Почти что сборник

Бабушек крылышки –
ломкие косточки
ночью окутаны
нежной тоской.

Светлые странники
тихо шевелятся
лунною ночью –
ночью седой.

В бледном сиянии,
в небе таинственном
пеплом порхает
старик – мотылек.

Воздух ласкает он
бледным желанием,
лунной любовью,
белой тоской.

* * *

Закрой мне глаза,
проведи по лицу
своей детской ладонью,
будто это какой-то предмет;
пусть покажется мне
Будто смерти нет.

* * *

       «Считалочка»
Уважение у мрази
вызывает Стенька Разин
и в тяжелых временах
среди мирных граждан сеет
преклонение и страх.
Над полями ветер веет,
в печке уголь тихо тлеет.
Если морду сунуть в грязь,
можно и в князья попасть.

* * *

Я нашел свой орден
за книжным шкафом,
на нем нарисованы
львы и жирафы.

* * *

Мне враг присылает метку,
на обороте я вижу –
толстую птицу в узкой клетке.

* * *

Речью владеть усмиренного гунна,
солнца лучами, что точно сковороду,
жарит камни твои до красна
так, что летом на улице можешь
яичницу с помидором изжарить
утром на кухне хищно шкварча,
бухтой заполненной южным морем с
 радужной пенкой и вкусом бензина
и запахом пота. Или взамен можно
с азартом и чаем в армуде в парке
в нарды сыграть под тенью цветущих
каштанов. Съесть пахлавы и ночь всю
без отдыха шляться по улицам старым
Баку – еще не разрушенной греками Трои,
под грохот цикад.

 * * *

Прощай на один день…

Над рекой рододендронов заросли
юному селезню строили тень.
Кажется новый пришел день.
В герцогском замке в окнах огни,
Селезень с уточкой здесь совершенно одни.
Садовник протрюхал. Тень мотылька.
Селезень тихо закроет глаза –
в мягкой траве и в журчаньи ручья
рай обрести можно без шалаша.

* * *

Говорил он о желаниях плотских
преимущественно грубых,
преимущественно скотских.
И «сухачь» разливал по граненным стаканам
и без того уже глупым,
и без того уже пьяным.
Уплотненный туман над живым изваяньем
не таким уже новым,
не таким уж желанным.
«Не стоит у него уже роза в стакане» -
Он сидел в Воркуте.
Он сидел в Магадане…

* * *

День прошел, урок получен –
один аппарат выключен
другой аппарат включен.

* * *

Кольнуло спросонья иглой в бок,
где-то в городе снова горит Блок…


* * *

Не понятно и с третьего раза   
Кто такой и чего я хочу,   
Не понятно котенку без глаза,   
Не понятно его палачу.

* * *

В море орущего плебса   
с трудом я выудить смог,   
(где кто-то забыл по запарке
 повесить тяжелый замок),   
приличные женские чресла- 
 возможного счастья залог.

* * *

Птица в зрачок
Ускользает от бури:
Сиреневой линией,
Гнетом лазури.

Сжатая облаком,
Серою линией,
Снизу невидимым
Розовым призраком.

С глазом сливается,
С облаком пыли,
С Востоком и Западом,
С брошенным «или!».

* * *


Стихли бури и метели.
стало тихо за окном.
переулки постарели
ночью в городе седом.

Ты в объятиях постели.
Забываешь обо всем
и глаза, как две купели,
затянуло серебром.

Ветви ивы занемели.
Дремлет кролик под столом.
Пустота в сырой шинели
караулит под окном.

Буро-розовой пастели
не увидишь серым днем.
Небеса мне песню спели
снегом, ветром и дождем.
 
* * *

С моего лица взгляд твой
куда-то сошел,
я за ним проследил -
ничего не нашел.

* * *

Мы с тобою не побродим
рано утром вдоль Невы,
нет ни выхода ни входа
куда не погляди.
череда строений длинных
канареечных цветов,
впереди в тумане сизом
обиталище богов.

* * *

Вечерами один брожу,
как не понятый иностранец,
как в сибирский мороз и пургу
замерзающий пакистанец.

Лаком осени по земле,
рыжей кистью, кровью и золотом
и лазурь замесить на грязи –
выйдет темпера цвета проседи.

Ветер, холодом сжав виски,
развлекается с моим волосом,
угрожая порвать на куски,
говорит со мной липким шепотом.

Весь зрачка моего случайный улов:
громких слов нелюдимых части,
человеческих тел и голов –
прилагательных в темной чаще.

Несуразно одетый тип –
недобитый нелепый старец
инстинктивно делает вид,
будто труженик он и страдалец,

а в витрине напротив с улыбкой стоит
обнаженная Афродита.
Там мерцает все и настырно блестит
тусклым золотом мертвого света.

* * *

К кому обращаются боги,
все знающие наперед?
Что будут делать слуги,
когда их хозяин умрет?
С экрана увидев солнце,
какая из птиц запоет?
И что нужно взять с собою
в далекий и трудный поход?

* * *

…И разговор у пруда,
И череда тревог,
И невозможность чуда,
И выстрелы в висок.

* * *

    «Считалочка№2»
Ни бе, ни ме, ни кукареку,
Кто-то что-то сунул в реку.
Можешь плакать, можешь пить,
Все равно тебе не жить.


* * *

Белый свет
за желтой шторой
резкость на тебя наводит;
он увидит,
он заметит,
ведь не зря так ярко светит.
Повернуть немного вправо,
там, где воздух,
там, где запах
разбирают по составу.
По суставу,
по наитью
до соседнего до дома
мне б доплыть бы,
от  лукавого
от взгляда
не завыть бы.

* * *

Рыба блеснула в иле,
как финский нож,
как нежданное «если»
скрывается в ложь.

Холод клещами муки
в шершавый лед
одел со скуки,
что зуб неймет.

Яркие перья,
как на парад,
взлетел над бездной –
разбиться рад.

Кольнуло солнце
в зрачок иглой.
она устала
идти со мной.

* * *

Четверг, четыре тридцать утра;
 в камышах притаился Найман,
шумят возбужденно птицы,
мулла перечтет Коран
и кто-то скончается в Ницце,
не помню, в какой из стран.

* * *

Птица-клест чего-то съела,
заплясала и запела.

* * *

В плену у тонкого месяца 
надбровной живу дугой, 
когда ничего не останется 
я все расскажу другой.

* * *

Как в тазике
остывшая вода 
ласкает пятки мне 
Нева щекотно, 
закат ко мне
подходит очень плотно 
и наползает с Балтики 
соленая слеза.

* * *

Миннезингеры заводят
песню бури и невзгод.
Двое рыцарей в далекий
отправляются поход.


* * *

     «Маленькая поэма»
1
Твоей маленькой грудью
мелочен я…

То колечками капель
на зыбкой глади
проступают сквозь
шторы внезапной яви
глаза твои.

То закатом ласкает
твои ланиты,
как неловкий любовник,
давно забытый,
в былые дни.

 Полчаса. Так недолго
на белой лодке
под вечерним небом
 с лимонной долькой,
совсем одни.

2
Любовница-луна;
блик от другого яркого объекта,
в далекий мир богов
открытые врата.

Покрыты инеем
безмолвные пейзажи –
с лица невесты ночи
из кружева фата.

Далекий огонек зовет
в неведомые дали.
То взбалмошно-игрива
то мертво-холодна.

Течет неторопливо
ненайденного  счастия
блестящая слеза.

3
В закопченные части неба
напряжение глаз расслабляет
натяженье стальной пружины.
 И в ущелии сером кадит
нежно-розовый ладан.


Без движенья глубокий воздух,
бездыханны деревьев тени.
Дальний рокот снимает с девы
ее легкий утренний саван.

Как ненужно: стоять в проемах,
 любоваться полетом птицы
и лелеять чужие окна
словно солнцем сожженным взглядом.

Красок всех зеленее листья
и кружат над цветами пчелы,
и пустая стоит скамейка
между морем и сонным садом.

* * *

Я могу оторваться от тела,
 я могу от судьбы убежать,
в темноте подступившей ночи
я могу навсегда не пропасть,
я могу не упасть от ветра,
перед златом могу устоять,
в лунном свете в воротах замка
я смогу никого не узнать.

* * *

Глядит из окон на тебя
тотальная герань
и холод теребит слегка
припухлую гортань. 

Вдали становится ясней,
под гулкий звук шагов
 поют они «закат стальной»
бесцветных вечеров.

И шпилей солнечных лучи
щекотят чрева туч,
и сотни каменных зверей
взирают с горных круч.

* * *

Из-за кроны дерева в слезу
сокол пролетел в моем глазу,
но остался в небе хищный силуэт –
силуэтам в небе счету нет.

* * *

Треск семечек на чьих-то
гнилых зубах,
и в мареве зарева
сгорбленный прячется страх.

* * *

     «К Вяземскому»
Жизнь состоит из мелочей,
из бесконечных ожиданий,
из неприступных крепостей
и из преступного незнанья.

Прямых или кривых дорог
мы выбор делаем напрасный
и каждый раз суровый Рок
без нас справляется прекрасно.

Когда-нибудь зажжется свет
и звезды лишние погаснут
и кто-нибудь подаст ответ –
когда-нибудь все станет ясно.

* * *               

Прогорклым золотом намоленных икон,
с осенним вздохом тучным воздух замешен,
плывет, сияя серебром своих седин,
любовник старый и совсем, совсем один.
Зрачком играет с желтою листвою
так странно и наивно, что, не скрою,
поверить хочется…
Опавших символов с исписанной страницы
охапки валятся с небесной колесницы.
Бетонные вязанки серых дров
сгорят в огне зари до черных угольков
и долго огоньками ночью будут тлеть,
но даже их черед придет погаснуть, догореть.


* * *

Стоит старик,
тягучим дымом веет,
сенным огнем,
цветком увядших лилий.

Затихший крик,
неясный лик,
прозрачный иней,

погасший свет,
узор в стекле
из тонких бледных линий

над морем лунный блик –
стоит старик,
и ночью воздух стынет.


* * *

На белила намазаны масла пятен,
где герань оконных распятий,
и рокочут нарочно чужие сны.

Вен с ветвями хитросплетений,
фонари удвояют  тени
и то в пол, то в сырые стены
серым хлопаньем бледных крыл.

Весь истрачен закат на башни.
Что ж так грозен колос вне пашни –
угольков остужает пыл?!

Когда нужно глядеть за сцену,
кто-то сильный назначит цену –
что платить не достанет сил…

* * *

Снова мы. Снова им пропоем,
как один соловьин, нелюдим.
Колокольней стоим недвижим невредим,
как струна, как слеза, прозвучим,
постоим, помолчим.
Снова станем с тобой,
 снова станем твоим,
снова боль, снова дым
над землей, над водой,
пролетим над тоской,
где так пахнет тягучей халвою,
серый запах стоит над землею.
И на небе повис
только месяц один
и дымы-облака
разгоняет рука.
Над покоем твоим
постоим, помолчим,
будто ты,
будто дым.

* * *

Я сижу в своей засаде
на Хафиза и Саади…

* * *

Многоногий Казанский собор
колон поражен варикозом –
узелков водосточных вен,
вертикальным надтрубным стоном.
В капиллярах течет содержимое туч,
пузыри проливают струи
роковою Невою еремных вен
под мостов вековые вздутья.

* * *

В желатином залитое вчера,
в вечера без людей и упругости зданий
«ночь нежна» пропоет на лету пустельга
и земля отвечает ей эхом огней.

Вновь при свете лучины чужою женой
заостренным желанием ласки - царски.
Голос сдавленный в шепот чужой слюной
пропоет на прощание «жизнь прекрасна».

Из-за степи октябрьский поднят штандарт –
серый день без конца и без края,
он вороньих глаз пустотою хандрит,
вороненый рассвет провожая.


* * *

           «В поезде»
В себе принимает
вопрос поднимая
остова основа
и счастья начало
немного земное,
как будто сначала.
Так, значит, и может
в движении в жизни
основа основы
и миру начало,
и сказке, основа –
покоя земного…
Зубов многотонных чугунных
движенье под хруст деревянных хребтов
и воздух налит фонарьками
моргающих светляков.
Залезши в берлогу животное
кишки нагрузило ко сну,
глазами за тусклыми стеклами
лаская тугую луну.

* * *

Над колоннами волком завоет луна,
от шеренг сокращенных бетонных талий
над надрывом грохочут в туман поезда,
взгляды ищут начало в стаканах с чаем.
Так украдкой крадут фонари с лица.
Так настойчиво сушат собачьим лаем.
Как приятно не видеть пути конца
и за окнами поезда лунной стаи.

* * *

Проиграть на бесшумно танцующих
клавишах душу дождя.
Прошуметь и проплакать на листьях
увядших вчерашних букетов.
Представлять сочлененья морщинок
на летней улыбке лица
и увидеть лицо позабытого
долгого жаркого лета.

* * *

Неприметных зубастых гадов
единиц на белеющих противнях скал.
Я таких скалозубых, как эти,
в своей жизни еще не видал.
На камнях расцветают букетом
этих ящеров письмена.
Красно-черных цветов буклеты –
в землю сброшенные семена.

* * *

Слово, сброшенное с плеч
снова,
продолжай меня стеречь –
Торой,
то горою, то огня
громом.
Из глубин земли звучит
стоном.
Сердце бешено стучит!
Не проси – не пощадит!
И над темною водою
вихрем огненным летит.

* * *

И в зоне дождя,
в тишину бормоча,
где в сиянии фар
так трепещет душа,
в темноте без ответа,
храня свой покой,
там деревья тюремной
стоят стеной.

* * *

Набиваются толпами вороны:
«Мы поедем на проводы Одена!
На него с высоты мы посмотрим и
«Never More» по-английски споем,
а позволят - и тело сожрем.
Мы наполним желудки стихами,
будем долго парить над холмами.
Мы поэта английского съели,
пропоем мы, усевшись на ели.»

* * *

Я случайно забрел в Петропавловке
в одиночную камеру Паргуса,
запах денег там и революций
и ночных одиночных поллюций.

* * *

Разметавший в листьях разум
строго был тобой наказан,
увидавший в мыслях ель
будет должен нам теперь.

Чтоб таким, как ты, не сниться
(не ложиться на ресницы)
человеку чтоб не сгнить,
очень сильным нужно быть.

* * *

Не оставляют след на простынях
ее скользящие тугие бедра
и не играет бледный силуэт
на позвоночнике моем и ребрах.

Ощипанных страниц перо
укладывает линии в портрет –
в узора не заглянешь глубину,
особенно, когда узора нет.

* * *

Вот холодный и горький парк,
где услышишь лишь «Кар!» и Карк!»,
где с деревьев свисают пейсы
и скамейки на мокром месте.


* * *

Мы с тобою останемся сволочью,
звонкой медной ненужною мелочью,
даже мокрой декабрьской полночью
мы расстанемся полностью волчии;
в толчие ускользающих случаев,
в толще темных холодных очей,
проплывая над зимнею кручею,
над озерами мертвых ночей.