об авторе ЖЗЛ

Строго предупреждён- не помещать чужое! Пусть почитают- через час сотрём... Кто успеет-  что-то узнают... Таким дураком рождён...


ИЗ ИНТЕРНЕТА



Шуламит Шалит

 "Мне рекомендовали взять псевдоним"

(Марк Копшицер, 1923 -1982)

 Дочери Бергманов, студентке Петербургской консерватории, было всего 16 лет, когда она вышла замуж за музыкального критика и композитора Александра Николаевича Серова. Прибыв из Москвы с великолепными характеристиками, она сразу же стала ученицей самого Антона Григорьевича Рубинштейна. И встретила Серова. "Все было так, как должно быть и как бывает обычно. Она понравилась ему с первого взгляда. Во время первой же беседы выяснилось сходство музыкальных вкусов: оба любили Баха… Однако всплыли и препятствия - родители невесты…" ;*)

     Это была небогатая еврейская семья, и родителям не так-то просто было расстаться с мыслью, что свое блестящее будущее их дочь Валентина поменяла на роль ученицы какого-то старого холостяка, а теперь еще хочет стать его женой. И теперь все это полетит к черту? Когда автор шедшей с большим успехом оперы "Юдифь", уже знаменитый композитор и музыкальный критик Александр Николаевич Серов сделал ей предложение, юная поклонница его таланта, успевшая впитать идеи Чернышевского, озадачила жениха условием: чтобы была нейтральная комната, как у Веры Павловны и Лопухова, героев "Что делать?" Чернышевского. На что А. Серов увещевает Валентину не верить книжкам, жизнь, мол, умнее их. А главное, ей надо бы помнить, что Вера Павловна с Кирсановым не имели нейтральной комнаты…

     Александр Серов, ее кумир, был олицетворением прогресса в музыке, и восторженная пылкая девушка, польщенная предложением, тут же дала согласие. Он отправился в Москву уламывать стариков Бергманов. Через год с лишним, в 1865 году, в семье Серовых родился сын - будущий художник Валентин Серов. То, что мать Серова, Валентина Семеновна, родилась в еврейской семье, Марк Копшицер написал, но что и отец его был внуком крещеного еврея, не отметил. А В.Смирнова-Ракитина в своей книге о художнике вообще умолчала национальность матери - стоило ли портить великую биографию: Валентина Бергман оказалась просто дочерью "скромного московского часовщика".  В исследовании же тех или иных черт характера, а в личности человека незаурядного тем более, в прослеживании мотивов его житейских поступков, истоков творческих идей, происхождение что-то и решает и обозначает. Но это другая тема, сложная и неоднозначная.

     Молодое поколение сегодня уже не знает, что серия книг "Жизнь в искусстве" московского издательства "Искусство" была одной из самых обязательных в домашней библиотеке каждого советского интеллигента. В этой серии вышло много хороших книг. А кто сегодня помнит такое имя - Марк Копшицер? И кто его знал тогда? А ведь именно его книга "Валентин Серов" открыла эту серию в 1967 году! Издатели обещали читателю исторически точное, основанное на новейших данных повествование, написанное живым и свободным языком. Этим требованиям отвечала книга, а тогда еще рукопись Марка Копшицера. Книга издательству подходила, сам пишущий - не очень! В числе авторов были обещаны советские и зарубежные искусствоведы и писатели. Марк Исаевич Копшицер не был ни тем, ни другим. А был он инженером и жил в Ростове-на-Дону с мамой и папой, которых очень и очень любил. И по их настоянию, как послушный еврейский мальчик, поступил в машиностроительный институт, прилежно учился, защитил диплом и работал в конструкторском бюро завода "Красный Аксай". Какой, однако, самозванец! В искусство потянуло, да еще в самое что ни на есть исконно русское! Но какая филигранная и сочная работа!..

Кандидат искусствоведения Александр Каменский - первый рецензент рукописи Копшицера - писал в "Книжном обозрении"1: "Несколько лет назад ко мне домой пришел молодой инженер из Ростова-на-Дону Марк Копшицер. Он рассказал, что на протяжении многих лет собирал материалы о жизни и творчестве Валентина Александровича Серова…" Рукопись, которую оставил у него Марк, была "устрашающе огромной". "Признаюсь, - продолжает Каменский, - начал ее читать с чувством сомнения, даже известной предвзятости. Ведь о Серове написано необозримое количество статей и более десятка книг. Что может добавить к этому безвестный автор из Ростова, вдобавок еще и не искусствовед?" А начав читать, он уже не мог оторваться: "Автор до такой степени основательно и подробно изучил историю жизни и творчества В.А. Серова - буквально день за днем, - что рассказывал о ней как очевидец. Радовали в сочинении Копшицера свежесть взгляда на вещи, отсутствие штампов, новизна суждений". И книгу напечатали!.. Здесь хочется вспомнить добрым словом и ныне покойного Юрия Овсянникова (сына известного московского библиофила Максимилиана Шика) - первого редактора и инициатора создания серии "Жизнь в искусстве". Именно он взял на себя ответственность за публикацию книги, написанной дилетантом…

 Не будет большим лукавством заметить, что, рассказывая о Серове, автор поведал нам многое и о себе самом, о своих вкусах, мироощущениях… К нему можно отнести слова, сказанные им о Серове: "Он удивлял многих окружающих: такой сдержанный на вид, и вдруг… Как плохо они знали его! Ведь эта сдержанность только внешняя. Внешне он и в работах своих сдержан, даже порой холоден, но тем напряженнее они изнутри… Серова просили дать какую-нибудь работу для сборника в пользу голодающих. Серов согласился и немедленно принялся за работу. Писал эту вещь два вечера: за два вечера Серов положил двадцать пять мазков, каждый долго и тщательно обдумывая. Эти двадцать пять мазков, очень трезво, "холодно", как сказал бы Чехов, выверенные и рассчитанные, и составили акварель". Вот также выверено и рассчитано, скрупулезно собирая факты, сравнивая, соединяя, разобщая и обобщая, работал и сам Марк Копшицер. А кто таков, откуда взялся, куда исчез - и по сей день широкой публике неведомо. Поделюсь тем, что мне удалось о нем узнать.

     Интерес к литературе и искусству проявился у Мары - так его называли домашние и друзья - очень рано, возможно, благодаря замечательному педагогу Василию Павловичу Львову. Он мог бы сказать словами своего друга и земляка, поэта Леонида Григорьяна, недаром они в юности проводили столько вечеров вместе возле книжных полок, беседуя с великими и друг с другом:

     На миг немыслимо большой,
     Как незаслуженная милость,
    То, что окрашено душой,
     Воззвало, дрогнуло, сместилось.
    
     И кто нас в этом укорит!
     Как ни беснуется подворье,
     Звезда с звездою говорит,
     Душа с душою в разговоре.

     Впрочем, близких друзей было мало, а среди них еще меньше тех, кто понимал предмет его интереса… Бывший ростовчанин, вспоминая Марка, сказал мне: "Когда вышла книга, мы все ахнули! И какая отличная книга!"
     Известно, что Серова очень мучила необходимость писать портреты, тем более "парадные", людей именитых, часто высокомерных, но как никто другой он умел превращать заказные портреты в подлинные произведения искусства. Вот рассказ Марка Копшицера о том, как Серов принужден был отправиться в Архангельское, в имение Юсупова, чтобы писать там портреты князя, княгини и двух их сыновей. Цитирую отрывочно:

     «Он чувствовал себя в Архангельском как в золотой клетке, совсем так, как чувствовал себя Пушкин, пожалованный в камер-юнкеры, на балах в Аничковом. И кто знает, какие мысли приходят в голову Серову в глубине Архангельского парка перед бюстом поэта, не вспоминается ли ему судьба Пушкина и сказанные им горькие слова:

     Неволя, неволя, боярский двор,
     Стоя наешься, сидя наспишься…

     Но Юсуповы ему "нравятся". Княгиня одобряет его искусство и что-то действительно смыслит в нем; у нее приятная улыбка… "в ней есть что-то тонкое, хорошее"! Князь тоже симпатичен ему. Из письма Серова: "Князь скромен, хочет, чтобы портрет был скорее лошади, чем его самого". А писать портрет лошади для кого как, а для Серова - удовольствие… И вот он сидит на коне, этот еще один хозяин жизни, князь Юсупов, и позади него темная зелень векового парка, белая балюстрада, мраморный амур на пьедестале. Под ним изумительный конь…

     Серов выполнил заказ в точности. Князь Юсупов не мог быть на него в претензии: портрет, действительно, скорее лошади, чем князя…»

        Марк Копшицер никогда не пройдет мимо смешного, тем более, когда в капле юмора есть весомая доля серьезного. "Это хорошо, - цитирует он слова Леонида Андреева, - когда тебя сожмут - хочется всесторонне расшириться". Вот Серов приглашен писать портрет царя Николая II. Он решил использовать доброе расположение царя для благих дел. Первым из них была судьба строителя Северной дороги, мецената, любителя и знатока искусств Саввы Мамонтова, который находился в то время в тюрьме. И Савва Иванович был действительно освобожден до суда из тюрьмы. (О нем будет следующая книга Марка Копшицера, вышедшая в той же серии "Жизнь в искусстве" через пять лет, в 1972 году, почти одновременно с повторным изданием первой книги о Серове - 50 тысяч экземпляров разошлись мгновенно.) А другим делом к царю была судьба журнала "Мир искусства". Из-за такой чепухи, из-за денег, должен был прекратить существование лучший в России художественный журнал. Серов был несколько обескуражен, когда царь признался ему, что ничего в финансовых вопросах не смыслит. Копшицер резюмирует: "... ценное открытие для художника-психолога, пишущего портрет главы государства". Впрочем, и в вопросах искусства царь был столь же невежествен… Суждения его отличались дикостью. Однако, будучи доволен портретом, царь дает согласие выделять по 30 тысяч рублей ежегодно на издание журнала "Мир искусства". На радостях, прежде чем сообщить друзьям замечательную новость, Серов решил подшутить над своими собратьями по журналу. Он приходит в зал, где должно состояться заседание редакции, задолго до намеченного времени и ставит в конце стола портрет царя, задрапировав его так, что портрет казался живым человеком… И люди, входя в комнату, каждый в свой черед, пугались, увидев у себя столь высокого гостя. Пугался Шура Бенуа, пугался Левушка Бакст… А Серов хохотал. Нет, он все же прав, - люди именно таковы, какими он их видит и изображает…

     Сочетание сиюминутного присутствия и аналитического осмысления виденного и читанного придает рассказу живость и сочность. Чувствуешь пристрастия автора, при том, что его описания и диалоги документально точны. Перефразируем известное положение: скажи мне, что или кого ты цитируешь, и я скажу тебе, кто ты.
     Приближается весна 1910 года и вместе с ней сбор к поездке за границу странствующей группы Дягилева - "Русские сезоны" в Париже. Серов должен писать занавес к балету "Шехеразада", костюмы "сочиняет" Бакст, хореография танцев и постановка Фокина. Раньше все они были в добрых дружеских отношениях. А тут Бенуа внезапно возненавидел Бакста. Он считает вторым автором, после Фокина, себя, а не Бакста. Завидует успеху того, кого весь Париж носит на руках. В. Серов в эти дни пребывает в радостном расположении духа: его декоративное панно к балету критика приняла восторженно, назвав его блестящим образцом "фантастического дара и сказочного очарования". Но это настроение омрачено неожиданным конфликтом двух близких ему людей. Пора уезжать из Парижа в Москву, а тут такой скандал. И арбитром выбирают его, Серова...
     Серов называет Бакста как первого вдохновителя, давшего балету основную мысль. Бенуа вспылил, накричал на Бакста, на Серова. Сцена была безобразной. "Бедняга Бенуа, - пишет жене Серов, - совсем истерическая женщина". Марк Копшицер, возможно, опустил бы эту скандальную историю, если бы не преследовал определенной цели - показать еще одну грань благородного характера своего героя: "Серов не любил недомолвок и, не сумев объясниться с Бенуа устно, написал ему письмо по возвращении в гостиницу: "Милый Шура. Я все еще нахожусь под впечатлением твоего истерического припадка… Успокоишься и отдохнешь, напиши мне, в чем дело… Во всяком случае, твоя брань по его (Бакста - Ш.Ш.) адресу, до еврейства включительно, недостойна тебя и, между прочим, не к лицу тебе, столь по наружности похожему на еврея… Я поражен и подавлен. Твой В. Серов" В скобках Копшицер добавляет: "Любопытный факт. В 1917 году Сергей Эрнст, художественный критик, близкий к "Миру искусства", написал монографию о Серове. Бенуа представил письма к нему Серова, чтобы они были помещены в приложении к книге; но этого письма там нет". М. Копшицеру это свидетельство, по вполне понятным причинам, небезразлично. Ах, Александр Бенуа!.. Как же вы проигрываете на фоне Серова!

     С невероятным трудом и настойчивостью, поражавшей порою его самого, получив, наконец, доступ к архивным материалам, Марк делал для себя открытия, которые перехватывали дыхание. Он начал заниматься Серовым в 1955 году. Придет домой после целого дня изнурительной работы на заводе и… меняет профессию. Сидит поздними вечерами, как какой-нибудь алхимик в пору инквизиции. Бывали периоды, когда работал только урывками: болели и мать, и отец, и сам он был не молодецкого - ни склада, ни здоровья. Но как придет отпуск - сразу в Москву.

     Так получилось, что со своим родным дядей - Ефимом Григорьевичем Гинзбургом и его женой Идой Марковной Дектор-Гинзбург он познакомился в Москве только в начале 60-х. Принят был с такой теплотой, что вскоре их дом стал его домом. Обычно не слишком сходившийся с чужими, с ними чувствовал себя более естественно. Возвращался из библиотек и архивов усталый, голодный, а если зима, то и продрогший, у них же отогревался, встречал радушие, сердечную заботу и неподдельный интерес. Ефим Григорьевич, отсидевший в лагерях, сейчас и сам писал и печатал книги, правда, на технические темы, а Ида Марковна была филологом, логопедом, переводчиком, преподавателем в Литературном институте. И моим преподавателем тоже.

 
 По вечерам Мара с живостью докладывал, какие новые документы нашел сегодня и что узнал… Однажды рассказал, как шовинисты и антисемиты, уже при Александре III, открыто издевались в печати над Марком Матвеевичем Антокольским, в ту пору уже всероссийски, да что всероссийски, всемирно известным скульптором: еврей посмел изображать героев русской истории - Ивана Грозного, Петра I, Ярослава Мудрого?!. Но написать об этом Марк не может, да и глупо лезть на рожон, восстанавливать против себя цензуру. Об этом факте он в книге не рассказал, но другой протащить удалось: некая, расшалившаяся в доме Мамонтова гостья вылила на голову Антокольского шампанское, которое тот не хотел пить. "Это очень не понравилось жене Антокольского, но когда она стала протестовать против таких выходок, то услышала: "…Молчи, глупая Мордухша". Потому "Мордухша", - объясняет Копшицер, - что все товарищи Антокольского звали его настоящим еврейским именем Мордхе или Мордух". И пересилил цензуру спасательным щитом: цитируется, мол, по запискам жены Мамонтова. Еврейская тема, разумеется, не могла не волновать, но касался он ее вскользь, намеком. Так же как и темы подавления свободной мысли в родном отечестве. Многое ранило сердце: и открывшаяся история между Бенуа и Бакстом, и нападки на Марка (Мордхе) Антокольского, и унизительный процесс прохождения его собственной рукописи в печать... Недаром проскальзывает такая фраза про Серова: "Он чем дальше, тем больше полюбил вырываться на время из России, от опостылевшей казенщины…" В России от века умели читать недосказанное... Копшицер не оспаривает безраздельной принадлежности Серова русскому искусству и не связывает его энергичности и настойчивости в достижении цели с его еврейским происхождением, однако в деталях не единожды проскальзывает, что и В. Серов и сам М. Копшицер были чрезвычайно чутки к еврейскому вопросу.

     Ефим Григорьевич и Ида Марковна репатриировались в Израиль 5 ноября 1973 года, через десять дней после окончания войны Судного дня. Кроме слова "шалом" - мир, коего он желал еврейскому народу, в письмах его в Израиль - никакой политики. Марк вообще не писал писем прямо в Израиль. Напишет письмо и отправляет его… в Вильнюс. Там до 1978 года жила кузина Иды Марковны, - тоже Ида, но Юдовна, мать Феликса Дектора, моего сокурсника, известного переводчика и издателя. Ида Юдовна пересылала письма сестре в Израиль. Так поступали многие. Их переписка длилась до отъезда самой Иды Юдовны. Думал ли он сам о возможности оставить все и уехать к дяде в Израиль?..
 

Последнее известие о Марке Копшицере пришло в 1980 году. Приятельница сообщала: "Мара вроде остался один. Кто-то как-то видел его в городе…" От Иды Марковны мне было известно, что Мара умер. Когда? А когда родился? Эту дату я узнаю по его письмам: в 1973 году он пишет, что ему исполнилось пятьдесят, но тогда, в начале 90-х, даже не удосужилась спросить. После моих радиопередач, связанных с именем Корнея Ивановича Чуковского, Ида Марковна обронила: Мара, мол, говорил, что из знаменитых людей только К.Чуковский, единственный, написал добрые слова о его книге "Валентин Серов". Мои поиски этих "добрых слов" Чуковского тогда, в 1991 году, ни к чему не привели. В какую-то пятницу я обратилась к радиослушателям с просьбой рассказать о Марке Копшицере тех, кто его знал. Отозвался один человек, врач Гаррик Х. Ехал с ночного дежурства, в машине услыхал по радио, что кто-то разыскивает знавших Копшицера. Нет, знал его не близко. Познакомился с Марой у поэта Леонида Григорьяна. Книга Григорьяна с теплой надписью Мары дяде и тете стояла (и стоит) на моей книжной полке. Даря ее мне, Ида Марковна сказала, что он полуармянин, полуеврей. Позднее нашла у самого поэта: "Я двух кровей трепещущее чадо...", а еще позднее и стихи Юнны Мориц "В Ростове, где юмор так свеж и румян, / живет трубадур Леонид Григорьян". Пожалуй, и на дарственную надпись я обратила внимание только сейчас. (Врач сообщил мне адрес поэта, но Григорьян не откликнулся. В его интервью на одном из еврейских сайтов в интернете есть несколько строк о Марке Копшицере: "В Союз писателей ему давали рекомендации Каверин, Чуковский, Залыгин. И его не приняли. - И как же объяснили? - Очень просто. Тогдашний руководитель ростовского отделения СП Петр Лебеденко сказал: "А что это он к нам поступает? Пишет о художниках? Так пусть и поступает в Союз художников". На что писатель Владимир Фоменко ему ответил: "А если бы, Петя, пришел Тургенев и принес "Записки охотника", ты бы его направил в Союз охотников?"

     Ефрем Гордон в издающейся в США "Полезной газете" (№ 230, 28. 2. 2003) дополняет этот рассказ:
     "Тайным голосованием Копшицера забросали "черными шарами". "Вы - не писатель, - сказали ему. "Почему же Чуковский рекомендовал меня писателям?" - "Об этом спросите его, - последовал ответ. Его уже не было. В подавленном состоянии идя домой, Марк думал: "Я - не писатель. И не художник. Кто же я?" Художники его не оттолкнули. Они приняли в свой Союз. Скорее из сочувствия. Это только смягчило удар, не более. Да и материальная помощь художникам не шла ни в какое сравнение с тем, что перепадало писателям. К тому же членство в нем не могло обеспечить его существование". Не цитирую остального текста, потому что в нем есть домыслы и фактические ошибки: Е.Гордон приписывает Копшицеру авторство книги о Репине, о котором в ту пору писал именно К. Чуковский, а героя второй книги мецената Мамонтова называет Поленовым, хотя Поленов был героем его третьей, не увидевшей свет книги, рукопись которой, как полагала чета Гинзбургов, пропала...

     Свидетельству же позвонившего мне врача доверяю: "У Лени Григорьяна была отличная библиотека. И знакомство, и общение между нами было на почве книг. В конце концов, Мара все-таки уволился с завода и целиком посвятил себя литературе". Да, он помнит, что книга о Серове шла трудно, страшно мешали, не хотели печатать: очень уж автор был "нестандартный". Кажется, что и с родными связи у него не было. Всегда бывал один. Об израильских родственниках ему ничего не известно. Каким он был? Маленький, тщедушный, худой-худой, сильно заикался. У него была астма. Об астме я знала и от Иды Марковны. Появилась депрессия. Об этом Ида Марковна, видимо, и сама не знала, или знала, но никогда не говорила. И вот вышел двухтомник дневников Корнея Чуковского:2

     "В 1968 году я написал рецензию о Копшицере. Отдал ее в "Литгазету". Там отказались напечатать. - Это не наш профиль.
    
     Я ответил: - Тут виноват не ваш профиль, а профиль Копшицера.
     И отправил статейку в "Литроссию".
     - Хорошо, - сказал мне Поздняев ,3 - но вы за это дайте нам материал о Горьком.
     Я обещал. Поздняев напечатал мою рецензию.
     Потом приехал ко мне. Я дал ему кое-какой материал и в том числе - запись Горького об антисемитизме гравера Боброва, где говорится, что Горький выступил в защиту евреев. Поздняев взял, но этого материала не напечатал - "Гравюра не поддается воспроизведению", - бесстыже заявил он мне в глаза". (Курсив - К. Чуковского. В примечаниях: "Эта гравюра и запись М. Горького об антисемитизме "не поддаются воспроизведению" до сих пор".)

     Анна Самойловна Берзер, редактор "Нового Мира", пишет о Корнее Чуковском: "Не перестаешь восхищаться, как в течение десятилетий, при самых первых шагах неведомых до того писателей, он определял сразу же их вес, масштаб и своеобразие будущей судьбы. Она - о Гроссмане. Но как это точно и в случае Копшицера.
     И, наконец, мне удалось достать газету "Литературная Россия" за 8 марта 1968 г. Рецензия Чуковского называлась "Нечаянная радость". "Если бы эта книга о жизни Серова, - пишет Чуковский, - была в десять раз хуже - и тогда она была бы хороша. Живая, полнокровная книга - мускулистая, с чудесным дыханием. Не книга, а живой организм. Каждый человек (и человечек), с которым встречался Серов, написан уверенной, умной, талантливой кистью, с истинно серовским лаконизмом.

     Кое-кого из людей, окружавших Серова, я знал: знал Валентину Семеновну (мать художника), знал Репина, Илью Остроухова, Шаляпина, Матэ, Нурока, Игоря Грабаря, Константина Коровина, Ал. Бенуа, - и всякий раз, когда они появляются в книге, у меня такое впечатление, что, хотя автор и не был их современником, он знает их лучше и ближе, чем я. Характеристики Матэ, Левитана, Саввы Мамонтова, самого Серова дышат той убедительной правдой, какая присуща лишь произведениям большого искусства.

     И вторая особенность книги - глубокое понимание самой специфики живописи. Автор говорит о рисунках, картинах и портретах Серова как профессионал-живописец, словно он в свое время нередко бывал в мастерских у Коровина, Васнецова, Голубкиной, Сурикова, Репина. Я уже не говорю о его редком искусстве описывать и критиковать произведения живописи. И еще: динамика духовного роста Серова передана с большой проницательностью. От колыбели до гроба Серов как художник, как личность находится в непрерывном движении, каждая стадия его развития исследована с зорким вниманием, и здесь, в этом движении гениальной души, все содержание книги. Здесь ее главная тема.

     Словом, нельзя не порадоваться, что именно о Серове написана такая отличная книга.
     До сих пор я никогда не слыхал имени автора и думаю, что это его первая книга. Тем более радует меня зрелость его мастерства и обширность его эрудиции".
     Были еще две-три мелкие рецензии, в основном, в ростовской печати. Два тиража книги разошлись мгновенно. Автор остался неизвестным. Когда же он ушел из жизни? В примечаниях Е.Ц. Чуковской даты жизни Марка Исаевича Копшицера: 1923-1970-е, следовательно, ей не удалось узнать точной даты его смерти. Я же знала, что он был жив и в 1980 году (по упомянутому выше письму приятельницы Иды Марковны).
     Неужели-таки совсем никого не было рядом с этим человеком, кто бы мог нам рассказать о нем подробнее? Где его архив? Что сталось с рукописями о художнике Поленове и об обществе "Мир искусства"? Мне доподлинно известно, что он написал 20 (!) печатных листов, а может и закончил книгу? Какую из них? Не удивлюсь, если кто-то издаст ее под своим именем...

     Я держу в руках первое издание книги о Серове. Посвящение: "Дорогим Иде Марковне и Ефиму Григорьевичу, в чьем доме нашел я настоящее родственное тепло. Мара Копшицер. 9 августа 1967 года". Эту книгу Ида Марковна передарила мне, своей бывшей студентке. Как и все его письма. Детей у И.М. не было.

     Из писем Марка Копшицера дяде Ефиму Григорьевичу Гинзбургу и его жене Иде Марковне в Израиль:

     1973 год: "...Обстоятельства скрутили меня…Больница ничего мне не дала… Мама уже 4 месяца не выходит из состояния тяжелого невроза… А у папы начались боли в глазу. Этот глаз оперировали уже 4 раза и его пришлось удалить… Вот представьте теперь всю тяжесть моего положения. А я совсем не герой…"

     1974 год: "... Я получил Ваше письмо 24 августа, машинально раскрыл конверт, первое, что бросилось мне в глаза - вопрос: Успокоилась ли мама? И я подумал: успокоилась. Она в это время лежала в гробу. Она умерла 23 августа на рассвете. Есть ли слова, которыми можно описать мое состояние, это безмерное горе! Я теперь слежу за папой как за маленьким ребенком. Как жаль, что мы больше не увидимся никогда, вы стали мне по-настоящему близкими, родными людьми.
     …У вас, говорят, на высоком уровне фармацевтическая промышленность. Нет ли медикаментов от астении? Диагноз, который мне поставили в Ленинграде: астено-депрессивное состояние, соматогенно обусловленное… Это поражает… до скончания дней… Радикального лечения нет".

     1974 год, осенью: "...Простуда, бронхит, обострение астмы, обострение астении… Вы помните, Ида Марковна, Вы всегда ставили мне в пример цветок алоэ, который, попадая в неблагоприятные обстоятельства, вырабатывает какие-то защитные тела, которые даже человеку потом помогают. …Астения - это как раз такая штука, когда портится у человека этот самый механизм, вырабатывающий защитные тела… Летом попытаюсь попасть в Нальчик, на Северный Кавказ, там есть такие "азотно-термальные" ванны. Они, в сочетании с гальваническим воротником с кальцием, ставят меня на ноги… до первой простуды… Были бы у меня деньги - купил бы там домик, хотя бы крохотный, и ездил 2-3 раза в год принимать процедуры. Там есть домик (сейчас мемориальный музей) Марко Вовчок, это украинская писательница, последние годы она провела там тоже "по состоянию здоровья". Правда, как оставлю папу, он, бедняга, тоскует страшно. Люди встречают его на улице: ну как вы живете? А он ничего не может сказать, начинает плакать и уходит. Они ведь прожили 56 лет… Да и я ведь все свои 50 лет под одной крышей. Когда бывал в Москве и долго не получал писем, сам не свой ходил. Когда у нас в квартире появился телефон, а в Москве - автоматы, стало проще. Чуть забеспокоился, побежал в автомат и через 5 минут слышишь голос: "Да что ты, дурачок, все в порядке, все здоровы". А вот сейчас никогда уже не услышу этого голоса… Конечно, Вы тысячу раз правы: лучше умереть в своей постели, чем в Бабьем Яру или в Варшавском гетто… Но разве горе становится легче оттого, что у другого горя еще больше? Время, время, время - вот то, что может утешить, вернее, притупить боль… Что же пожелать Вам? Как всегда: здоровья, мира. Остальное образуется. Пишите. Мара".

     В декабре 1974 года в Израиле умер Ефим Григорьевич, муж Иды Марковны. Три дня назад они получили ключи от первой в жизни не коммунальной, как в Москве, а собственной квартиры в Рамат-Гане, на улице Радак, 8…
     Марк пишет, получив это известие: "Понимаю Вас как мало кто понимает. 23 февраля - полгода, как не стало мамы. И у меня первые полтора-два месяца было неудержимое желание писать письма… Видимо, психика у нас, "пишущих людей", так устроена, может быть, исцеляет в какой-то мере, подавляет душевную боль…" Он сочувствует, шутит, жалуется на здоровье…
     Нашли спайки в височно-теменной области. Они мешают жить, спать ночью, работать днем. Тоскует безмерно по матери. "Я часто сейчас повторяю строчки, - пишет он, - из "Сына" Павла Антокольского:

     Прощай. Поезда не приходят оттуда.
     Прощай. Самолеты туда не летают.
     Прощай. Никакого не сбудется чуда.
     И сны только снятся мне, снятся и тают.
    
     Будьте здоровы.
     Бодритесь. Ваш Мара".
    
     Последнее письмо. 1976 год, октябрь: "Недавно папе исполнилось 86 лет. (Мне самому 53 года.) Вам всего хорошего: здоровья и мира… Вы ведь знаете, я немножко пророк, и я очень надеюсь, что Новый год, у Вас уже наступивший, а у нас - наступающий, принесет долгожданный мир. Шалом алейхем! Ваш Мара".
     Писем довольно много. Их писал удивительно скромный, чистый, светлый человек, обожавший свою мать, на редкость преданный отцу. Человек одаренный, со сложной судьбой. И очень одинокий. Особенно в последние годы, когда состояние его здоровья не оставляло никакой надежды...
     Ида Марковна так хотела, чтобы о Маре узнали люди, поэтому она передала мне его книги и письма. Она ждала моей радиопередачи. А мне казалось, что мало материала. Она настаивала. И тогда, ничего ей не сказав, я обратилась к радиослушателям. И, как вы уже знаете, откликнулся один человек, врач. И вдруг, в конце, он говорит: "А Мара не умер, у него не хватило сил, он покончил с собой, повесился". Набирая номер телефона Иды Марковны, этого я решила ей не говорить. Но я не успела ей сказать ничего: "Дай мне номер его телефона, я сама хочу с ним поговорить!" Я тут же набрала его номер, чтобы предупредить, но он был занят. Она меня опередила меня на долю секунды. Узнав, что он не умер, а покончил с собой, Ида Марковна запретила мне делать радиопередачу. Он не должен был этого делать! Больше она о Маре вообще не говорила. За три дня до своей смерти (И.М. Дектор-Гинзбург дожила почти до 90 лет), в больнице, она сняла с пальца и подарила мне серебряный перстенек с мрачным янтариком. Я его не любила, но и отказать ей не могла. Принесла домой и положила в коробочку. Вечером того же дня, во время вторичного посещения, она вроде пожалела, что не отдала колечка дочке какого-то племянника. Утром следующего дня я вернула ей и нежеланный, а теперь еще и неприятный подарок. "Что за глупости! Я ведь тебе подарила! Кто у меня остался, кроме тебя... Издай мою книгу... И про Мару расскажи... но только после, когда меня не будет". Ее книгу я назвала "Не сотвори кумира из тоски". Но это другая судьба и другая история.
     Вот я и рассказала вам то немногое, что узнала про Мару, Марка Исаевича Копшицера, автора лучшей, на мой взгляд, книги о великом художнике В.А. Серове, автора "Саввы Мамонтова", а также неизданной книги о художнике Поленове, а, возможно, где-то имеется и рукопись исследования о "Мире искусства".

 
 P.S. В конце января 2003 года Леонид Юниверг, специалист по истории книги, основатель Иерусалимского клуба библиофилов, в телефонном разговоре обронил, что на него "вышел" такой же, как и он сам, отчаянный книжник, живущий в Нью-Джерси, и - о, чудо! - он оказался родственником М.Копшицера. Я тут же позвонила в Америку. Георгий Владимирович Самойлович, военный авиационный инженер и математик, действительный член Российской академии космонавтики, троюродный брат Марка Копшицера, прислал мне сохранившиеся у него письма от Марка и несколько семейных фотографий. О точной дате смерти и он не знал. Но одно из писем датировано 15.9.1981! А еще через несколько недель Г.В.Самойлович нашел свою старую записную книжку, в которой обнаружил запись: "Марк родился 29.8.1923, ушел из жизни 21.12.1982." Рукопись "Поленова"? Да, у него имеется эта рукопись. Ее экземпляр он получил от другой родственницы Марка Копшицера - Изы Иосифовны Лысенко, она живет в Ростове. О "Мире искусства" Георгий Самойлович ничего не знает. В письмах "Жорику" подробно рассказано о процессе прохождении в печать "Серова" и "Мамонтова" и событиях, последовавших после выхода этих книг. "То, что издано, - пишет Марк, - это "усекновенные" варианты, все сокращено примерно на треть... Мне рекомендовали взять псевдоним. Но я оказался упрям как Зюсс". После выхода книги о В.Серове: "Потом решил: а ведь должен же сказать мне слово кто-нибудь из солидных писателей. Кто? Чуковский и Паустовский. Послал им. Но Паустовский был в то время уже безнадежно болен. А от Чуковского я вскоре получил письмо. Да какое! Я прихожу домой, вижу мама сидит и плачет: увидела обратный адрес, не дождалась меня, распечатала. - Вот когда-то, когда ты еще читать не мог, я тебе читала сказки Чуковского, а теперь он тебе какое письмо... И "почту за честь рекомендовать Вас в Союз писателей". Ты думаешь, приняли меня в Ростове? Дудки. Все по той же причине: процентная норма". Марк много и тяжело болел, преданно при этом ухаживая за парализованным отцом. Благодаря Г.Самойловичу я связалась с еще одной родственницей М.Копшицера, врачом Верой Копп, она дочь двоюродного брата М.Копшицера Эмиля Айзенштарка. Живет в Реховоте (Израиль) и в настоящее время работает над ... рукописью "Поленова", обнаруженной ее отцом в его собственном доме в Новочеркасске в 2002 году. Да, собирается ее издать, а плохо прочитываемые слова сверяет по телефону с Изой Иосифовной, названивая ей в Ростов. Так обнаружились три копии "Поленова", а всего их было четыре, четвертая - у покойной родственницы Ады. Судьба ее неизвестна. Письма К.Чуковского Иза Иосифовна передала дочери писателя, Лидии Корнеевне. Примерно пятую часть архива М.Копшицера принял Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник "Абрамцево", где в свое время много работал Марк Копшицер. Остальное пропало. Нам остается надеяться, что и третья книга М.Копшицера увидит свет. Одна из моих верных радиослушательниц, в прошлом одесситка, искусствовед Лиза Шистер, рассказала мне, что ее детство и юность были связаны с Одесским художественным музеем, где многие годы работал ее отец. Книга Марка Копшицера о Серове всегда была ее настольной книгой. Об авторе она не знала ничего. "Какая светлая книга, - говорит она, - кто мог подумать, что написал ее человек с такой трагической судьбой. Сейчас он мне как родной".
     И мне тоже, Лиза.

     Примечания

    *) Здесь и далее курсивом цитируются фрагменты из книги М.Копшицера "Валентин Серов". М.: "Искусство", 1967. (Серия "Жизнь в искусстве")
     1. А.Каменский. Инженер пишет о Серове. Книжное обозрение. №39 (73), 23.9.1967. назад к тексту>>>
     2. Чуковский К. Дневник, 1930 - 1969. Москва, Современный писатель, 1995. С. 407. назад к тексту>>>
     3. К.И. Поздняев - в те годы главный редактор газеты "Литературная Россия". В "Московских новостях" (2003, № 40) телеведущий Лев Новожженов вспоминает, что "едва ли не главной чертой редактора "Литературной России" была его "нелюбовь к евреям". Михаил Поздняев, сын К. Поздняева, в ответ на свидетельства и К. Чуковского и Л. Новоженова пишет (Там же, № 46): "…сегодня дорог всякий знак памяти о Константине Поздняеве и о газете, ставшей главным делом его жизни. Дорог - не только его близким, но и всем, кто знает, сколь трагичной была судьба русской литературы в ХХ веке". Со вторым его утверждением можно согласиться. назад к тексту>>>

Фото-
М.И.Копшицер
1948

От редакции

В Иерусалимском издательстве "Филобиблон"  вышла книга Шуламит Шалит  «На круги свои…» (Литературные страницы на еврейскую

©Альманах "Еврейская Старина"  №9 (33)  Сентябрь 2005 


И ещё об одном ИКСЕ российской поэзии- может кто подскажет?http://www.stihi.ru/2011/11/21/3653