиживал с ним за соседскими партами).
Вовремя! Тичерка рванула с места, спинки кресел жалобно всхлипнули под тяжкостью детских телец. И трамвайчик, всё набирая скорость, заскрипел привычным маршрутом к ржаному обрыву над карьером, туда, где кончаются рельсы, где начинаются облака, где клинья перелётных гысаков, и жирной стальной канарейкой вспорхнул в…
-----------------
Лабаз (Очередь)
Утро струилось промозглым туманом и папиросным дымком. Свежий снег от дверей лабаза чистить не приходилось, вытаптывали до слякотной грязи.
Убогий, у Бога… Вот вопрос. Это как, Боженька пожалел лабазника за уродство и избавил от бедности? Или, напротив, за скупость, хитрость и душевную черствость наказал телесной немочью?
Лабазник хромает. Мешковатая одежда, фигура слегка перекошена. Лицо одновременно и длинное, и плоское, и невыразительное. Левая щека иногда дергается, глаз косит.
Убогий… Бог ему судия…
Аккуратист, приходит в свою лавку за час до начала, отпирает дверь, пускает очередь внутрь. За это не похаять. Четверть часа, и надышат, станет теплее. Кто-то задремлет, расслабившись. А нельзя, очередь не ждет.
Наконец время! В решётке, обмотанной колючей проволокой, открывается окошечко. Небольшое. Только-только для денег и товара.
— Что сунешь, что сунешь, про…! — лабазник брызжет слюной сквозь решетку, — Гляньте, люди добрые, вчерашние деньги пыталась подсунуть, сучка!
— Недоглядела, Николай Степаныч, прости! — дебелая бондинистая тетка возле окошка исходит слезами, — прости, это Ленкины, из отдела кадров… Она, она, сволочь такая всучила… Ты проверь, нашего отдела там четырнадцать двадцать! Все свежие, все сегодняшние!
— Ты мне тут будешь! Пшла, про…! — Степаныч непреклонен. Пристяжные мордовороты наготове: протискиваются к тетке, заламывают ей руки и вышвыривают из лабаза. Треть тёткиных денег — их доля.
Очередные бабы ворчат на мордоворотов, но не всерьез. Напоминают: очередь — бабье дело, мужик, не лезь. Так, для порядка ворчат. Первых никто не любит, да и они сами друг друга… Друга? Не то слово, даже смешно стало…
Ганна, ясное дело, не в первых. Так, конец второй трети… Да что там, слесарю — слесарево. И так неплохо, имеются шансы.
Ближе к середине очереди становится опасно: тесно и уже есть, что терять. Все нервят. Ганна расстегивает пару верхних пуговиц пальто, приоткрывает воротник белого халата, и вытаскивает из рукавов два мясницких ножа. Ближайшие соседки замечают — тоже давно настороже — и, невзирая на давку, непроизвольно отступают на полшага. Халат — значит от трапезной, а трапезной все побаиваются. Есть причины. Известные.
Еще полчаса, впереди остается человек десять. Глухое молчание. Кому не достанется, кто зря стоял? Что те волки? Взгляни в бабьи глаза… Первое правило: не отводи взгляда, не давай слабины, упаси, если почуют.
Зеркальце на плече… Второе правило очереди: один глаз вперёд-вокруг, другим следи, что там, за спиной. Главная опасность чаще позади. Тем, кто впереди ты не нужна, если сама не нападаешь. Другое дело — кто со спины.
Спасибо тебе, зеркальце… Крепкая молодуха из литейки плеснула на рыжую бухгалтершу перед собой ацетона и щёлкнула зажигалкой. Бухгалтерша, толстая копуша, прозевала. Зашлась в крике, пытаясь сбить огонь ладонями. Литейщица — тертая, тертая баба, хоть и молода, не первый раз в очереди — не тратя мгновения, чтобы добить толстуху, прыгнула на Ганку, тщась дотянуться заточкой из спицы.
На кого замахнулась, глупая… Зелень несчастная, хоть бы перчатки носила… Ганна успела повернуться, уклоняясь от удара. Спица увязла в пальто, даже не оцарапав рёбер. Выигранной доли мгновения вполне достаточно: ножом в правой Ганна полоснула дурищу по незащищенным пальцам, а левой рассекла ей горло. Эта молодежь! Все надеется прожить проще, будто до них глупые рождались. Эта тоже, зимой без шарфа. Сама виновата.
За три человека перед Ганной лабазник закрывает окошко. Лизавете из прессового обиднее, она уже первая. Стучит по решетке, плачет. А смысл? Всё, не хватило. Что теперь?
На выходе из лабаза Ганну ждут две подружки. Ирочка из канцелярии, не из бугров, так, мелюзга машинописная. И Светлана Аркадьевна, программерша-пенсионерка, отдел АСУ. Таким задроткам в лабаз и соваться заказано. Ганна возвращает им по целковому. Хотя, куда теперь девать сегодняшние деньги? Так, мусор…
Погода чудесная.
Небо чистое, солнце, легкий морозец.
Ни ветерка.
Ветви деревьев обросли инеем, снегири шустрят по рябинам.
Лепота!
----------------------
Трюмо
1.
Ты, конечно же, мечтала
Быть принцессой в гордом замке.
Короли и королевы, герцогини, мажордомы,
Выезды, балы, наряды,
Золоченая карета,
Поединки и турниры,
Принц с влюблеными глазами,
Побежденные драконы, гномы, эльфы
И колдуньи,
Зачарованные земли и подарки доброй феи...
Ты, пожалуй, соглашалась
На усадьбу в чаще леса.
Шкура бурого медведя и камин трещит дровами,
На заснеженной равнине кружева следов звериных,
Два веселых карапуза, горка, санки, снег в ботинках,
Борщ, соленья, маринады,
Возвращается охотник,
Весь пропахший хвоей, снегом, порохом, лыжней, погоней...
А по жизни ты сумела:
Кухня, стирка, магазины,
Нищета, больные дети,
Поликлиники, больницы,
От аванса до получки,
Дача, грядки, электричка,
Муж измученный работой.
Как судьба твоя сложилась.
2.
Возможно в качалке свой тощенький бицепс за пару лет вырастить, типа штангист.
Возможно за год овладеть итальянским, немецким, французским и кучей иных языков.
Возможно серьёзную тачку купить и в ней рассекать по ночному проспекту на зависть прохожим.
Возможно когда-нибудь разбогатеть и выстроить домик у тёплого моря.
Возможно свершить благородное дело, такое что всех приведёт в изумление, скромником гордо на лавры почить.
Возможно геройски спасти этот мир от страшных чудовищ, от монстров и зомби.
Возможно аскезою в горней пещере отринуть соблазны и дух воспарить.
Да что там! Возможно прожить четверть века обмылком, усердно батрачить за миску похлёбки, обноски детишкам и кров для семьи.
Вот только манда твоя, детка, растянута членом потолще, и что теперь с этим поделать, родная?
***
Все пишут, читать некому.
Все говорят, никто слушает.
Всё сказано, никто не услышал.
***
Благоволят больше умненьким, миленьким, смирным, покладистым, нежненьким пухликам, вечно готовым подмахивать хвостиком.
Тупое ленивое наглое быдло мало жалеют халявкою ласковой, и поделом нам - сами возьмём.
***
--------------------------------------------------------
мы - бульбаши... прорастаем из грядки картофельной
грязной ботвой, для волчат и волков несъедобною
впрочем, и тигры немецкие кровью обхаркались
в наших болотах, лесочках, в развалинах крепости
кстати, когда-то какой-то Тарас называл себя Бульбою...
***
Аксиома о детоубийцах
Детоубийца - этот тот, кто убивает детей.
Даже не имеют значения способы: нож, пуля, артиллерийский снаряд, авиабомба...
Артиллерист, убивший ребёнка - детоубийца. Наводчик орудия, из которого убили ребёнка - детоубийца. Подносчик снарядов, убивших ребёнка - детоубийца. Командир расчёта, убившего ребёнка - детоубийца. Командир батареи, отдавший приказ убивать детей - детоубийца. И его командир, и командир его командира, и так далее - детоубийцы.
Возможно, детоубийцы сумеют избежать наказания, возможно, детоубийцы получат вожделенные награды, погоны, должности, возможно общественное мнение вознесёт их героями, восславит почестями. Возможно.
Возможно, детоубийцам даже никогда не приснятся те кровавые ошмётки, в которые их снаряды и бомбы превращали детей... Возможно, детоубийцы даже не задумаются о маленьких гробиках, о горе родителей, и доживут свою жизнь в удовольствиях.
Возможно, если Бога нет, детоубийцы избегут наказания и после смерти.
Но они - детоубийцы, и сами они это знают.
Они.
Детоубийцы.
***
Иногда забываю
Иногда. Аз есмь?
Презренный гой, жид пархатый, вшивый бош, грязный чурка, тупой урюк, жирный пиндос, злобный хохол, клятий москаль, жалкий бульбаш, ничтожный гэйдзин, никчемный лаовай, вонючий гринго...
Лох, быдло, олень, плуг, колхоз, совок, сопляк, шлемиль, швайнехунд...
Хуже! Не местный.
Но иногда забываю своё место.
***
ЧЕТЫРЕ КОСИЧКИ
Увеличилка
Классная штука! На солнце бумагу поджигает.
Кузнечика увеличили. Теперь большой, как овчарка. Прыгает выше второго этажа.
Ещё увеличим Борьку, а то он самый маленький во дворе.
***
Почему павлины перестали носить хвосты
Раньше у павлинов были хвосты. Огромные и разукрашенные, похожие на веер, только красивее. Верите?
Возле нашего подъезда растут густые кусты. За кустами клумбы, бабушки ругаются, если мы туда лазим. А в кустах расплодились павлины. Орут противно, а хвосты у них красивые. Каждый вечер выбираются из кустов гулять среди цветов, бродят по тропиночкам, между клумбами. Встретятся – орут. Хвосты распустят: красотой меряются. И орут. Глазищи пу-у-учат! У кого хвост меньше, тот орёт тише. Кто орёт тише, тот дорогу уступает. Такие!
Вчера вечером в гости приехал Борька вместе со своим страусом. Сердитый страус. Со-о-овсем серьезный. Тоже сразу в кусты полез, в клумбы, червячков искать. Не боится бабушек.
Навстречу страусу вышел главный павлин. Хвост распустил - радуга в перьях. Идет, орет – пожарная машина.А страус ему раз-раз-раз длинной лапой! Главный павлин - кувырком, до самых кустов.
Борька тем же вечером уехал, а страус на юг улетел, потому что осень.
Павлины теперь тихие. Никогда голоса не подают. И хвосты носить перестали. Скромничают.
А даже жаль. Орали противно, но хвосты были таки-и-ие краси-и-ивые.
***
Коза
Борькина бабушка завела китайскую козу, на балконе держит. Почему держит? Никто её там не держит, гулять ходит в кусты, где живут павлины. Павлины козу побаиваются, прячутся, а она с кустов листики объедает. На козу бабушки не ругается, коза красивая: серая шёрстка, нежная, мягкая, и ещё рога. Наверно, умеет бодаться.
Коза замечательная. Доится сгущенкой. Борькина бабушка печёт круглые тортики, с дыркой посередине, с цукатами, пропитывает апельсиновым соком, сверху поливает сгущенкой.
Коза очень любит сладкое. Сахар покажешь – куда хочешь за тобой побежит. С ладошки берет, губки теплые и влажные. Мальчишки её мороженым дразнят, она блеет, просит, а они смеются, такие.
Борька придумал, как сделать, чтобы коза доилась шоколадной сгущёнкой. Мы купили пять банок растворимого какао для козы. А она какао не захотела. Борька с Лёшкой козу держали, а Галька ей в рот какао сыпала. Вот дурная! Не коза, Галька дурная. Всегда с мальчишками бегает, подлизывается. Так ещё нас поучает, что будто когда мы вырастем, Борька на ней женится, на Гальке. А мы смеялись, а она кричала, что мы все и замуж не выйдем, и что так нам и надо. Вот глупая.
И шоколада у них не получилось. Борьку за козу бабушка наказала, он дома сидит. Галька уже к нам пришла, хотела с нами, играть в магазин. А кто с ней теперь будет водиться?
***
Четыре косички
Сегодня утром мама успевала на работу и, поэтому, накормила Людочку завтраком. Дома. Даже позволила самой помыть свою тарелку, почти не помогала.
А потом заплела Людочке четыре косички. Четыре! Это столько пальцев на руке, если один спрятать. У мамы пальцы очень ласковые, совсем не больно заплетает.
Замечательное утро!
Косички в садике все заметили. Воспитательница сказала, что очень красиво. Вова и Игорь прибегали дёргать. Осторожно дёргали, чтобы бантики не развязались. И все девочки просились потрогать. Только Римма сперва делала вид, что не замечает. Она всегда так, если у кого-то в группе лучше, чем у неё. А потом забылась и тоже потрогала.
А во дворе, когда ходили гулять, Людочка выменяла у Димы из старшей группы карманного слоненка. Еще совсем маленький, на ладошке помещается. Отдала пять марок с коронами и губную гармошку.
Слоненка Людочка домой в руках несла. Пускала погулять в травке. Одуванчики кушал.
Замечательный день!
Даже маме слонёнок понравился. Наверное. Потому что не ругала, когда пришла вечером.
Слонёнка поселили на подоконнике, в цветочном ящике. Ему там хорошо, как в джунглях.
Теперь соседка Галя каждый день в гости заходит. Первый раз пришла слонёнка смотреть, а теперь и просто так. К Людочке в гости! С Людочкой играть, мультики вместе смотреть. Долго сидит, до темноты. Галя уже совсем большая, учится в нулевом классе. Уходит только тогда, когда родители по телефону позвонят, или когда Людочкина мама домой возвращается.
Ещё Галя принесла подарок: баночку с пророщенной пшеницей. Поставили на подоконник мисочку с водой и пшеницу туда высыпали. Слонёнку пшеница пришлась очень по вкусу. Зернышки кушает, а водой цветы поливает. Из хобота.
И цветочки теперь расцветают лучше, чем у бабушки, в Кишинёве!
***
Фронт работ
Вчера вечером мама Людочки ходила в оперу, а мне, Борьке и Лизавете родители разрешили засидеться у Людочки в гостях. Чтобы Людочка не скучала и не боялась одна.
Мы придумали сюрприз: сделать уборку.
Но дома у Людочки порядок и всё чисто... Вот Лизавета и предложила: сперва всё вытащить из шкафа. Борька сказал, что это называется "создать фронт работ".
Фронт работ мы создали очень хороший, а уборку не успели. Людочкина мама вернулась. Сказала, что поздно и всем пора домой.
***
Про павианов и драники
В феврале у Женьки день рождения, и в этом году к нему приезжала двоюродная бабушка, из Астрахани. В подарок привезла большое яйцо в коробочке. Меньше, чем страусиное, но всё равно здоровенное.
Женька насыпал в коробку из-под ботинок песка и закопал туда яйцо, а сверху приспособил настольную лампу. Три раза в день поливал водой. Смешной! Как будто финик выращивает.
Неделю мы над Женькой смеялись. Зря. Оказалось, он не глупый, а хитрый... Из яйца вылупился маленький ушастый крокодильчик. Черная спинка, желто-рыжий животик: это называется «чепрачный».
Женька, конечно, хитрый, но добрый. Разрешал и смотреть, и гладить. Крокодильчика поселил в старом аквариуме: поставил возле батареи, насыпал того же песка, и лампу рядом.
А назвали крокодильчика Стёпкой.
Каждое утро Женька варит ему овсяную кашу на молоке, с подсолнечным маслом. Фу! Гадость! Еще салатики делает, из свёклы с морковкой. Пока крокодильчик был маленький и жил в аквариуме, его кормили с пальца. Сейчас Стёпка подрос, в аквариум не помещается и по всему дому бегает. Женькин папа в старой табуретке проковырял большую круглую дырку и миску туда поставил, теперь крокодильчик из этой миски кушает, сам.
Он уже большой крокодильчик, но ещё не совсем взрослый крокодил. Любит купаться в ванной. Сережа к Женьке в гости приходит, со своим дельфином. Дельфин со Стёпкой в ванной играют вместе, а ещё с резиновым утёнком. Кусают утёнка, отнимают друг у друга, ныряют и плещутся. Очень интересно смотреть.
На улицу крокодильчика Женька пока не выводит. Говорит – холодно, и прививки не все сделали.
В субботу Женькина бабушка опять жарила драники. Она вкусно готовит, жаль, никого не приглашает к столу, только Женьку кормит и сама. А уже весна, на чердаке павианы от зимней спячки проснулись. Голодные – хоть что сожрут. Они запах драников почуяли и через форточку залезли в кухню, воровать. А там – крокодильчик! Бабушка в комнате была, зато Стёпка всё услышал. Знаете, какие у него уши? Локаторы! Сразу в кухню прибежал и загнал павианов на буфет.
Так они и сидели на буфете, пока не пришла бабушка.
Воровать плохо. А драники – вкусные. Хорошо, что Женька не жадный, когда бабушка не видит, он всех угощает. Даже павианов.
***
Опять мой текст уродует редактор...
Опять мой текст уродует редактор, бездарная беспомощная гнида, которая сумела присосаться к останкам мировой литературы. Понятно, он, конечно, знает лучше, что следует жевать электорату.
Но если знает - почему не пишет?
А то, что пишет - лучше не читать...
Опять мы в лифте встретились с соседом: нестарый, но пузатенький мужчина, прикинутый в костюмчик от кутюра, с часами от и ключиком от тачки.
В глаза уперся красномордым взглядом, и сразу стало ясно - только двинься, раздавит тут на месте, тля, мизинцем... Понятно, он, конечно, знает лучше, какую кнопку первой нажимать...
Опять орлица в снежно-белом "Volvo" подрезала меня на повороте и нагло так на красный упорхнула.
А тут проснулся долбаный гаёвый и кружит на зелёную десятку, и ведь не дать - так выйдет много больше. Понятно, он, конечно, знает лучше, куда всем ехать, а куда - стоять...
Опять в Палермо новый губернатор на ухо мне бубнит радиоточкой, а текст писал Виталик из девятой. Виталик, кстати, форменная сволочь, хотя писать...
Писать умеет, сцуко.
Понятно, он, конечно, знает лучше, куда вести страну и как молиться, с кем водку пить, гулять и целоваться, кого пинать и презирать всем миром.
Опять мой текст уродует редактор... И только вякни - прослывёшь Мелькором.
***
Я знаю многих, кто переродится в курицу.
Глупую курицу, жирную нежную птицу: пёстрой несушкой шустрить в огороде в поисках гусениц, или наседкой в лукошке толстеть, или бройлером, тушкой мороженой в вакуумной упаковочке ждать расчленения и запекания, дабы затем быть со вкусом обглоданной и переваренной кем-то, кто, может быть, тоже когда-нибудь переродится в курицу...
Я знаю многих, переродившихся курицами.
***
Я, майский или К вопросу о времени года
Какой он неприятный тип – этот я.
С тех пор, как билеты в машину времени подешевели до стоимости проезда общим вагоном из Киева в Мариуполь, некоторые жлобы и нищеброды повадились экономить. Ну да, май в этом году чудо как хорош, и у меня сразу два гостя. Разумеется, свалиться на голову самому себе в чудесный солнечный май куда дешевле, чем отдохнуть на югах: и квартира, и питание на халяву, наскреби на билет и отдыхай. Гости. Сразу двое. Один из прошлой осени, другой – из грядущей. Вроде как я и ещё типа я, то есть они. Да, татарин я по маме, на четверть, но татарин…Незваный.
Тот, что из позапрошлогоднего ноября, запредельно достал своим любопытством. Эгоист! Попадётся – отдуваться всем нам. Ну подкатил тебе халявный чартер из снулой осенней хляби в май следующего года, так цени: отдыхай, нюхай вишни-яблони-сирени, босоножь по пляжу, пока вода не прогрелась. Топчи первую редиску и свежий грунтовый салат, витаминься клубникой и черешней из абхазии. Да просто будь счастлив, что ты – то есть я – и в мае жив-здоров, и почти полгода спустя не кашляешь. Так ведь нет: всё норовит тайком заглянуть в сеть на предмет прошлогодних тиражей и тотализатора. На что надеешься, дурачок? Ведь видишь: вот он я, майский, ни на грош не богаче тебя, а раз у меня нет, не отвалится и тебе халявное богатство. Напротив. Изловят, конфискуют выигрыш и оштрафуют за нарушение правил. То есть для него – изловят, для него – в будущем. Для меня, разумеется, в прошлом. Но таком памятном, таком недавнем прошлом… Выплачивал до конца апреля. То есть – я, мы – декабрьский, январьский, февральский, мартовский и апрельский отдавали чуть не треть жалованья за идиотизм его, его, ноябрьского. И ведь никого не слушает, считает типа умнее всех.
Каким идиотом я был всего пять месяцев назад! Не верится…
Сентябрьский, кстати, сам тот ещё фрукт. Ну что стоило притарабанить из августа пару сумок тех копеечных овощёв-фруктов-ягодов? Нет, видите ли, он (то есть я – сентябрьский) любит чтобы налегке. На! Лег! Ке! Налегке ему, налегке. А то что мне, мне, майскому, приходится кормить двоих прожорливых нахлебников – это пофиг, да, пофиг? Даже не верится, что за это лето я превращусь в такого законченного жлоба. Он ведь ничего с собой не захватил кроме зубной щётки. Ну ладно, мыло, пена для бритья, зубная паста – это стерпим, невелик урон. Но полотенце! После душа он обтирается моим полотенцем, которое для лица. И жопу вытирает, и ноги. Это – я? Я? Ладно, с полотенцем я приспособился: приношу с собой, вытираюсь, уношу назад и вывешиваю на балконе спальни. Но ведь этот паразит спит до семи, а потом запирается на полчаса в ванной. И пофиг ему, что в доме он не один, и пофиг ему, что нам с женой на работу, что детям – в школу, что все опаздывают и нервят, а ванная комната одна на всех. Чистюля, блин. Тридцать минут каждое утро. Чуть зазевайся – ни зубы почистить, ни умыться. И вот что ещё меня беспокоит: почему он не отправился, скажем, в июль или июнь? Ведь и билеты дешевле, и лето. Там что, сплошные дожди? Или дома какие-то проблемы? Блин, нестерпимо любопытно, а не имею права спрашивать. А этот, этот-то, расхаживает этак свысока: ну да, он тут самый информированный. В моих тапочках, кстати.
Ещё и у тёщи, и у мамы эти хреновы отпускники в любимчиках: как же, ведь они так умеют слушать, такие вежливые, такие внимательные. Ну да, если не спешишь на работу, не так и сложно выслушать получасовый монолог о подлости бывших тёщиных сослуживцев и коварстве маминых подруг. Результат: первую тарелку – им, лучшую котлетку – им, чистые носки – мной выстиранные мои носки! – опять же им. И дети этим обалдуям в рот глядят. Ну да, как в парк и в кино, так они с обалдуями, а краснеть на родительском собрании и ремонтировать дверь в кабинете русского – мне.
И как они поглядывают на мою жену! И ведь жена реагирует на эти взгляды, да, реагирует. Типа я совсем тупой и не замечаю.А ещё они - оба! - храпят по ночам.
Выгнать? Так ведь... Приходится терпеть.
Препротивные людишки эти я.
--------------------------------
Счастье есть!
Когда из школы
Возвращаешься домой
И обедом на плите
Бабушка тебя встречает,
А ещё, когда с работы
Часом раньше
Папу с мамой
И из садика сестричку
Дедушка домой привёл.
--------------------------------
***
Ветер и бубен
"А на третий день взошло солнце"
«Маска», Станислав Лем
У-у-ю-у-у… У-ю-у-ю-у… У-ю-у-у-у… Ледяной ветер завывает в скалах. Он ждет своего рокового мгновения, своего звездного часа, своего великого дня. Но, сын ночи и пламени, он не может просто ждать недвижно, не способен замереть как медведь, подкарауливающий нерпу. Ветер мечется в скалах весь сезон, пересыпает с места на место горы снега, обжигает лицо ребенка, неосторожно выскочившего из иглу без теплой меховой маски. И завывает, завывает, завывает. Под этот несмолкающий вой рождаются, живут и умирают. Бесконечная песня ветра баюкает детишек в их уютных спальных мешках, встречает рыбаков, вернувшихся с добычей или в порожних байдарах, не дает задремать женщинам, занятым своей монотонной женской работой. И та же песня провожает в последний путь всех: и зверей, и людей, и господ.
Но нет настоящей силы в песне ветра. Он еще ленив, он пока не сдвигает с мест великие ледники, не срывает вершины с возгордившихся гор, не рвет в клочья одежду и плоть. Ветер нетерпеливо ждет своего великого Бубна. Ибо только Бубен способен дать нужный ритм, истинный тон, такой, чтобы Великий Ветер окончательно проснулся и начал свою бешеную пляску.
Бубен велик, очень велик. Все, и мужчины, и женщины, и дети весь сезон неустанно трудятся над его созданием. Сорок шкур большого синего кита идет на то, чтобы обтянуть его. Каждое из сорока племен народа морей должно доставить одну шкуру, целую, правильно выделанную, скроенную по нужной форме. Бивни двухсот бурых мамонтов привозят нарты народа равнин. Пять тысяч женщин трудятся над тем, чтобы сшить шкуры китовым усом. Две тысячи искусных мастеров крепят основу в скалах. Тысячу оленей впрягают в упряжь, чтобы натянуть кожу на обечайку. Пятьсот опытных шаманов настраивают струны и крестовину, добиваясь нужного звучания.
И все господа, вся полная сотня, выходят из своих пещер следить за работой.
А когда труд закончен, и люди, и олени, и господа спускаются в подземное стойбище. Там, в пещерах, глубже мерзлого гранита, глубже даже морского дна уже готовы запасы и мяса, и сладкой рыбы подземных озер, и ворвани, и кислых водорослей. Там, где жар земного сердца уже ощутим, где в подземных источниках можно попарить промороженные за сезон кости, все - и племена морей, и охотники равнин, и женщины, и мастера, и шаманы, и господа – все они двадцать снов вкушают заслуженный отдых, пируют, танцуют, любят.
Только один посвященный шаман остается наедине с Ветром и Бубном. Он приносит свое тело в жертву Ветру, ибо только так мир может сохранять свой извечный порядок. Ибо только Великий Ветер способен удержать спасительную ночь, уберечь и людей, и господ от беспощадного жара небесного костра, чье зарево к концу сезона уже начинает обжигать своим страшным багрянцем далекий южный край ледников. Дух же посвященного шамана после освобождения от тела сливается с Великим Ветром, присоединяется к остальным духам, вместе с ними вкушает блаженство вечной пляски и вечной власти.
Бубен уже почти готов. Остов укреплен в скалах, шкуры скреплены с канатами, струны продеты в кольца. Еще десяток снов, и кожу натянут. Потом, до следующего сна, шаманы будут слегка постукивать в разных местах, слушать звук, шептаться с господами. А потом выйдет для прощальной пляски посвященный. Его тяжелая красная парка из тройной шкуры нерпы оторочена белоснежным медвежьим мехом. На лице – маска черного песца, обшитая разноцветным бисером. Рукавицы белее снега скал и равнин. Посвященный кряжист, даже теплая одежда не может полностью скрыть могучие мускулы. Чуть кривоватые ноги врастают в скалы. Сдвинуть такого с места под силу только Великому Ветру. Шамана окружит кольцо господ, и он начнет свой последний танец. Будет то взлетать ввысь легкой гагарой, то припадать к земле ленивой куропаткой. Господа закружатся вокруг него, вливая в тело человека силу десятков воинов. Ибо посвященный должен будет выстоять под первыми порывами ветра, и, не теряя ритма, бить, бить в Великий Бубен. Бубен будет гудеть все сильнее и сильнее, раскачивая скалы, разгоняя ветер. И, наконец, ветер наберет свою полную, истинную силу. Тогда он наполнит бубен этой силой, и прочные струны из китового уса не выдержат, лопнут. Остов Великого Бубна расправится, последний рывок шкур, уже разрываемых твердеющим воздухом, издаст последний свой стон. И от этого стона содрогнутся скалы, из ветра родится Великий Ветер. Великий Ветер сметет, как пушинку, и изорванные шкуры, и изломанную обечайку, и шамана. Сметет слежавшийся снег со скал, сметет всех, кто не успеет укрыться. Земля вздрогнет, гул прокатится от скал до берегов, огромные волны взломают льды, выбрасывая на берег зазевавшихся левиафанов.
Облака? Тучи? Даже владычица звезд, вкруг которой все остальные ведут свой бесконечный хоровод, не сумеет удержаться на месте. Медленно, медленно двинется владычица к югу, увлекая за собой все звездное царство...
Двадцать снов нужно Ветру, чтобы задуть страшное зарево на юге. Наконец все встанет на свои места, начнется новый сезон. И труд наш, и Великий Бубен…
--------------------------------
***
Стенькины тапочки
Бегать очень-очень хочется, но неудобно, задние лапы быстрее, а если в животике мисочка каши — то и вообще несолидно получается. Паркет скользкий. И еще бегать надо потому, что иначе за тапочками не угнаться.
Тапочки — это хорошо.
Самые большие тапочки — самые лучшие. Мягкие, пахучие. Только вот незадача: эти чудеснейшие тапочки редко спускаются с полки на пол, обыкновенно — поздно вечером. Никогда одни не остаются, всегда человек внутри. Дружат с газетой. Газета — неприятная вещь. Если кусить замечательные тапочки, газета немедленно сворачивается в трубочку и неумолимо бьет Стеньку по носу. Неприятно. С другой стороны, именно эти тапочки знают, где чесать стенькино пузико так, чтобы — ах…
Другие тапочки, поменьше, кормят, приносят вкусненькое. Стенька любит вкусненькое. Очень хорошие тапочки. Полезные тапочки.
И еще две пары тапочек, самых маленьких.
Самые маленькие тапочки любят перепутываться. Иногда синий вместе с красным, красный вместе с синим. Иногда вместе красные, а синие в разных комнатах.
Эти тапочки можно кусять. Даже жевать можно, если валяются под диваном, или рядом нету самых больших тапочек, которые с газетой. Маленькие тапочки любят со Стенькой играть. Убегают, но не слишком быстро, чтобы Стенька мог догнать и кусить. Еще игрушки приносят и убирают за Стенькой лужи. Хорошие тапочки. Милые тапочки.
Бегать очень-очень хочется.
-----------------------------------------------------
***
К вопросам о...
1. К вопросам о здоровье и трудоустройстве в сумерках
Девушки выглядят столь трогательно, когда забираются с ногами в моё любимое зелёное кресло. Эти маленькие ступни... Летом босые, зимой обтянуты колготками - ещё умилительней.
Лина ложкой лопала лососёвую икру прямо из банки, отказалась от хрустальной икорницы. Лопала и хлюпала носом. Совсем бледная, допек кровосос-начальничек... Дурак он, дурак...
Откушала, вытерла губы кружевной салфеткой. Закурила длинную тонкую сигарету, отхлебнула крепкого кофе из огромной кружки. Она любит с сахаром и сливками, но стесняется подобного "плебейства", в гостях пьёт чёрный. Даже в гостях у меня.
- Представляешь, милый, меня уволили вместе с этой дурищей. - Лина сделала слишком большой глоток, поперхнулась и закашлялась. Я ласково встряхнул её за плечи и похлопал по спине. Успокоив кашель, девушка продолжила:
- Так вот анализы не сделала вовремя эта курица Биби и, естественно, перезаразила весь офис. Наследники господина уволили всех. Представляешь?
Я дружелюбно пожал плечами: мол понимаю, сожалею о подобной несправедливости. Из вежливости полюбопытствовал:
- А кровь для господина вы сдавали согласно конституции, из вены, со всеми предусмотренными анализами и в установленном количестве?
- Милый, ну ты как вчера родился... Разумеется, официально считалось, что это так. Но какой вампир будет давиться из пробирки, если в офисе пятнадцать человек? Разумеется, он предпочитал живую кровь, прямо из шеи. - Лина слегка наклонила голову и, оттянув горловину свитера, продемонстрировала мне многочисленные ранки от укусов.
- И ты не уволилась сразу же, как только узнала про это?
- А куда мне податься, милый, с моим филологическим? Учителей сейчас больше, чем учеников, издателей - больше, чем читателей. Менять жизнь на гроши в какой-нибудь глупой госконторе? Так ведь и там в начальниках те же носфераты, только вконец оголодавшие и по десятку на одного человека. Оглянуться не успеешь, высосут как устрицу...
От большой кружки кофе Лина, как обычно, задремала. Красивая голова, обрамлённая чёрными кудряшками, томно откинулась на спинку кресла, открывая нежное горло. Сдерживая рефлексы, я втянул клыки. Герпес и насморк - это вам не шутки, от них вампиры умирают.
Выздоравливай, девочка.
2. К вопросу о зомби и трудовом коллективе (На ковре)
А ковра-то в кабинете никогда и не было. Голимый линолеум. Зато окно заслуженно гордилось цветастыми занавесками в рюшечках и чахлыми цветами на подоконнике, да пышное офисное кресло с переменным успехом обольщало двухтумбовый стол, не отягощённый бумагами. Бумажных баррикад Николаич не любил, зато регулярно любил на этом столе Людмилу Степанну, распреда из третьего цеха. Качественно любил, стол частенько ремонтировали.
Ну это Людочка отдыхала с определёнными удобствами: нас Николаич имел непосредственно на линолиуме. Не менее качественно. Столь же регулярно.
Сегодня завотделом топтал Никитушку:
- Что за эгоизм... Вот ты спустил пар, тебе теперь хорошо, а коллективу каково? Ведь запах, везде этот запах! Как в больнице, упаси... - баритон Николаича возвышался до меццо и падал в сопрано, просачивался сквозь хлипкие перегородки, растворял в себе стрекотание арифмометров.
Никитушка, крупный паренёк из Орловской губернии, краснел всей круглой белобрысой физиономией, стеснялся. Ёжил жирными плечами под спецовкой, втягивал объёмистый живот. Чуял за собой вину. Краснеть-то краснел, да не особо шугался. По причинам развитой мускулатуры и покладистого характера Никитушка, случалось, пособлял Николаичу в сверхурочных погрузочно-разгрузочных работах особой деликатности. Посему держался без подобострастия и даже смел выражать своё суждение:
- Так срал! Тоже не аромат… Вы сам морщились... Кому понравится?
- Взрослый человек! - Николаич взорвался, с силой врезал кулаком по столу, поморщился. Что там: это удовольствия иллюзорны, а вот страдания реальны... Продолжил мягче. - Кто не срёт? И я сру, и сам ты, милый, не фиалками пукаешь. Эта столовая... После обеда в отделе запахи - кондиционер морщится. И что, всех пострелять? И тебя? И меня? Теперь твоими заботами ещё один зомби в коллективе. Он как, шанелью благоухает? Всем лучше стало? Отвечай!
Никитушка покраснел пуще прежнего, надулся. А и что сказать? Выдавил:
- Так зомби он хоть молчит...
Николаич вздохнул. Действительно, пострадавший чуть не с первого дня службы избрал покладистого здоровяка мишенью для злых насмешек. Никитушка, по причине замедленных мыслительных процессов, поперву не замечал. Когда дошло, начал краснеть. Багроветь. Наконец, под особо обидную язвительность посредь курительной комнаты и обеденного перерыва, взметнулся и свернул языкастому коллеге шейку.
Коллектив остолбенел и не сразу спохватился о фельшере. Да пока тот прибежал... Пока протрезвел... Пришлось вызывать зомби-команду, оформлять нарушение техники безопасности. Никитушку можно понять, но... После потерпевший две недели бюллетенил. Плюс за профсоюзный счёт санаторий, морозильник для домашнего хранения, термокостюм. Расходы! Николаич вновь вздохнул.
- Значит так. По всем счетам от некромансеров вычтем из твоего жалованья.И извинись перед коллегой. Пусть и зомби бессловесный, а всё человек. Исполняй.
Никитушка кивнул, фальшиво изобразил на лице виноватость и вышел из кабинета.
3. К вопросам правильном питании и долголетии
Как всё зависит от угла зрения.
Сказать, что она просто хороша, это сравнить прожектор с ночником. В своём ретро Белиз смотрелась ослепительно. Да, магниевая вспышка фотографа. Нет, ярче.
Когда она вошла… Небрежно уронила неброских соболей на руки стюарду…
Росчерк молнии в ночном небе.
Для меня. Для тех, кто замечает и воспринимает окружающий мир. Кают-компания продолжала жевать свои ростбифы.
Фигура, возможно, более женственна, нежели диктует мода педофилов. Грудь не слишком велика, но высока, крепка и не нуждается в лифе для сохранения формы. Талия и бёдра не рубенсовские, но вполне хороши. Светлое платье в тон интерьеру. Открытые плечи. Изящные руки. Пышные тёмные волосы. Губы, какие губы...
Пока стюард с манто в руках вышагивал к её столику, Белиз стремительно пересекла зал. Вспорхнула на табурет возле стойки, справа от меня. Мне проще, когда женщина слева.
Нетерпеливо прищёлкнула ноготком по пепельнице. Да, гром всегда запаздывает. Буфетчик склонил голову в почтении и нырнул в подсобку. Бренди принёс в бокале, накрытом салфеткой, для сохранения драгоценного аромата. Чашку кофе ещё через мгновение. Пятизначная цифра в подписанном чеке меня несколько удивила.
Белиз заметила любопытство – ей проще, она ведь справа – и пояснила:
- На питании нельзя экономить. Если желаешь сохранять молодость ближайшие тысячелетия.
Низким голосом, глубоким. И глаза - зелёными светофорами сквозь полумрак буфетной.
Я подавил волнение, сделал глоток колы. Поинтересовался вполне спокойно:
- Правильное питание подразумевает сегодняшний ужин?
Альфонс за её столиком побледнел. Не побагровел, хорошо. Читает по губам? По походке? Возможно… Сколько лет он с ней? Триста, четыреста? Такие как Белиз, разменяв несколько веков, склонны к консерватизму. Если верить книгам.
Улыбнулась:
- Доживи до вечера – узнаешь.
Сунула мне в карман рубашки визитку-пропуск. Соскользнула с табурета и вышла, не прощаясь. Что ей те кофе, манто, обед? Альфонс, подхватившись, кинулся вслед. Взгляд в мою сторону – напалм. Ха! Не по плечу я тебе, пухленький.
Я покрутил в пальцах визитку. Шикарно, да. Не краска – позолота. Радиометка, чтобы система безопасности опознала гостя издалека.
Пойти? Заманчиво.
Не сам ужин, разумеется. Не страдаю снобизмом звёзд и аристократов: мясо белых на вкус не отличается от мяса цветных. Всё дело в подливе.
И в десерте.
Белиз хороша, спору нет. Страшно увязнуть на несколько сотен лет. Стоит вся эта её роскошь свободы?
Вопросы, вопросы…
4. К вопросу о мелких пернатых
Синичий век короток. Век? Смеётесь… Если по человечьим масштабам, то год за десять: живи - не тужи.
Хороший муж - сытый муж (не банальность, но мудрость). Птичке-Синичке грех жаловаться. Всё как в расхожей песне: не пьёт, не бьёт, вежлив с тёщей, ласков с детьми. Не грешит ни охотой, ни рыбалкой, ни футболом, в интернете не зависает. Бережливый, но не скупой, зато практичный и хозяйственный, и хобби - лучшее из возможных: мастерит по дому всякие приятности. А что к небу безразличен, так и это плюс: непросто семьям, если и муж, и жена душой за облаками.
Хороший. Милый. Ласковый и нежный. Только вот цветы пересадил без спроса... Дурачок...
Как теперь! Как?! Синичий век... Век? Год за десять, девочки, год за десять. Две девочки у Птички-Синички, два птенчика, три года и семь.
И сама виновата: недоглядела, в полнолуние недоглядела, не доглядела в полнолуние на коляды. Дура. Дура, дура, дура! Ведь цветы пересажены...
Все перевёртыши знают на память, как расставить цветы на подоконнике: сухая веточка жимолости, фиалки, хлоя, бегония, герань, орхидея, кактус. Именно в такой последовательности, слева направо, непременно в глиняных горшках с лунными рунами.
И даже полная луна
нам отныне не страшна.
Да вот муженёк, пока суетилась по рынкам-базарам, все цветы пересадил в керамические вазоны и переставил по своему вкусу. Жимолость, выбросил жимолость... Как теперь будешь без своей птички, аккуратистик? И сама виновата, не доглядела в рождественских хлопотах. На коляды не доглядела, на коляды, теперь год в птичьем облике, синичий год, cтарит, как десять человечьих.
Обидно, как обидно, ведь такие подарки приготовила дочкам, не успела положить под ёлку. Вошла в спальню, переодеться в праздничное (трикотажное, в облипочку до неприличия, цвет в соответствии с наступающим годом), вошла в спальню переодеться, а из окна - Хозяйка-Луна. Сброшенной змеиной шкуркой, загадкой для участковых Шерлоков и Мегрэ опали на пол домашний халатик, бельё... Хорошо, что на предмет свежего воздуха открыта форточка, распахнуты шторы.
Птичка-Синичка выпорхнула в морозный декабрь.
Не смертельно: и тёплое гнёздышко, и заначка на чердаке заготовлены, и дочки с младенчества приучены следить за кормушками, и кошек старина Акцент (на четверть кавказец, на четверть немец, остальное неведомо) во двор не допустит. Вот только год синичий – за десять человечьих. Вернуться к мужу постаревшей на червонец? Ведь не объяснить… Воронам проще, долгожительницы. Эх, не успела положить под ёлку подарки для девочек … Им тем более не объяснить…
Горько, горько, горько! Как горько вышло!
И тут – счастливое чириканье, из окна вылетает мелкая, совсем мелкая… Младшенькая, любимица:
- Мамочка, мамочка! Ура! Я тоже птичка, мамочка, погляди, я птичка, как и ты!
Птички, птички, вы мои синички, короток ваш век, короток. Мал золотник, да дорог.
5. К вопросу об облаках, закатах и восходах
Пленительны глаза фейри! Даже у полукровок восхитительны и глаза, и губы.
Джейн, как обычно, спикировала из розового предрассветного облака прямо под колеса моей колымаги: я чуть успел затормозить, она – развернула крылья у самой земли. Присела на капот, обожгла мимолётным взглядом, похлопала ладошкой рядом с собой – выходи-выходи, присаживайся-присаживайся!
Фигурка всё та же, талия не толще моего бедра, высокая грудь не нуждается в лифе. Но века, её века, прошедшие с нашей прошлой встречи, оставили чуть заметные, но следы: над ключицей шрам от охотничьей стрелки, морщинки в уголках глаз. О! Глаза, глаза! В юности глаза фейри зеленеют апрелем, а сегодня у Джейн – карие радужки, карие, цвета сентябрьской листвы, сентябрьской. С алмазной росинкой в уголке…
Рыжие глаза, с прозеленью, конец сентября. С дождинкой.
С трудом подавил желание закурить, хоть и бросил в прошлом веке… Когда присел рядом – провела кончиками пальцев по моему предплечью.
- Привет!
- Привет. Какой ты сегодня… Как ты?!
Риторический вопрос. Сразу – к чему тянуть? – отдаю Джейн мешочек с рубинами. Последний. Сегодня моему сыну, её племяннику восемнадцать. Восемнадцать? Что те восемнадцать? Вчера… Миг, только миг… Давлю, в зародыше топчу прорастающие воспоминания. Восемнадцать – в этом мире. А сколько в мире фейри?
Джейн всегда чувствовала меня куда лучше своей грубоватой сестры. Или проще: не стеснялась показать, что понимает? Не раскрывая, не глядя, опускает мешочек в карман. Горячий капот, даже сквозь джинсы. Последний мешочек, последний повод.
Опять взгляд искоса, осторожный:
- Встретимся вечером? – вопрос Джейн неумолим, и невозможен ответ помимо согласия, но я молчу, молчу, молчу.
- Пока, пересечёмся.
- Пока. Непременно.
Чуть вздрагивает хрупкими плечиками, не глядя в мою сторону. Младшие сёстры бывших жён... Вот никакого сходства со старшей, рослой и крепкой. Маленькая, изящная, напоминает мою нынешнюю половинку. Джейн отталкивается ножкой от капота и взлетает столь же стремительно, растворяется в облаках, никаких прощальных кругов.
Семья сейчас у моря, далеко, не скоро. Казалось бы… Но – за встречи отцов с фейри чаще платят дети. И если простой простудой, то это ещё не страшно.
Прости, Джейн. Прости.
6. К вопросу о презумпции
Боль и прошлое? Прошлое? …! …! …! Настоящее.
Прошлого нет. Времени нет. Секундная стрелка недвижима, капли, капли с потолка в стасисе невесомости, звуки, звуки замерли, не докатываются до ушей, крик не в силах вырваться из гортани, переполняет лёгкие. Прошлое? Прошлого нет! Время страшится соприкоснуться с болью.
Ногти крошат пластик, рвут поролон и кожу, пальцы рук сминают хромированную сталь подлокотников, пятки, пятки, голени, икры… Рай? Что рай… Годы, годы в раю – ничто, пыль, снежинка в пламени минуты здесь, когда - боль. Воспоминания - лишь в мгновении перерыва, воспоминания о боли, а когда боль владычествует – нет ни капель, ни часов, а звуки вонзаются в страдающую плоть вместе с…
Шепелявый экзекутор нынче сам-один, без напарника, так «пациенту» полегче: палач время от времени (да, он во времени, во времени!), время от времени отдыхает. Глазеет в окно (окно… тут окно… оказывается тут есть окно!). Перекусывает, ковыряется зубочисткой, сморкается. Утирает пот рукавом камуфляжа, почесывает жирное пузо сквозь тельник. А ещё! Еще отлучается в туалет. Что прекраснее! Это - рай…
Время от времени (время! опять время!) зачитывает пытуемому положенное, его приговор. Это дважды больнее (больнее? дважды? разве боль подлежит измерениям?) - не знать своей вины. О, это извращённая справедливость: лишение памяти о содеянном уравнивает осуждённого с безвинной жертвой, углубляет и обостряет. Обостряет? Чушь… Перерыв – это перерыв, любой перерыв – счастье. А вот незнание меры-продолжительности наказания умножает страдания на бесконечность.
Будущее? Что страшнее будущего?
Время боится входить сюда…
7. К вопросу о терпимости
Разумеется, они меня терпят.
Телепаты раздражают всех и всегда, но все всегда терпят телепатов.
Бухгалтер Оленька недавно лажанулась при вычислении процентов (телефон разрядился, а без калькулятора не умеет), умолила инспектора о рассрочке, теперь понемногу выплачивает штраф. Не из собственного кармана, из бюджета фирмы. Тайком. Разумеется, что-то утаить от меня она не в силах, вот и мучается: с одной стороны ощущает что-то вроде "ну я ведь должна платить за добро благодарностью" (именно я когда-то и привёл Оленьку к нам), с другой - боится, боится того, что всё о ней знаю. Три года назад мы взяли бухгалтером девчонку без образования, по рекомендации её тёти, нашего налогового инспектора. Тётя из налоговой давно ушла, перепроверять и прикрывать Оленьку некому, вот и боится. В первую очередь - меня. Норовит ненароком показать ножку (стройные ножки, кстати), не упускает наклониться и прижаться маленькой грудью. Не с целью соблазнить: просто боится. Но терпит.
Менеджер Ванюша, избалованный самовлюблённый бутуз в маске простоватого паренька из деревни, от сохи (хотя и рос в райцентре), искатель выгодной партии (о, ничего запредельного, всего лишь с пропиской и жилплощадью!), подозревает мой интерес к Оленьке и плещет ревностью на любое движение. Но осторожен. Терпит. Выжидает.
Младший Владимир, офисный сисадмин и компьютерный гуру канцелярского масштаба, ненавидит меня тихо и регулярно, полыхает раздражением, если встречаемся взглядами. У нашего великого информатика острая интернет-зависимость: половину рабочего времени Владимир расходует на сёрфинг, флуд и различные ютубы. В отличие от иных инетчиков осознаёт свою слабость. И мучает себя страхом возможных санкций, и понимает, что я всё вижу, и боится ещё сильнее. Но терпит.
Вадик и Яша вообще никого не переносят помимо самих себя и своих самок. Или тех самок, которых предполагают своими. Доминирующие самцы в стадии брачных игр искренни в своей готовности вцепиться в незащищённый загривок одностадника. Но – таят и терпят, я для них крупноват.
Кого-то это терпение не напрягает. К примеру Иришке до меня нет никакого дела. По рабочим вопросам она обращается ко мне безо всяких комплексов, даже охотно. Внимательно выслушивает советы и даже не пренебрегает воспользоваться. Незамужней юной красавице, высокой, стройной, грудастой и успешной абсолютно безразлично, что о ней знает и думает лядащий пузанчик средних лет.
А шефу я нравлюсь. Разумный вожак приемлет полезность соратников, не претендующих на скипетр, и понимает, что в современном бизнесе никак без телепатов. Да и вообще шеф - откровенный хищник, не скрывающий собственных клыков и не порицающий чужие. Терпит меня без усилий. Гудение кондиционера раздражает его сильнее.
Или Тимофеевна. Старушка мне даже симпатизирует за вежливость и за то, что не изменяю жене. Особенно за последнее: покойный супруг Тимофеевны не упускал возможностей, будучи сам беспредельно ревнив. В целом мне легче находить общий язык с умными пожилыми людьми: богатый жизненный опыт помогает, порой, читать по лицам не хуже, чем в душах.
Телепатия - дар свыше... Слова! Каждый из нас прекрасно знает: этим наделены все люди. Вопрос упирается исключительно в честность и смелость называть вещи своими именами, в готовность видеть лик, а не личину.
Ну а коллеги терпят сосуществование и со мной, и со своими демонами.
Как иначе?
8. К вопросу о силах и инерции
Вечером, они всегда заходят в паб поздним вечером, почти ночью, но, всё же ещё вечером. Почти к закрытию.
Все они чем-то неуловимо схожи, не спутаешь. Рыжие и брюнеты, рослые и приземистые, жирные и измождённые: все узнаваемы с первого взгляда. Стоит хоть одному появиться, засидевшиеся клиенты спешно рассчитываются и покидают паб, иной раз не успев даже пригубить своё пиво. Сами понимаете, их визиты и так – не радость. Ещё и убытки, пусть небольшие. Зато у меня никогда не бывает проблем с тем, чтобы выпроводить засидевшегося гуляку. Так на так.
Этот появился за минуту до полуночи. Да, я раньше никогда его не видел (поверьте, в нашем бизнесе умение запоминать лица с первого взгляда – необходимость). Маленький шатен в обшарпанной кожаной курточке, носатый, глазастый, смуглый. Маленький, почти карлик по нашим меркам. Как водится у них, заказал пинту ноябрьского, расплатился полусовереном, сдачи не требуется, не требуется. Но взял. Как у них водится. Пил прямо у стойки, большими глотками, всё поглядывал на часы. Он выглядел столь усталым и опустошенным, что я осмелился, что я не утерпел:
- Простите, мистер…
Он оторвался от своей кружки и почти взглянул в мою сторону. Слегка, чуть заметно, но невероятно, невероятно выразительно шевельнул бровью, то есть: «давай, не тормози, но и не разгоняйся». Как им удаётся вложить столько в любой, простейший жест? Ободрённый, я решился задать измучивший вопрос:
- Как… Как там? Как оно там, мистер?
Он вздрогнул, он явственно вздрогнул! Я напугал его! Я напугал одного из них! Господи, прости, какая, какая бестактность… Он, разумеется, мгновенно ощутил моё смущение, поморщился.
- Там? Хуже всего, что возможно представить.
Он полыхнул на меня синевой из-под выцветших бровей и залпом проглотил остаток своей пинты. Вновь взглянул на часы. Пожал плечами, кинул на стойку два полусоверена и показал два пальца. Две кружки. Как водится, я отсчитал сдачу, все до пенни. Как водится, он дважды отказывался, как водится, взял. Сделал глубокий глоток, и вдруг – а вот это у них не заведено! – заговорил сам:
- Всем нелегко. Но инерция, миром движет инерция. Ты ходил в школу, должен помнить, что такое инерция. Мы появляемся у вас по инерции, это не рентабельно. Суди сам! – он мотнул головой в сторону окна, в сторону своей повозки.
Да, улов у малыша небогат. В упряжке парочка синюшных наркоманов, жалкий висельник, полисмен с безразличным лицом, перепуганный коммерсант средней руки. И всё. Даймонёнок горестно вздохнул и единым духом выцедил кружку. Отрыгнул излишек газов, поморщился, смущённо пошевелил когтистыми пальцами – простите, о, простите! - и продолжил монолог:
- Интернет и дураки. Дураки у вас и дураки у нас. Вот то трение, что останавливает маятник! Ваши придурки готовы продать душу уже даже не за золото! За полную чушь, за виртуальное признание, за никчемные иллюзии! Продают и души, и жизни даже не за успех – за жалкую иллюзию успеха! А наши идиоты, разумеется, немедля кинулись разрабатывать открытую жилу, вложили в это все силы. И что? Торговля в реале уже нерентабельна. Нас, последних специалистов, посылают к вам по инерции, не по необходимости. Бюрократия! На этот раз восславим силу бюрократии и великую силу инерции! Но это ненадолго, увы. Скоро наши визиты в ваш мир прекратятся за ненадобностью… Ты! Ты спрашиваешь – КАК ТАМ?
Он встал из-за стойки, чуть взмахнул хвостом в сторону второй кружки: «угощайся, угощайся, пока угощают!». Вышел из паба, чуть припадая на левое копыто, вскочил в повозку и с неожиданной яростью перетянул упряжку грешников бичом. Повозка рванула с места со скоростью форсированного «Ягуара»…
Я перекрестился и выплеснул дарёную пинту. Вредно для почек.
Обычно они заглядывают в паб поздним вечером. И что чернее вечера, перетекающего в ночь? Это вам не мутная чернота выключенного монитора…
****
И мы остановились на холме
И мы остановились на холме. Останки нашей ярости искрились, стекали с пальцев каплями напалма, вгрызались в беззащитный парапет и расцветали в алые бутоны. И робко трепетал над ними воздух, уставший насыщать собой пожары, и заросли акаций и платанов мечтали прорасти назад, под землю, укрыться в нерождённых семенах, но не встречаться с нашим гневным взором.
Ещё вчера тут было всё иначе, а нас влекли в цепях на эшафот, желая покарать и обесчестить. Весь город собирался поглазеть, как наглецов презреньем истязают (ведь любит на досуге горожанин потешить брюхо пивом или водкой и самоутвердиться в коллективе насмешками над теми, кто не в силах ответить на напрасные обиды). Все тут! И трудовые коллективы, и прочее оплёванное быдло, и профсоюзы жалких нищебродов, и жирные нарядные жандармы, и жадное чиновничье сословье, и даже записные олигархи! На травке многодетные семейства раскинули цветастые подстилки, пугают нами маленьких детишек. Вот юноша с надменною бородкой идёт, толпу плечами раздвигает, уверенный, что все вокруг - холопы, что только он достоин и увенчан. Такому заступить никто не смеет! О, вот иной, счастливейший из смертных, воркует, держит дочку на коленях, а та жуёт свой сладкий пирожок и грозно машет пальчиком в повидле. Вот юная прелестница взирает на нас как на противных насекомых и гневно каблучком асфальт дырявит…
Ещё вчера тут было всё иначе… Клерки брызгали чернилами, домохозяйки – помоями, сорванцы швырялись огрызками. Влюблённые парочки прерывали поцелуи, дабы метнуть в нас взор, полный презрения, гимназистки скандировали грязные оскорбления, а шустрые пенсионерки с негодованием потрясали газетёнками и моноклями.
Ещё вчера тут было всё иначе! Вот важные судейские расселись у места лобного в почётной ложе, вот знать в своих каретах зубоскалит, вот тысячи придворных челядинцев на жизнь глазеют с непритворной скукой, вот стражники в парадных одеяньях с собою привели подруг и присных, вот тысячи бездарных преснопевцев слагают кто хулу, кто поношенье, вот щелкопёры казнь живописуют и капают слюной в клавиатуру.
Вскипела ярость, цепи разрывая, мы с Лилом воплотились в жутких монстров, а бро Охальник их не удержал… И началась безумная потеха, и все от нас бежали без оглядки, покинув свой родной любимый город… И гнев царил на улицах пустынных всю ночь, и мы остановились на холме лишь утром.
То, что еще вчера было городом, огромным гордым городом, надменной тысячедворцовой столицей, неприступной цитаделью десятков крепостей и тысяч замков, кузницей и житницей, вокзалом и гаванью, вместилищем бульваров и аллей, пристанищем библиотек и цирков, продажной меккой торжищ и базаров, теперь в слезами до краёв залито. И волны беспрепятственно гуляют в витринах опустелых магазинов, намедни переполненных товаром, и крыши экипажей и повозок в пучинах вод ржавеют сиротливо средь островков лачуг и небоскрёбов.
Горестно, с узелками на спинах, влачились горожане к опалённым и затопленным жилищам, оплакивали убытки, подбирали уцелевшие клочки и крошки. Жалобно квохтали их жёны, сёстры, матери и пассии, горько рыдали по утраченным нарядам, румянам и благовониям. Купчишки с ростовщиками посыпали головы пеплом банкнот и закладных, чиновники уныло ковыряли развалины судилищ. Лишь каменщики, истинно свободные каменщики не унывали, замешивали раствор для свежей кладки. Их праздник!
А впрочем, что мы тут о пустяках… Ведь – дети, в своих кроватках и колясках плакали дети!
И мы, переглянувшись, устыдились. Мне вдруг открылись такие бездны собственной души, что я в тоске сомкнул уста и веки. От холода бесчисленных сфирот, где нас не ждут, не верят и не любят, укрылись мы в тепле родных феодов…
И там остановились на холме, взыскуя вожделенного покоя.
***
Этюд в бугровых тонах
От холода бесчисленных миров, где нас не ждут, не верят и не любят, укрылись мы в тепле своих феодов. Лил предпочёл величественных гор и древних замков гордую отраду. Там ободрял усталых и печальных, там привечал друзей и юных дев, там размышлял, мечтал и воздвигал, писал стихи и пламенные песни. Охальник воротился в мир людей, в надменную суетную столицу, и в тесноте заброшенной мансарды предался изысканиям путей, да прочим сладострастным прегрешеньям. А я остановился на холме, у озера разбил свой бивуак. Я отдыхал душою от искусов, смирял гордыню и суровый нрав, учился, как сберечь родных и близких и отвергать случайные знакомства, лелеял там грядущие обиды и тосковал о том, что не свершилось.
Века мелькнули как единый миг в блаженствах скучноватой пасторали.
Вечером, ласковым летним вечером, нежным июльским вечером гигантская тень на миг затмила закат, а спустя ещё секунду величественный крылатый ящер опустился на землю пред моей палаткой. Для своего визита бро Лил избрал облик дракона.
Красив! Чешуя искрит оттенками зелени от яшмы до изумруда, модная бирюза крыльев, багрянец пасти, червонное золото глаз. Есть вкус у паршивца, завидуйте. Кокетливо - этакий нарцисс - пускает струю пламени: протуберанец! И голос - рыдают в зависти Шаляпин с Паворотти:
- Привет тебе, мой старый добрый бро!
Я плавно развязался из асаны и потянулся на своей циновке под сенью одинокого баньяна. Мы обнялись, и Лил рассказ продолжил:
- Дошли из города волнующие вести. Доносят, что наш милый бро Охальник, отправился недавно ко двору, и по сей день оттуда не вернулся. А белошвейка нынче поделилась: расставлены в указах запятые, на всенародном волеизъявленьи готовится ужасное злодейство. Пора нам расчехлить и всем напомнить!
- Но ты уверен, что никак иначе? Достало нам разрушенных дворцов и островов, низвергнутых в пучины... А если наш Охальник просто запил в компании шутов и юных фрейлин?
- Ну, если так, мы выпьем с ним на шару и потусим. Давно не развлекались!
Мне не хотелось пить и тусоваться, и драться надоело, если честно - в достатке разрушителей и судий, а вот творцов изрядно не хватает. Давно известно, что нет истины в вине, дворцах, лачугах, книгах и тусовках... И я кивнул, скрывая недовольство. Пожалуй, заскучаю там безмерно: на всенародных волеизъявленьях поют всегда одни и те же песни. У исполнителей ни голоса, ни слуха, а пыжатся, что жабы на болоте...
Я вскарабкался Лилу на спину, и мы устремились в назначенную точку дорогами из жёлтого кирпича, тайными порталами, путями драконов. Экстрим, рекомендую! Что те пернатые бурёнки...
И миг спустя – известное всем место.
Оставь одежды, всяк сюда входящий, ведь тронный сад украшен и расцвечен, и выметен, напудрен, напомажен, и выбрит, как восточная принцесса. Неисчислимые ливрейные подкрашивают бронзой, унавоживают клумбы и гербарии, раздувают свечи и камины, натирают паркеты и мозоли, суются и суетятся, хлопочут и хлопают. Повсюду вальсируют герцы с герцогинями, бьют чечетку чечены с чечевицей, стебаются степом Степашки и ещё, и ещё, и ещё! О, как жаль, что вас там не было! Прекрасны Зирны до грехопадений!
Пока не время, но массы в сборе - ласкают милые сердцам шаблоны, меряются банальностями, сообщаются генитально: о, эта замечательная готовность соответствовать!.. Повсюду вальсируют лицевые танцоры в своей пыльной плюшевой серомышатности, втираются доверительностями и источаются взаимооблизываниями. Опытные ушлые умники крепят альянсы и плетут свои макраме, умилительно шепчутся с челядью, сулят и обнадёживают обещательностями. Сонмы эльфов (белых, чёрных, серых, синих, зелёных и пятнистых) щеголяют изысканностью гардероба и многозначительностями взглядов, распевают баллады и романсы - чу! Юные Конаны бугрят бицепсами и ягодицами, сталкеры сталкерят дюжинами дюжин, квинты Эммануэлек набухают сосками. Свидетели контактов и тарелок, эти суровые звездочёты в личинах улыбчивых кенов, грезят наяву и раздают листовки с тезисами докладов. Записные армагеддонщики влекут сонмы запуганных и алчущих спасенья в истерические слюнобрызгания. Табуны тёмных лошадок нагло ржут и старательно избегают света. И ещё, и ещё, и ещё! Опытные ушлые умнички! Ушлые. Опытные...
И - легионы Новых Роландов в доспехах из мятой фольги и плоских шлемах-шляпках мчат на рысаках рыжевато-жёлтой масти с облезлыми хвостами и опухшими бабками. Роланды декламируют рэйв о достижениях вожделенностей с целью милости к падшим и торжества века златого. Привет вам, покорители тёмных сторон луны и башен.
А вот исключительные личности, преполненные совершенствами! Сколь хороши! Блесковыбритые причёскооглаженные ухоженности в улыбкомасках на лицеприятностях, в понимательных бровоподнятостях, в изящно-нарядных куртуазностях с портфельностями на плечеремнистостях. Прекрасны! Огневзорят, метеорят по зале, ледоколят толпу, источают многозначительности и оглоушивают покровительности.
Наше прибытие осталось замеченным: партера немедля ощетинились жальцами, драконоборцы-с обнажили-сь и расчехлили-с (предусмотрительно отступив на безопасность, поближе к выходам и страже). Прочие, осторожные и наученные, зашушукались, живо расступились.
Лил облизнулся с аппетитом, но к чему, к чему спешить с потехой молодецкой? И мы проследовали в зрительную ложу. Друзья окрест заметили нас также: Чеширский кот прислал свою улыбку, Лилу, Лилу немедля в знак привета исполнила в прыжке тройное сальдо, граф де ла Фер отдал салют рапирой, а Ришелье устало поклонился. И подтянулись грустные аэды, уставшие от гнуса и пираний, танцоры с одинокими волками прорвались к нам в заперпендикулярность, а с ними и стальные генералы, верхом или пешком – кто как сумеет... И тролли, неуклюжие страдальцы с зарубками от гномьих топоров, ища укромности, в углах окаменели. Сквозь чёрный ход тихонько просочились утыканные стрелами Шерханы, и в тишине уютной нашей ложи зализывали раны и ожоги. А зачарованные странники склонили свой терпеливый грустный взор нас и присных, а также смуглоликие креолки, и тысячи осмеянных блондинок, и рыжие смешливые ирландки… И много, много было поцелуев, рука немела от рукопожатий. А мы? Мы рады, рады вам безмерно.
И, наконец! Муэдзины взвыли вувузеллами, врата с грохотом распахнулись, пиплы с писком шмыгнули в стороны: в тронный сад вступил кортеж с попаланкином Субтильной Субретки. Её свитские мельтешат, её дворецкие расстилают коврики, её паладины сметают пылиночки, её клевреты надувают щёчки и делают губками "пук!", её клевреточки задирают лапки, её... Сама нынче в красном, с кровавым подбитием. Для знающих - знак. Алчет! Прольёт!
Cад замер в ожидании... Все в сад!
Наконец и скрытая боковая калиточка тихонько скрипнула - предательски, о, предательски! - и сквозь щёлочку в сад просочилась всеми многими ликами Леди-Блед... Вот - серьёзная опасность. Леди известны склонностями к детсадомазо, их розовые ридикюльчики скрывают походный набор Шизанутого Коновала, не знают жалости железные сердца. И ведь скоромница, встала в сторонке, как не родня самому… Народец торопливо рассосался вкруг, устремляясь избегнуть... Не тут то! Сонмы зароились изо рта её, из ноздрей её... Тихо, тихо, тихо просачивались в сад замшелые закулисные подковёрности свиты её, присасывались к несчастным, а те замирали в натужных улыбках, не смея проявить...
Кворум!
- Дед Лайн! Дед Лайн! Дед Лайн! - вскричал голосистый гламурный глашатай, а чээсэвщики немедля перевели все солнечные хромометры, часы и часики на указанную отметку икс.
Важные вельможники жирными сановитыми телами споро вымостили живой мост от попаланкина к президентиуму. Изящным па-де-ша Субретка проковыляла к неизменным местам встреч, и засумбурила по сабжу без вступлений:
- Мы именем и волею народа на ваши вожделенья отвечаем. Как вы сейчас немедленно решили, засим провозглашаем десятичность! Отныне десять месяцев в году, по десять дней. Недели – отменяем! Зато в минуте ныне сто секунд, а сто минут составят час, которых в сутках десять. Излишки всех мгновений незаконных немедля сдать в казну под страхом казни!
Аплодисменты и овации, букеты и венки! Неудержимые шушуканья восторга: "...сколь чудный слог…", "...восторги упоений...", "...давно пора их приучить к порядку..."
Придворные и дворовые умовластители немедля откликнулись десятистраничным проектом новой грамматики: десять букв в алфавите, десять слов в предложении, десять предложений на странице, десять страниц в книге. Школы, верный оплот, кузница грядущего, стремительно обосновали, ометодичили и внедрили десятибалльную оценку и десятилетнее образование. Налоговое ведомство уведомило, что десять дней, как принят новый десятипроцентный налог на всё с десятикратной пенёй за декаду просрочки. Купчишки, покряхтывая, потянулись за кошельками подвластного народца... Градоначальники отчитались о ходе перестройки всех помещений в десятиэтажности, а директоратский корпус рапортовал о внедрении десятичасового рабочего дня. Остальное обчество проявилось чотко и без изысков: дитёнки жалобно затамагучили, мамашки кинулись закупаться, кормильцы привычно отматюгались, а стражники немедля задержали каждого одиннадцатого.
И воодушевлённая Субретка, ощутила, прониклась всеобщей любовью, неизбывным пониманием патрициев и трепетом плебейства, продолжила о прочих развлекухах:
- Презренные ничтожества детектед! В то время, как мы дружно бороздим, иные гадят, гадят, гадят, гадят! Я вас спрошу: чего же боле?
Субретка на миг замолчала и ответствовала сама себе:
- Нам кажется, терпенье неуместно! Но даровать ли слово покаянья? Потешимся его постыдным страхом и покараем...
Ораторша приумолкла, дождалась поощрительного кивка Леди-Блейд и утвердила оглушительно:
- Да!!!
Судилищные приставы выволокли из заднего прохода походного зиндана загодя спелёнатого Охальника. Срезали скотч и сдёрнули мешок с головы. Охальник, смешной и жалкий, пухленький лысеющий бутуз с детской улыбкой на кругленьком личике, на миг прищурился, потянулся онемевшими членами. Протёр кружевным рукавом ночной рубашки свой извечный неугасимый фонарь, поправил тюбетейку на обширной седеющей лысине и почистил зубы.
Наш, наш, наш, наш любимый бро Охальник! О, как презренные посмели! Я всеми фибрами повис на Лиле, сдерживая необратимость преждевременности яростного воздаяния, шепнул ему:
- Терпи, казах, ещё не ветер.
Охальник, милый наш Охальник, под утробное урчание толпы и улюлюканье челяди, под град гнилых помидорчиков, тухлых яичек и любимого народом гуано приступил к Публичному Покаянию:
- Друзья, друзья, нас тут не существует! И всё округ - иллюзия, и все мы - никто из ниоткуда в никуда. И вы ведь сами чувствуете, братцы, что жизнь проходит попусту и мимо, пока мы тут в трясине заблуждений не зрим тропы к пленительному счастью... Отринем и Платонов мы, и Брутов, ведь пиксель - это атом бытия. Но пикселю присущи колебанья, так он ли неделимый элемент? Что отделяет пиксель от другого? Иль все они сливаются в один? А если свойства у ничто, не есть ли сие нечто?
Охальник навёл на скучающую толпу свои тройные монокли в ожидании эмоций. Конферансье, бывалый шоумен пантомимист, услышал первые зевки и выкинул свой традиционный кунштюк: изобразил штанорасстёгивание и прилюдное испражнение. Толпа оживилась, вежливо захихикала любимому юмору чувств, а воодушевлённый Охальник - о, эта святая наивность! сколь выручала в безвыходностях! - продолжил занудствовать:
- Быть и не быть, как так суметь? Ведь бытие двоично: Инь и Ян, Адам и Ева, Путин и Медведев. Откуда десять в исчислениях профанов? Во всём лишь степень двойки наблюдаем. Известно всем, что байтов в килобайте не тысяча, не тысяча, но больше! И триедина наша двойка в байте, где дважды удвоение ея!
Охальник на миг умолк, перевёл дух и обозрел окрестную толпу. Толпа заинтересовалась, внемлела ереси поразинув рты и подразвесив уши... Все жадно поджидали развязку в цвет нынешнего наряда Субретки, но Охальник, наивный романтик, предположил успех своей речи. Воздев перст гору, возвысил голос он до низкого контральто:
- Так вот, на основании анализа древних текстов, семантики слов, не имеющих смысла, парадоксов одновременности перемещения и параллельности времени исполнения, могу уверенно утверждать: наша виртуальность иллюзорна. Все обыденные меры и критерии, драйверы, утилиты, потоки, трафики, гигабайты - ничто! Ценности, привязанности и рейтинги - пыль форматированного диска! Реален мир вне пикселей и битов, именно он обладает поистине волшебными свойствами, предаваемыми в преданиях: расстояниями, объемами, массой, плотностью, последовательностью и логикой. Наши корни - там, внутри. Мы, реалисты в сути, ограничили себя глупейшими песе, Пеже и пээмжэ, увязали фальшивыми этикетами, сковали надуманными ценностями и бессмысленными пристрастиями. Смиряться? Нет! Строили мы, строили, и наконец для всех нас путь в Реальный Мир открыт. Да здравствует свобода!
Охальник стремительно скаллиграфировал в воздухе огненную янтру освобождения. И охрана, и почтеннейшая публика в испуге шарахнулись прочь...
Но заструились заклинания охраны, и тронный сад сковала тёмная тягучая тишь... Мамашки зажали детишкам ушки, избавляя слышать страшное, мужи-отцы забледнели, обымая жилистыми руками притихшие семейства. Трубадуры примолкли, не решаясь нарушить, пальцы всадников сурово впились в эфесы, древка и рукояти...
Субтильная Субретка обменялась с Ледью-Бледью немногочисленными, но величественными взглядами. По мановению вельможного раскрашенного ногтя светила вмиг померкли, ветры улеглись, воды отошли, а толпа вздохнула с облегченьицем. Уже! Шире! Немедля! Субретка вскочила, роняя седые букли, и проверещала:
- Как смеет невоспитанное быдло противоречить нашим изъявленьям! Это так неприлично! Отрубите ему голову!
И что тут началось! Клевреты визжат и брызжут слюной окрест, левретки захлёбываются визгливым лаем и писают накрест, штатные очернители извергают свежепроглоченное орально - ужас, кошмар!
Палач, палач пробудился, вырвал начищенную секиру из плахи и метнул в приковрённого. Мастерство! Аплодисменты! Восторг! Гигантским сюрикеном секира вальсировала по саду, валила зазевавшиеся рододендроны и косила неосторожные газоны. Челядь метнулась ниц во избежание, восхищённые юницы кружевными сочувствиями утёрли пот со с лба утомлённого ката... Я тут, конечно выпрыгнул из ложи, перехватил секиру нежным кайтэн и уложил с поклоном в токонома. Охальник, этакий проказник, - о, эта мода на американизмы! - развернулся в сторону кортежа задницей, приспустил штаны и изобразил грубейший голливудуизм.
Экзерсисты всплеснули ручонками, экзорцисты в отчаянии тщетно воззвали к привидению и к сюзеренам... Но Охальник сплюнул экзекуторам под ноги, указал всем на фак, не струсил и потрусил на юг. Своры клевреток, стосковавшися по травле, оскалились ядовитыми жвалами, метнулись вослед! О, тропа героя!
Мы с Лилом переглянулись, ухмыльнулись и без слов поняли друг друга. Что, нам не светит? Время ли для драконов, драконы ли ко времени сегодня? Струёй напалма Лил отогнал шалавок и торжествующе взревел. Я взмахом верной глефы отразил тучу стрел, метательных ножей, томагавков, помоев и плевков. Поклонился рукоплесканиям галерки, замавашил Субретке в шиньон и изящным пируэтом отуширогирил подкравшуюся со спины Ледю-Бледю...
И!
Сад замер в звуках Моцарта и свинга, взметнулась стража в исступлении. Рухнули чернеющие стены, серые нырнули в норки, кортеж сбросил со спины субреткин паланкин и пустился наутёк, Росинанты удобрили герань, рыцари построились черепахами и медленно попятились неудержимо просветляющимся чёрным ходом.
Лил зашвырнул меня поназаспину, прихватил ошеломившегося Охальника под потные мохнатые мышки, вспорхнул крылами, и, удержанием мысли от облечения в образы, мы зататхагатили из душных чуждых и чужих уютностей по восьмеричному пути в Реал. И все друзья за нами, оставив позади протухшей тенью наскучившие вотчины субреток...
В место, где свет.
Где день как год, а год как жизнь, а жизнь как вечность.
****
Слабак
Гуру-рав изловил меня утром. Изловил на школьном стадионе, на брусьях, в виде и консистенции перезревшей прокисшей груши. Кивнул, солнечно улыбнулся тонкими губами, ореол морщинок так и полыхнул от глубоко посаженных глаз. Присел на скамеечку, полюбовался моими потугами исполнить «складку». Поёжился худыми плечами под зябким стареньким пальтишком, сбил снег с армейских ботинок. Натянул рабочие перчатки, вытащил из кармана пакет, собрал в него чей-то пивной мусор. Это у него фишка такая: типа любит чистоту, типа личным примером. Молчал. Дождался, пока я подойду. Подвинулся. Типа места на скамье недостаточно. Помолчали вместе.
Наконец гуру-рав нарушил трескучую тишину морозного утра:
- Сходил наконец?
Я отрицательно помотал головой. Гуру-рав укоризненно поморщился, сплёл длинные пальцы флейтиста в замок, упер в них небритый подбородок. Кстати, он ведь вечером брился, наверняка. Это наследственное: папа гуру также брился по два раза в день, а всё выглядел, как моджахед после недели в горах…
Минуту гуру-рав молчал, теребил носяру (небось опять насморк подхватил…), искал слова. Начал давить на совесть:
- А что мешает? Супругу пожалей. Детей. Они виноваты?
Я пожал плечами. Что зря болтать? Гуру-рав издал вздох, достойный опереточного Пьеро… Помолчал ещё минутку, вновь повторил свой вопрос:
- Так супруга и дети виноваты перед тобой?
Я подавил в себе желание съязвить словами приходского старца о первородном грехе и искуплении, потом вспомнил, что гуру-рав обижается, если шутить на подобные темы, и опять промолчал. К чему совсем портить утро приятному человеку?
- Ну а всё-таки, сходи. Сходи, Васенька, сходи. Смири эту вашу гойскую гордыню… Ведь все ходили.
- Не все, - не удержался я возразить, - батюшка наш не ходил, дьяк не ходил, отец мой не ходил. Многие не ходили. Вот и ты не ходил.
- Мне-то к чему? – удивился гуру-рав. – Мне вдосталь того, что имею, семью кормить не приходится.
- А пошёл бы, если бы семья?
Теперь замолчал гуру-рав. Пару минут подумал.
- Так мне вроде и не положено. Где ты видел наших с семьёй? Где ты видел равов стяжающих? Это уже не равы, малыш.
Я поморщился. Тоже мне… Малыш! Я на голову повыше и вдвое тяжелее. А гуру-рав обрадовался мгновению замешательства, пошёл, пошёл охмурять своим поставленным баритоном:
- Ну что в том стыдного, ведь все ходили, и ничего, живут. Ведь они все теперь хорошо живут. Ну как ты сам заработаешь на собственный дом? Да даже на конуру не заработаешь. Ну подумаешь, помочатся тебе на лицо. Ну заставят целовать копыта. Ну поползаешь полчаса на брюхе. Всем мочились, все целовали, все ползали. Теперь живут как люди. Сходи, поклонись, Васенька. Добра ведь тебе желаю. Вот давай ты потом сделаешь со мной всё, что там с тобой сотворят?
Я сплюнул. Ведь действительно желает… Правда, не заработаю. А тут действительно: зайди в присутствие, поклонись, покорись, смирись, потерпи часок. И всё – нет финансовых проблем. Да, жена, да, дети, да не виноваты. Блин, допёк ведь, казуист… Я вскочил со скамейки и припустил со стадиона, даже не попрощался.
Добежал до дверей районного присутственного места, в полуподвале соседней пятиэтажки. Когда-то тут располагался опорный пункт, на окнах сохранились решётки, а возле двери - некрашеный прямоугольник прежней вывески. Уже взялся за дверной молоток, постучать… Но представил: вот вхожу, а околоточные шляхтичи и бугры ждут, уже ждут, уже знают, что сломился упрямец, ржут надо мной, обзывают, насмехаются. Ну, я, по статутам, падаю ниц. Ротмистр развязывает пояс, мочится на меня, а я подставляю под вонючую струю покорную улыбку. Потом каждый бугор плюёт мне на затылок. Затем я вылизываю всем присутственным подошвы. Ихними экскрементами пишу рисую на щеках поганые руны. Кровеню мизинец, ставлю подпись.
И всё! И делов-то!
И получаю или новую квартиру в кондоминиуме, или домик на взморье, как пожелается. И местечко с жалованьем... Местечко, местечко. Плюс пенсион в старости, плюс соцпакет, плюс медстраховка, плюс, плюс, плюс…
Говорят, что трудно только первый раз, потом привыкаешь.
Не смог. Опять не смог. Побитым псом возвращаюсь домой, в пристройку папиной конюшни. Жена и дети ещё спят.
Не к добру, не к добру встретить рава поутру… Вот разбередил… Эх, Яшка-Чашка, ребе Яаков, ведь друг, ведь искренне уговаривал, ведь, кабы можно, он за меня сам бы сходил. А настроение теперь никуда, надо уйти на работу, пока семья не проснулась. Им-то к чему моя нервозность… Не виноваты, да. Ни в чём.
Слабак я, слабак...
*****
Сардельки бессмертия
Городишко Московской Области вскипел пополудни. Дают сардельки в "Елисеевском"! В старом "Елисеевском" новые сардельки с биодобавкой - перспективным ГМО. Шутка ли, три дня ожидания, и все три дня - реклама в небе, Грандиознейшее Мероприятие в Облаках!
"...Главное ... Международное ...Открытие... исполнение мечтаний и чаяний, прорыв в науке... Гениальный М.О. ... истинное телесное бессмертие ... Где... Мы... Обо... ср..."
Ветер изорвал облака, бесстыдник, смешал слова и буквы, проказник, но учитесь читать между строк, учитесь. Аншлаг, аншлаг в "Елисеевском"! Слетаются пролётки пролетариев, лимузинят музы лимонщиков, клаксонят и роятся ролсройсеры.
Городская Милиция Обезумела, не справляется с толпой. Где Моя Очередь? Очередь? Давка!
Что те бананостояния, колготкометания, джинсомечтания и прочие часы полной жизни родного совка... Тут и стройные девушки норовят прошмыгнуть Гибкой Моделью Обольщения, и плющатся телесами полные кавалеры и дамы, признанная Гордость Местного Общества, и под ногами так и кишат, так и кишат Грязные Маленькие Оборванцы.
Хорошо погуляли, вспомнили молодость. Хорошо посидели, помянули юность.
К вечеру мультимассмедии прояснили конфуз: новое ГМО обессмерчивает не человека, но сардельку. Гмо-сарделька после огорчичивания, пережовывания, заглатывания и переваривания оприходуется непосредственно в прямую кишку. Там благополучно восстанавливается, обрастает целлофаном и покидает кишечник естественным путём, а после отмытия вновь годна к варке и употреблению. Не то, что привносит - потребляет калории. Мечта похудающих. Такая вот она, мечта.
И официальные рекламные щиты к ночи поспели:
"Сардельки "Нирвана", худей без обмана!", "Скушай сам, передай товарищу!", "Горячая Мясная Отбивная? Нет! Только безкалорийная сарделька!"
Кстати, шустрые рекламщики, эти Гнусные Мелкие Обманщики, измыслили и весьма любопытный вариант: "Купи сегодня, угощай гостей тысячу лет!"
А так ведь случались казусы... Вот господин градоначальник (крупная, весьма крупная особь!), этот истинный Городской Мачо, О, этот Грубый Мужской Организм, уговорил за вечер под водочку пять килограммчиков... Возрождались оные килограммчики связками. Представляете? Зато какая радость для Голубых Мастурбаторов-Онанистов! Вот кому бессмертные сардельки пришлись по вкусу во всех смыслах.
Бди в корень, покупатель! Притаился за углом Гадко-Мерзостный Облом, он коварен, он проворен, он прожорлив за столом.
И Где Мои Осьмнадцать?..
(В соавторстве с Июлией Глипкиной)
Прим.фиатика:
сей текстик лепили приколом на какой-то гмошно-постмодерновый конкурсец)
тама типа надо было про ГМО чтоп ключевым и сюжетнообразным проходило
ну мы и постебались в удовольствие и над темой, и над конкурсом) начали лепить в процессе шоппинга в ЦУМе, долепили на Комаровке)
********
Воробей, куры и кормушка без Гмо
А бабушка-то, бабуленька, поутру огорчалась. Чаяла кашку сварить, пшёночку, на молочке, на сливочном маслице: вкуснотища! А в крупе моль завелась. Ко-ко-кому теперь та крупа, кроме как курам? Курам! Собственно и речь и не о бабушке, и не о каше.
А курицам-то, курятинкам, крупа с червячками куд-куда как по вкусу! Склёвывают по строгому курятному ранжиру: поперву крупные клуши, следом кроткие клуни, а далее, прям под хвостами, в бесплотной Доброй Надежде, щемится желторотая скурвившаяся мелюзга. Что клуши, что клуни, насыщаясь, испражняются, да. Курицы, что с них. Тем мелким, кто в заде - не увернуться, всё квохчут, восхищаются достижениями крупняка:
- Ко-ко-колоритненькая ко-ко-козявочка!
- Ко-ко-конкретно ко-ко-колоссально!
- Ко-ко-кормилицы, ко-ко-королевны!
- Ко-ко-комплиментики! Ко-ко-конструктивненько! Ко-ко-кошерненько! Ко-ко-конгениальненько!
А кормушка-то, ко-ко-кормушечка, не бездонная. Куры - дуры: квохчи, не квохчи - тщета, на всех не хватит...
А воробей-то? А воробушек-воробьишечка хохлится на ветке, (метко?) мелко гадит на шевелюры и курям, и гусям, и бабусям. А чё? Как ни чирикай, добром вольного птаха к кормушке не пустят.
А ГМО-то? Так никакого ГМО! Эти куры для собственной нужды, не маленькой, а ГМО добавляют в корм только тем, кого растят на продажу.
Такой вот куриный хэппи без энда, а гуси и бабуси - ни при чём. Но это уже совсем-совсем другая история.
без рифмы
© Copyright: Фиатик, 2012
Свидетельство о публикации №112122703728
Свидетельство о публикации №112122703728
Рецензии