Дом корень квадратный нет единицы. Часть 3

                " Дом корень квадратный нет единицы"

               
                Часть 3
                "Соломон"

- - * - -

       Он летел в поезде, плыл самолётом, шёл кораблём. Он спешил. Теперь он ехал в троллейбусе.
       В троллейбусе он услышал позади себя. Девушка говорила парню, пробираясь сквозь народ состоящий из ног, локтей и контролёров.
- Куда ты ушёл? Я только забульонила лавашом в суп, а ты ушёл, – протягивая парню кусочек лаваша, который по её словам, она забульонила тут же в народе, ехавшем троллейбусом. Она показала, как она забульонилась, обложившись вокруг себя хлебом, как в тарелке с супом. И были пассажиры тарелкой, а она среди них – супом.
       Парень был с другим парнем. И парень, другой парень, девушка и он слезли с троллейбуса. Сошли. Для того, чтобы парню пойти с другим парнем в другую сторону, а девушке, махавшей им праздничный привет, в свою сторону. Они пошли весело. Она пошла понуро. Он тут же с остановки догонял её след:
- Девушка, один вопрос. Всего один.
       Та полуобернулась тоскливыми глазами. Он с пыти метров в пустоте улицы безлюдной:
- Вы же любите его! Так догоните же!?
       Девушка перебежала улицу и вжалась в асфальт, и зажалась руками. Куртка. Она быстро уходила, оставляя пунктирчики слёз, сгоравших на ласковой полутемноте припасмурности неба.
       Он побрёл своей дорогой. Он мужчина. Он летел кораблём, плыл поездом, шёл самолётом. Он спешил. Он ехал троллейбусом. Теперь он шёл пешим. За ним увязались лошадь, корова. Он говорил им какое о, они не хотели и знать об этом. Они шли за ним. Они. Тогда он повернулся, он пошёл в обратном направлении. И они за ним в направлении. Он привёл их в чистое поле с горами трав и времени. Они довольно остались. Они. Он опять ехал троллейбусом. И опять шёл пешим. Он спешил.
       Он мужчина. Мужчина вошёл в магазин, в универмаг. Одна продавщица на длинный прилавок.
       Мужчина подскочил к прилавку, скорчил глаза присмотром, полуприсел полуприсмотром.
- Ох, ты. Уже  десять часов. Ну, надо же.
- Это не время, это цена, - ухмыльнулась ему продавщица.
       Единственная покупательница недоверчиво посмотрела на мужчину. Она на него. Он на неё.
- Вот эти стержни, они пишут, - провёл по воздуху мужчина присклонившись вполовину своих мыслей. Он присел над стержнями. Стержни лежали в коробочке. Прилавок.
- Ага. Пишут они тебе.
- Все, - схватил он в руку все стрежни из коробки, - покупаю.
       Продавщица ухмыльнулась. Недоверчивая посетительница попятилась к выходу. Выход к ней.
- Ну-ка, положи, - продавщица осерёзневшим лицом сказала мужчине.
- Не-а.
- Положи, а то я…- продавщица вышла из-за прилавка и двинулась к мужчине. Она двинулась к мужчине.
- Это тебе, – он мужчина.
       Продавщица и мужчина размахнулись четырьмя общими руками и с неистовым бессилием схватили друг друга. У мужчины из руки брызнули разноцветные стержни. Посетительница, лихо взвизгнув, вылетела из магазина. Магазин из неё. Мужчина и продавщица обнимались. Вот как обнимаются любовники после долгой разлуки. Он чуть не поцеловал её. Она увернулась.
- После.
- У-у, - засопел мужчина недовольно.
- На другой странице.
       В магазин вошёл подозревающий человек. Продавщица вернулась. За прилавок. Мужчина, играясь, склонился через простые коробки к воздуху продавщицы:
- Что тебе подарить?
- Ничего.
- Что тебе нравится из всего своего?
- Так я тебе и сказала.
- Тебе сделать приятное? Как? А вот, бей, вон, ту вазу, я её покупаю.
- Ты, что!
- Она же тебе надоела. Сама говорила.
- Слушай, не трогай мои вазы.
- Так слушать или не трогать?
       Подозрительный человек, рассмотревший не весь, но вдоль прилавок, дважды обходил мужчину. Вот, чем-то очень довольный человек хлопнулся за дверь. Ушёл.
- А он хотел вот эти фломастеры стибрить, - вытянул мужчина продавщице коробочку в руке.
- И почему не стибрил?
- Потому, что он стибрил – эти, - вытянул мужчина продавщице коробочку в другой руке.
- Ох.
- Ах.
- Ох.
- Ах, и всё, - мужчина бросился к разбежавшимся в испуге дверям.
Захлопнул их на железные засовы. Он написал на стекле фломастером "Закрыто". Он и назад, через прилавок.
       Вот в его руках оказалась продавщица. Вот они обнимались. И целовались.
Вот они в упоительном поцелуйчике скользнули на разноцветных стержнях и повалились за прилавок. Вот и всё. А у дверей универмага столпилося народу много, даже ещё кое-кто. Всем хотелось прочитать, что это написано наоборотно красочно на непонятном стекле. Крутили головами, зеркалами, ломали языки и расходились, чтобы когда-то вернуться. Он вернулся.


- - * - -

"Неотправленное письмо в "Вечерний Ашгабат" Л.Семёновой.".

"                Здравствуйте,
                дорогая Л.Семёнова.
       Весьма признателен Вам и рад тому, что на двенадцатом году моего творческого пути первая строчка, а вернее, двустишие, наконец-то проявилась на страницах периодического издания, правда это случилось в день какого-то странного юбилея (13 июля 1826 г. Были повешены в Петербурге пятеро декабристов, в том числе и поэт Рылеев. Можно ли это считать каким-то знамением? Ведь Петербург – так же близнец – как и я – Можно ли считать, что в этот день произошла во мне гибель поэта?) – не знаю.
Хотя, знаете, наверное – да. Но – попорядку.
       11 лет назад я написал первое стихотворение, тогда в четырнадцать лет – я ещё не знал, что буду ощущать мир в преломлении реальностей друг в друге…
(…)
…Но вот, буквально, 13 июля прихожу после долгих практических размышлений к логическому выводу, часть которого формируется так – "есть придел разъятию материи и духа, после которого произойдёт их отделение друг от друга – что означает буквальную смерть человека, человечества как гармоничной взаимосвязи, взаимолюбви духа и материи. Материя – даёт жизнь –  движение, дух – даёт осознание. Сами по себе эти два существенных вещества (сущности) – не могут очищаться и они очищаются от внутренних противоречий только с помощью взаимодействия друг с другом – получая человека и множество других форм жизни – как взаимодействия материи и духа.
       Человек – есть синтез материи и духа, синтез, в котором они очищаются благодаря получению такого явления как мысль – человек есть носитель мысли. Лишь только так, благодаря мысли можно очиститься от противоречий. Ведь мысль существует в движении (как материя) и в осознании всего происходящего (как дух). Мысль – есть живое, опоследовательное осознание сущности явления; состояние структуры мироздания. После живого осознания, т.е. очистившись от противоречий, материя и дух – возвращаются в своё прежнее состояние и т.д.
Так вот. Сейчас же идёт процесс разъятия духа и материи – это видно в материальном научном прогрессе и как его жизненного отражения – искусства. Т.е. возникновение модерна, абстракций, примитивизма, того же реализма –
сведённого до жестокого натурализма, т.е. к огрублению материи и духа в ней,
тяжёлый рок в музыке и т.д. В науке же это выглядит как разъятие неделимого до ещё меньшей составной. Но нужно помнить – у материи нет момента полной неделимости, она будет делиться до бесконечности, но в этой бесконечности деления есть предел, за которым произойдёт гибель – Земная катастрофа, Апокалипсис, на месте которого возникнет что-то новое, но не как продолжения, вытекающего из старого, нет, это новое – будет  самостоятельно другое (и т.д. об этом можно долго говорить).
Так вот – я пришёл к выводу, что разделение на минимальные символы как последнее на что делится мысль, информация – может привести к разрушению мысли, а значит, и разъятию данного состояния взаимодействия материи и духа,
т.е. человека – это будет разрушение человека, его полного исчезновения и возникновения вместо исчезающего – какого-то другого (по структуре) – способа объединения материи и духа, для их самоочищения, а значит, и иной структуры мысли.
       Так вот. Я не знаю – это хорошо или плохо – но это будет гибелью человека, человечества как оформленного структурного объединения материи и духа. Хотя знаете же, всё равно, всё делится на процесс созидания – оформления и разрушения. Но мне почему-то не хочется быть ещё одним шагом к разрушению человечества (как разъятия данного соединения материи и духа) – данной формы жизни. Я человек и не хочу заниматься самоубийством в масштабе данной реальности магического мира. (Я вижу выход – спасения от разрушения в соединении во взаимной всепоглащающей любви материи и духа, т.е. во взаимном стремлении к большему объединению, к большей гармонизации этих двух основ человека). Не в разъятии, дроблении живой материи, а в сближении частей. В синтезе существующих искусств – хотя, естественно, тоже до определённого предела).
       Видимо, в этом, в моём замешательстве (т.к. приведённые выводы перечёркивают правильность всего того, чем я занимался) – и есть в некоторой степени убийство в себе поэта, хотя наверно и не только поэта (т.е. знамение в котором участвовали и Вы).
       К тому же, из всех посланных мною Вам произведений, Вы выбрали именно это: "Сидел – прям в луже весь – малыш весёлый, и грязь журчащую прям на макушку лил…"
       Видите, в примерном положении малыша, льющего на себя грязь из лужи, в которой сидит, оказался я сам. Действительно, "комично звучит". Интересно, как переплетаются сущность произведений с жизнью их автора.
       Вообще, если говорить о произведениях – то я пишу, как чувствую, форма искренне создаётся вместе с содержанием, у меня одновременно нет первичных замыслов, как о форме, так и о содержании. Я пишу так, как чувствую, ощущаю своё душевное состояние – и у меня нет такого программного настроя, что вот будет такое содержание, заключённое в такой-то форме. Нет. Содержание и форма возникают одновременно, а ощущение красоты возникает от искренности их взаимоучастия. Думаю, что так пишут все поэты. И у меня вызывает удивление, когда предъявляются претензии к форме стихотворения или содержанию, в смысле, как их несоответствию друг другу. Нет. Можно предъявлять претензии только к искренности или неискренности, что естественно чувствуется как вибрационное отражение в сердце и уму у читателя-слушателя, как красота или её отсутствие.
       Поэтому, когда ощущаешь красоту (что взволновывает, вызывает ответные чувства любви) – можно говорить об искренности поэта и искренности слушателя, когда этого не образуется – то "виноват" в этом кто-то из двух (или оба).
       Вообще об этом можно долго говорить.
…А вообще я признателен Вам – Л.Семёнова, т.к. Вы хоть и не поклонница "ярого модернизма" – но нашли в себе силу преодолеть частности и опубликовали (хоть и не всё, что я посылал к апрельскому шутливому настроению) первые для меня строки в периодическом издании.
       До этого, куда бы я не обращался – ответ был однозначно прост и уникален
в своей простоте.
      Спасибо Вам.
И ещё – мне понравились приведённые Вами строки Натальи К. и Марины Водолагиной – это истинные поэты, в строках есть красота, а это для поэзии самое важное.
       К слову.
Уважаемая Л.Семёнова, хвалите всегда поэтесс – за Красоту оформления интересной мысли. (Их красоту мировоззрения), а поэтов – за великолепие (величественность) мысли, которая оформлена красиво (великолепие их мировоззрения). За это же и ругайте – за отсутствие искренности в том и другом. У поэтесс – отсутствие искренности – может проявиться
как некрасивое оформление старой мысли. У поэтов – как затхлое состояние старой (чужой) мысли – оформленной некрасиво.
       У женщин важна – красота формы, т.е. искренность в красоте оформленной мысли.
       У мужчин – интересность мысли – т.е. искренное изящество и мудрость оформленной красиво мысли.
        Вот и всё что хотелось Вам сказать.
        Ещё раз – спасибо.
                До свидания.


- - * - -

       "Цитата из статьи "Все возрасты покорны", напечатанной в газете "Вечерний Ашгабат"
13 июля 1992 г. Автор статьи – Л.Семёнова".

       "Юношеский задор, упор на необычность формы характерна для стихов Вадика Ольвиева. Честно говоря, мы – не поклонники ярого модернизма, но безусловно признаём за каждым начинающим автором право на поиск. Тем более, что сам он считает свои стихи юмористическими –
"пусть люди посмеются". А что? В самом деле, комично звучит двустишие, вполне законченный сюжет:
"Сидел – прям в луже
весь – малыш весёлый.
И грязь журчащую прям
на макушку лил…"                (конец цитаты)".




- - * - -

1. За мечтой гонялся с молотком.

2. Искусству повезло.
    Со вчерашнего вечера критиком стал.
    К примеру, взять Малевича и взять ещё квадрат его,
    так я бы – этот куб – с веслом нарисовал.

3. Звякнула яичница об пол в помидорах,
    наклонилась к полу скорбная семья,
    и сидевший тут же чернокрылый ворон,
    полоснул по сердцу словом: "Никогда".

4. В капусте заяц занимался.

5. На этажерке гвоздики скучали.
    Игнат увидел этажерку, сел. Штаны порвал.
    Говорил ему: не садись, штаны порвёшь".
    Не послушал. Сел. Штаны порвал.
    На этажерке впятером сидели…

6. Горилла бегала по кругу.
    Горилла персики жевала,
    плевала косточки на землю
    и ничего не понимала.

7. Почему-то неуютно чувствовать
    в ладонях тело
    проходившей незнакомки,
   оказавшейся невестой
   и совсем чужой ко мне,
   потому, что так хотела,
   быть свободной незнакомкой
   но восторженном слоне,
   что совсем не здесь остался,
   но зато такой большой…
   я любить тебя не буду,
   потому, что так хотела
   нелюбившая чужая,
   и ладони разожму.

8. Один, мне посторонний – думал очень много.
    Другой, его друг, наверное – думал намного меньше многого
    и стал своим бы вовсе,
    если бы жил на свете,
    если бы были волосы,
    если бы были губы,
    ножки, глаза – звёздные
    и, если бы был он – женщиной.

9. Посвящение Учителю.

    Сердоликие образцы скандалов,
    тоненькие дятловские штучки.
    Жена с тёщей мужа оскорбляла,
    Предрекая проливные тучки.
    Муж жену любил, как семь отцов,
    тёщу уважал, как семь парадов,
    а они бросаются в лицо –
    барсиастный нонсенсный парадокс.
    Малыши ревели в три дождя,
    и собака выла под гитару,
    хорошо, что не было меня,
    за меня там был Николай Николаевич Ершов,
    он учитель мой – ему и слава.

10. Сидел прям в луже весь – малыш весёлый
      и грязь журчащую прям на макушку лил.

11. Сторона-сторонушка,
      закрутив болты,
      приходи Алёнушка,
      пожуём цветы.

_______
Стихи были посланы в газету Вадиком Ольвиевым к 1му апреля 1992 г.

- - * - -

       Не знаю. Нет, не знаю. Как возникла эта фамилия – Ольвиев. Кажется, что выплыла молчанием самостоятельно из разговорившегося подсознания. Нужна была фамилия – герою и он её получил. Однако, когда Вадик стал бравым-бравым Ольвиевым, то я не думал, и даже не предполагал, что он в последствии превратится в скрывающегося призрака. Нет, не думал. Однако. Превращение Вадика в призрака было предопределенно в самом звучащем построении его фамилии. Это просто судьба ниспосланная свыше.
      Представлял же героя своего – так. О – это круг, наверное – солнце, что-то тёплое, за которым поёт мягкий сонорный ль – самое мягкое и ласковое звуковое сочетание огубления и сонорности по подобию женского имени – Оля.
       И так возникла начало – Оль, затем проявилось – ев – флексия русской фамилии.
      Оль-ев. Не знаю. Как вкралось ви. Должно быть – это отражённое, как в зеркале флексия ев – своеобразный звуко-поэтический перевёртыш Ольви-ев.
А на самом деле вкрался – вий. Что и предрешило будущую судьбу героя.
(интересно, совсем не виделся в фамилии Ольвиев – Вавилов, лет 17ть не виделся: вот такой Вавилончик от перестановки букв…Вот и верь потом
аксиоме математической: гласящей что от перестановки слагаемых – сумма неизменяется…Ольвиев – не Вавилов…или Вавилов?)



- - * - -
Ольвиев умер? Помер? Смерился
с собой в себе?
Когда появляется любовь –
слова заканчиваются.
Они исчезают, их невозмож-
но невозможно невы-
носимо произносить,
потому что они лишни.
Они – суета. Любовь – покой. Радость покоя.
Любовь появляется тогда –
когда слова заканчиваются.
Слова – это ручейки
ищущие любовь.
Слова – приходят из звуков,
из хаоса суетливой дисгармонии
изменяются в суетливую гармонию,
а позже распадаются на звуки так же,
где с последним исчезнувшим звуком –
приходит любовь.
Ольвиев умер? померк? смирился
с собой в себе?
Ольвиев растворился в любви.



- - * - -

Взрослея точки, обрастают точками,
как все цветочки всеми лепесточками.


- - * - -

"Сиреневый ноктюрн весеннего цветка…"
Она…Единственная. Мелькание замысловатых машин. Непроизвольная встреча. Непроизвольная встреча глаз. Она встрепенулась. Она встрепенула пустоту другой реальности. И сказочно унесена жадным автомобилем. Как будто – ничего не было. Только лёгкий щелчок родившейся вселенной. Вселенной распрямляющейся любви. Щелчок. Он бодро идёт. Он вышагивает самоуверенным погребением. Он уже обречён. Он бодро идёт и шуршит листвой. Но он уже обречён на спасение любовью. Он идёт. Но он идёт в мучениях. Непроизвольная встреча глаз и всё. И вечная боль её отсутствия. Теперь он всегда будет искать переполненными светом глазами – её. Он радуется. Каждой встрече. Встрече с её глазами. Он внешне холоден, нет – он безразличен, его разрывает безумство чувств. Влюблён? Нет. Он обожает. Чувство сильно как солнце. Контролировать его – бессмысленно. Нет сил. Слабость? Непонятность пугает. Он не способен победить его в себе. Обмануть его. Заглушить. Оно начинает морочить Вадику мозги. Ах, эти подкошенные ноги – держите же, наконец! Ну, и что, что она только что прошла мимо, обжигая душу, ослепляя глаза. И не бойся же, наконец, заговори с ней. Не можешь? Чего ты боишься? Боишься. Чего? Я, кажется, знаю – чего. Боишься – отказа. Да? Я, так и думал. Боишься, что отказ – это вечное её отсутствие? Не бойся. Отказ – это вечное отсутствие. Её. Милой. Единственной. Мягкой в движениях. Почти танцующей. Парящей по Поэзии. Поэзия? Да – она. Поэзия. Конечно же. Телесная Поэзия. Такой родной, такой далёкий – силуэт. Отказ – это гибель. А ведь, и вправду, она может легко отказаться от его любви. Запросто. Почему бы и нет? И нет. И нет. Нет? Слова. Они не получаются у него. Он не может их произносить. Они кажутся ему такими пустяшными, безнадёжно потухшими. Ему кажется, что, если он произнесёт потерянные слова, то его чувство к ней измажется, замарается какой-то несмываемой пошлостью. Блин в фонтане. Он не знает, что говорить. Он не знает таких слов. Он стесняется их искать. Какой такой – стеснительный нашёлся. Кто бы мог о нём так пристально подумать – что оон вдруг застесняется. Он растеряется. Он растерялся. Нет. Должен. Должен. Должен. Вот, тоже привязалось – это "должен", как будто должен выучить стишок к утреннику. Стишок подъёлочного карнавального зайчика новогоднего. Должен. И кто такое только придумывает – "должен". Нет. Он должен это сделать. Ещё одно словечко подходящее – "сделать". Дуэт вокалов – "должен сделать". Он делает шаг. Рука. Да-да-та-самая – твоя рука, которой ты когда-то здоровался, показывал разные комбинации пальцев, ковырялся в носу, платочком в носу.  Да причём здесь – нос. Отстань, со своим носом. Со своими подколами, со своими всевоздушными шариками в мозгах. Рука что-то взяла. Да взяла. Трубка. Потом он что-то говорит, кажется – предлагает ей, стать его женой. Предлагает? Кто же такое так предлагает? Он предлагает ей стать его женой. Он совсем ничего не слышит. Что она ему отвечает? Что? Таким уверенно весёлым голосом. Надо же быть такой весёлой, иметь такое сильное состояние духа – когда тебе предлагают такое. Он не слышит. Фонтан в блине. Он зажат, у него спазмы всех мышц. Он находится…Находится? Он прохлаждается в испуге. В испуге возможности – вечной боли её отсутствия. Прям как в падающей в заполночь пола пиалушки. Или-или. Или-или-или. Зачем он позвонил?!. Руки начинают отдаваться дрожью в зубах. Сердце прям всё так разрывается от горечи. Разрывается? Но не разорвалось же? И дальше, что там дальше. Вот ещё он выдавливает из себя: "Не говори ответа сейчас. Подумай. Я буду ждать".  Ага, довыдавливался, добавь ещё – хоть всю жизнь. Жди-жди. Все жизни напролёт. Чего издеваешься? Как будто сам не такой же? Ладно. Люби – как знаешь. Ах, на следующий день. Этот переспрошенный следующий день. Денёк. Он избегает её. Она довольная собой, собой в себе – поворачивается к нему для разговоров. Разговора. Блин. Вот блин в плену у фонтана. В фонтановом плену. Она поворачивается к нему для разговора. Так буднично. Так запросто. Но это же не может быть так просто. Так запросто. Не буду с ней ни о чём говорить. Сейчас не буду. И ещё… Эта её вчерашняя отлетевшая фраза: "Ты ведь меня совсем не знаешь". Какое великое дело – ты совсем и ты не знаешь. Ага. Догадываемся.  Хочет сказать – что становится вечной болью своего отсутствия. Ага.  Хочешь сказать – мой жених уже давно засвечен. Господи, как она красива. Она хочет всё распилить. "Госпо-о-ди я не знаю…что ей говорить. Ведь не словами же. Господи".
       Всё. Всё так и закончилось кипячено – ничем. Они так и не поговорили.
Ольвиев так и не нашёл слов для объяснения в любви. Он упёрся на дурацкую фразу вывода – оканчивающейся "всей жизнью". И поверил, в то, что выстрадает и дождётся. Даже бороду отрастил, не слушался, грубил автору. Пришлось автору самолично его побрить, постричь и отучить от грубости. Это ещё что такое? Грубить вздумал. Хулиганить. Посуду бить по соседям. Пришлось стричь и брить…
       А потом появилась эта квадратная спина и ничего невыражающие уши. Она шла под руку с этой спиной, в которой было всё, что нужно женщинам: и надёжность, и практичность, и мощная способность к деторождению, и даже более того…даже весёлость…Ольвиев шёл сзади. Просто так пристроился. Нет. Он никого не преследовал. Хулиганить? Хотя и подумывал, но не собирался. Просто он всегда возвращался домой этой дорогой. А они просто шли впереди. И он знал, что они идут в кино. И он знал, что она знает, что он идёт сзади. Ольвиев был подавлен и унижен. Прям "униженные и оскорбленные" – какие-то. Он почти плакал. На него почти упал небосвод. Ему казалось, что из затылка текут мозги. Его, его – не чужие – же. Его догнал назавтракавшийся гусарством Вепашка. Ладно бы догнал, это было бы ещё – полрадости. Но он догнал и сказал какую-то пошлость. Обыденную. Почти лирическую. Но на сей раз, она касалась впередиидущего авангарда.
И Ольвиев процедил, прошипел "За-аткнись".
- Заткни свой рот.
- Ты совсем оборзел. Мне никто дома не говорит, а ты…- чуть не разрыдался от переполненной злости задохнувшийся гусар. Да. Вепашка разозлился и обиделся, послал Ольвиева и отошёл от него. Он знал, что с Ольвиевым не всё впорядке и потому решил его не бить за такие заткнутые вежливости.
       Ольвиев терпеть не может это название – "Унесённые ветром". Потому, что именно на этот фильм торопилась она с квадратной спиной. Под ручки. Завтра у неё День Рождения. И Ольвиев целую неделю не находил себе места для сна. Всё выдумывал – чтобы сделать для неё что-нибудь приятное. Стёкла, что ли побить кому? Ну, и фонтан ты – Ольвиев в плену. Дойдя до касс, посланная в прорыв билетов, сока, мороженого, надёжная спина её оставила. И она обернулась. Она нашла то, что искала. Она видела пленного Ольвиева, который вышагивал по другой стороне улицы. Странно, но настроение у него было отменное. Он махал портфелем и улыбался. Ольвиев уже решил, что именно он подарит ей на День Рожденья. Архимед. Дома он написал.
"Сиреневый ноктюрн
                весеннего цветка,
 глоток
           и жажды утоление,
и губы измождённые,
                припухшие слегка,
доверили ток бодро – нетерпенью.
Как в скрытой жиле чувств
                подкожного лица
срывались без смычка
                ночные барабаны,
вскользь серпантинный жест
                вокального сверчка
заставил зашептать
                восторженные травы.
Необратимый взлёт
                круговоротных рук
и танец слитых гроз
                и ветра – очищенье.
Упавший океан
                засеребрился – вдруг,
Из облачной мозаики
                взошла Царевна-Лебедь.
Раскатных крыл снежок
                накрошенная белизна,
печальный разворот
                двух волооких неба,
пронзительно манящих
                искру в астральный взмах…
Клуб ветра полонён
                Красой Царевны-Лебедь."

Дома он написал такое, это вот. Без всякой злобы и обиды. Его переполняла любовь и звонкость. А следующий день нашёл способ, как вручить открытку этого стихотворения, этого самоприговора. Впрочем, автор сделал всё возможное, чтобы сохранить Ольвиева для читателей.
…Они так и не поговорили…
…А потом поговорили, поговорили, поговорили, говорили, говорили, рили, или,
и стало ещё больнее. Стало так больно, и что ещё больнее – боль грызёт и не отпускает…
…А потом стало радостно…

- Почему, как только я собираюсь жениться, что-нибудь случается?
- Так надо, это к лучшему, - говорил ему автор.
- Как будто какая-то сила заботится обо мне, чтобы женитьба не помешала другому какому-то предназначению, которое я ещё не выполнил.
- Это Господь, - говорил ему Тахир, - радуйся, что ты свободен от уз, и способен любить. У тебя развязаны руки для Божьих дел. Или дела, или жена.
- Почему?
- Ты потом поймёшь. Ещё не время для твоей свадьбы. Понимаешь. Ещё не время. И Господь следит за этим. Значит, ты должен быть благодарен Господу, за то, что избран Им, для Его дел на Земле.
"Конечно, это он меня успокаивает", - думал Ольвиев, но всё-таки воскрикнул:
- Спасибо, Господи, за заботу обо мне!!!
- Неразумном рабе Твоём, - добавил Тахир.


- - * - -

"Когда я думаю,
 а это иногда случается,
 скучаю не о пальмах я
 и не о берёзах даже,
 дороже сердцу, печени
 и почкам –
 колючка, ты, верблюжия  моя.
 Её листочки, милые иголки
 и ствол такой, и мягкий, и недюжий,
 гирлянды шерсти спят,
 и аромат верблюжий
 гуляет, как твоя хмельная чёлка.
 Колючка, ты, верблюжия моя,
 я думаю, чтоб было,
 если б не было тебя,
 чтоб делал я,
 не знаю я.
 Настой лечебный пить я разве смог бы?
 Я б умер с ностальгии и тоски".


- - * - -

       Больница. Это строй осыпающихся бараков, выгнутых буквой П.
- Привет, Тахир.
- Привет, Вадик.
- Как улучшения.
- Ничё. Сверкаю жёлтыми очами, как газ потеет от конфорки. О. Ну, чего выглядываешь Ленка, иди сюда. Иди. Иди.
- А я и не выглядываю, – отозвалась любопытствующая восьмилетами девочка
и села на скамейку рядом с Тахиром.
- Знакомьтесь  - это Ольвиев, а это Ленка, самый мой большой друг по бараку.
       Вадик потряс в ладони измученную уколами вливаний и приветами болезни руку.
- А мы с Тахиром, вот, что рисуем.
Ленка вытащила из чуть отпоровшегося кармана домашнего халатика аккуратно
сложенные помятые листочки белой бумаги рисунков.
- Графика, - изумился Ольвиев, - прям Бетховен, Шишкин в лесу двух медведей.
- А это я, - ткнула Ленка влажным указательным пальчиком в изображение человеческой фигуры,  - Это Тахир меня нарисовал. Я сидела целый час и не мигала, как барышня, это – барыня.
- Да, ладно. Всего-то пол-часа.
- Да, целый час, целый час, у меня аж попа к стулу прилипла, и коленка, вот здесь – затекла. – Она показала на коленку в колготках и постукала по ней рукой. Потом Ленка долго вглядывалась в Ольвиевское лицо, которое вело беседу с Тахиром, и наконец, не выдержав, ткнула всё тем же влажным пальчиком Ольвиеву в его временную бороду. Она как бы проверяла настоящая борода или нет.
- А это что?
- Борода.
- А вот это? – Она вновь ткнула пальцем в отдельную часть бороды под нижней губой.
- А это усы.
- Не-е-ет, - засмеялась она. – Нет, это не усы. Но некрасиво, сбрейте. (С претензиями – подумалось Ольвиеву в усы). Я думала, что это приклеено. А чем тыте занимаешься?
- Он – поэт, – ответил за Ольвиева своевременный Тахир.
- У-у, - скривила она рожицу. – А у моего папы тоже были раньше усы. Он сказал, что когда меня выпишут, то мы будем смотреть мультики "Чип и Дейл", он их уже взял в прокате.
- А кто тебе нравится больше – Чип или Дейл?
- Чип.
- Он не Чип, он – Дейл, – поправил её Тахир.
- Да, Дейл, Дейл. Ну, всё равно, меня скоро выпишут, а в школу неохото.
С Тахиром здесь весело. Он меня защищает вот от этих бездельников. – Она ткнула пальцем в пробегающих мимо озорящих мальчишек. – Папа сказал, э-э, нет, мама сказала, что я пойду в школу, только после зимних каникулов. Как хорошо. – Она радостно потирала ручки.
       Ольвиев всматривался в неё, в её слабую фигуру, и думал, что он уже видел эту весёлость, озорство улыбающихся глаз, эту манеру разговора, эту хрупкую задирчивость. Эти штучки. Это же – Светка Орлова. Конечно же. Ольвиев сказал Тахиру о своём открытии, когда к Ленке пришла мама и заботливо её повела кормить домашними заготовками.
- Ничего подобного. Никогда подробного.
Ну, да. Разве Ольвиев мог спутать эти Светкины штучки. Эту играющую весёлость. Светка. Увидев её Ольвиеву всегда хотелось сказать: "Светка, как тебе не стыдно. Разве можно быть такой красивой". "Да, - говорил себе Ольвиев, - если бы не моя стойкость характера, я бы давно по уши в неё влюбился". В Светку, просто нельзя не влюбиться. Это противопоказано. Она обладает такой неотвратимой силой – притягивать к себе. Светка так красиво полуприкусывает нижнюю губу при разговоре. У неё губы "Святой Инессы" с картины Хосе Риверы, только почти всегда растянутые в сверкающей улыбке. Кари глазки полные огня, так быстро бегающие, хотевшие одновременно видеть весь мир, всё что окружает. И это необязательное любопытство.
- Красавица. Безусловно.
Как жаль, что у Ольвиева такой стойкий характер…
- А что вы сочинили? – Спросила накормленная домашними заготовками Ленка,
проводившая свою маму для нового заготовления.
- Слушай и запоминай, повторяй.
  "Горилла бегала по кругу".
- Горилла бегала по кругу.
- "Горилла персики жевала".
- Горилла чё, а песики жевала.
- "Плевала косточки на землю".
- Хи, плевала косточки на землю.
- "И ничего не понимала".
- И ничего не понимала. А почему она ничего не понимала?
- Глупая была, – вмешался Тахир.


- - * - -

       Когда-то давным недавно давно исторический Ольвиев наполнил млечную крынку сознания предузорами вычерпывания из неё потреснувшимися губами слов, признающихся что в них есть некая очевидная правда.
      Ольвиев сообщил Тахиру – что.
- Хлебников вдохновлённый открыл для меня свободу в творчестве, в искусстве, в мыслетворениях. Можно всё. Твори, как умеешь, но и как желаешь. Нет в искусстве – правил. И знаешь, я думаю ещё кое о чём.
- Знаю. Чем мы хуже Аристотеля. Мы будем, мы можем, мы хотели воспринимать любые загадки мироздания собственными соображениями.
- Точно. Теперь мы станем пропускать любой завиток поступающей информации и через пропорцию собственного разумения.
- Начнём восприятие мира с нуля – так начинал завершившийся Аристотель.
- Да. Воспринимаем мир с нуля. И пытаемся объяснить его – сами.
- Да.
- Да.
- Нет.
- Нет.
- То, что между да и нет.
- Это не нуль – это знание о всём. И том чего нет. И том, что существует.
- Нет в мировосприятии – авторитетов. Нет их – в миропонимании.
- Нет, но и есть.
- Нет.
- Нет, и есть.
- Как же это?
- А вот – так..


- - * - -
Солнце – это шарик из резины,
проткнёшь его булавкой – истребишь.


- - * - -
Вы отложили ветерок спасаться?
Вы научились милого касаться?
Как будто вы всегда новы,
как будто он лишь ваша иллюстрация,
как будто мир и вы живёте для иного,
как будто мир и вы не можете иначе,
как будто кто-то милого оттащит
от вашего несказанного слова?
Вы научились?
Вы можете?
Вы живы?
Умны? Обворожительны? Игривы?
И это вы?
Так кто же вы?


- - * - -
"1+1=1"

Итак, 1+1=1. Почему?
Абстрагируемся. Нет в мировосприя-
тии – некоторых авторитетов.
Нет в искусстве – многих правил.
1+1=1. Если к одному целому
прибавить второе целое – то
соединившись – они образуют
новое целое.
2-2=4. Если от любых двух
целых – отнять две части (от
любого из этих частей) – то отдельных
целых станет уже не два, а четыре.
Вот ещё – надоевшие 2+2.
2+2=5 или 6.
Есть два действия и два действия –
Они самостоятельны. Произведём
ещё одно действие – прибавим
(сложим уже существующее-произве-
дённые действия) и получим 5 или
6ть действий (если считать действие
окончательного подсчёта).
Схематично:
+,+/+/+,+ =/+/     5+/1+/

Ещё.
2+2=1
Есть две категории состояния,
или просто – есть два состояния и
ещё два состояния. И они –
есть самостоятельные части
одного состояния.
Допустим:
хорошо и хорошо + хорошо и хорошо
= 4 хорошо – что есть по сути одно
целое хорошо.
Сколько к хорошему не прибав-
ляй хорошего – хуже или лучше
хорошего не получишь.


Выходит, что существующая
алгебрическая система сложе-
ния (и других действий) чисел (количеств) –
пригодна только для обраще-
ния с конкретными реаль-
ными предметами, вещами.
А для абстрактных предметов,
некоторых действий (как самих
действий), состояний и т.д. –
существуют иные способы
логического сложения (или
других действий).

1+2+3=1
Облако+красиво и воздушно+
ползает и смеётся и дразнится
= всё равно одному облаку.


- - * - -

Улыбки рыбки


- - * - -

"Рассмеялась непогода
 очистительным дождём.
 Нам в любое время года,
 непогода нипочём".

       Это было в апреле 1989 г. Они сидят на скворечнике лекции. В здоровенных окнах солнце дышащее облачками. Вдыхает – выдыхает. Потеет ветерок свежестью, весной.
- Вадик, Вадик, ты спишь? – оборачивается к Ольвиеву Джамилька Аннаева.
ВадикВадик отрывается от дум. От думдум. На душе приятно думать. На душе – думдум. Настроение бантика летящего по небу на разноцветных прозрачных шариках. Ум-ум.
- Вадик.
Ольвиев кивает.
- Я слушаюсь. В чём причина.
- Программу передач – знаешь?
- Запросто.
- Следующая пара – практика по морфологии. Знаешь?
- Угу…что? – Ольвиев возвращён, удивлён, доведён, подавлен, распределён, поставлен, выведен, потрясён, набрит, отвлечён. – У Норы Андреевны, у Довлатовой? Но почему?
- Что почему?
- Разве сегодня не среда?
- Пятница.
- Странно.
- Завтра – не воскресенье, вчера – не понедельник. Сегодня – не четверг. Значит – пятница.
- Верно.
- Что?
- Да всё. Сегодня – не четверг.
- Эй, на задних рядах – потише, пожалуйста, – отзывается лектор, затишьем из тишины собственности. А собственность его – в словах.
- Сшлшушай, Вадик. Ты сделал – это?
- А как же.
- Ты выполнил?
- Ещё в прошлый четверг.
- И это задание?
- Задание?
- Да – такое задание – никчёмушное.
- Такое?
- Как короткое платьице в крапинку при таких коленях.
- Худых?
- Хи. Такое задание – ты понял.
- Да, задание по морфологии русского языка для меня – трудны, сильны, воспитательны…Чего же нам такое амбнули, что такое говоришь задание – в крапинку, как в горох, как в понедельник.
- Некстати трудное.
- Яснее.
- Стихи создать.
- Стихи создать?
- С приставками.
- С приставками?
- Тпру.
- Как.
- Это – тьфуф, – поправилась Джамка.
- На задних рядах, потише ездите, – продолжается лекция.
- С приставками…Джамиля, - шепчет Ольвиев. – Ты наприставлялась?
- У-у-нет.
- А кто-нибудь?
- Чего?
- А кто-нибудь, шепчу? Нибудь, нибудь, нибудь…
- А-а-а. Жанка целую поэму отприставляла.
- А-а-а. Как всегда.
- Ага.
Джамиля достала конфетки и одну достлала по назначению. Захихикала смятая бумажка.
- Джамилька, давай конфет. Дай, конфет. Хочу конфеты.
Она протянула.
- А мне?...
- А мне? – Посыпались голоса, как радиусы из округа. Конфеты разошлись по рукам. Захихикали смятые бумажки.
- На задних рядах, потише чмокайте, – серьёзный лектор отвернулся в улыбку.
- А-а-ам-Мы не-е ччмоккаем, – ответила Лерка, причмокнув при этом выплёскивающимся из-зо рта ароматом. Кто-то рядом радостно захохитал и едва не подавившись собственной конфеткой, недоумённо смолк. В помещении жужжали мухи, это так не к слову, но их никто не слушал.
- Вадик, разве можно задавать такие странные вещи и при этом требовать их выполнения, – задумалась Джамилька.
- А чё тут странного. Нам же не поцелуи в подъездах задали.
- Я же не поэт, не поэтесса, не художница, не скульптор, не врач, не хирург,
не Эйфелевая башня, не Ниагарский водопад, и даже уже почти не ребёнок…
- И что?
- Как же я выполню задание.
- А ты – пыталась выполнять?
- Я же не конкурсное сочинение, не поэма о гвоздях…
- Понятно…И ещё, хотел бы сказать даже в четверг…
- Да.
- Мне нравятся твои конфеты, ты теперь всегда их носи.
- И мне…
- И мне… - засуетились голоса вокруг вокруг вокруг. Так и голова закружится.
       Ольвиев зажадумался, подмигнул вообще и с застывшим в подмигивании взглядом уставился на лектора.
- На задних рядах, что это вы такими перекошенными лицами мучаете миролюбивые конфеты? – выяснял искажённый лектор.
       Ольвиев растворился. Он отвернулся к окну и улетел к солнцу и облачкам.
Через качество пяти минут на Джамилькин стол упал скомканный листок.
Скомкали, вот и скомканный. Джамилька развернула скомканный и надо же,
кое-что даже прочла. Написали кое-что, вот и прочла.

"Забежала мышка в норку
 от пресонного кота,
 чтобы съесть от сыра корку,
 быстрота в ногах нужна".

       Джамильке понравилась быстрота пресонного кота и она заулыбалась. Улыбалась, вот и заулыбалась.
- Это что?
- Тебе, домашнее задание. – Объяснительно сказал Вадик. Хоть объяснительную – пиши.
       Джамилька нахмурилась. Хмурая стала, похорошела, помолодела.
- Что это? – Спросила её Оксанка Багдасарова.
- Моё домашнее задание. Вадик разделывает, раздаёт.
- Вадик, а мне?
- Оксанка, ты почему почему? Не выполняешь домашнее не выполняешь? А? а? – укорил, окарил Вадик. Оксанка отвернулась и стала по голосу ловить взглядом лектора. Наконец она его нашла и выдохнула.
- Выдохни, – сказала Джамилька.
- Фу-у-у-у-уф.
Со сдутых передних рядов – обернулись. Лектор сулыбаясь, продолжал распинаться о русской литературе. Эрудированная аудитория, услышав вдруг знакомые имена и даты, поднимала своё посеянное внимание и возлагала его на смущавшегося лектора, которому от чего-то делалось как-то неловко-неловко. Почти стыдно. Столько внимания. Столько перемещённых молчаний разноликих глаз, очей, зрачков, ресниц. Ресниц в придыхании чуть трепещущих. Ах. Ах. Но вскоре.  Волна озабоченности спадала и нисходил пургой говорливый штиль. Это кто? А – это Ольвиев. Он слушает приятный голос лектора, не понимая значения слов, он слушает только маневрирующий поток звуков. Он слушает, вслушивается. Потом они куда-то закруглились. Ольвиев смотрел в небо и вспоминал недавний дождь весны. На душе радость, весна, жизнь. На душе – жизнь.
       На Оксанкин стол упала скомканная бумажка. Оксанка оглянулась.
- Это твоё…
- Моё?
- Да.
       Оксанка какая-то подозрительная, посмотрела как-то подозрительно, как будто вновь хотела вздохнуть. Она взялась тенями за читку.
       Звонок – как выстрел в зоопарке. Лектор попятился, отстраняясь от ожившего потока вспуганных с насиженных мест – хищников.
- На дом возьмёте… - кричал он прекрасно в уходящие спины.
- Валерия – Тиссен…Сиряева…Валерия, - кричал он, полуизвиняясь. – Задание?
      Лерка полуоглядываясь, весело, полуулыбаясь так же сплющенным криком отвечала:
- Я уже всё записала, - и голос тонул вместе с ней в шумящем в беспамятстве потоке тёмного коридора. Сначала тонула она в потоке коридоров, потом её голос.
       Отнеженный лектор оглядывался и всё на оставшихся, на оставшихся.
"Остались только голые отличники, да ласковые безумные". – Дунул он смирением в пожирающее оставшихся движение. Агония движения. Всё уже в сумках, в пакетах, в газетах. Всё упаковано. В зубах бумажки, в зубах стержни, в зубах пережёванные взгляды ожидания. И это они ждут домашнее задание. Как?
- Как?
- Мы запомним, - говорят эти пульсирующие взгляды зубов. Взгляды космонавтов перед космосом, рвущихся порычать в мегафон. Поиграться. Каждые секунды – вычёркивают целые взгляды из присутствия. Потому что кое-кто срывается орбитой в тёмный коридор, чтобы быть его движением, чтобы ощутить себя частью какого-то кое-какого монолитного братства, сестрства. Сестрёнства. Студентства.
- Всё, – шепчет отменённый лектор и наклоняется к лежащему на кафедре сушащемуся журналу, которого уже нет, потому, что староста. А староста – ни кто иной, как Светка Гасанова. Потому, что староста уже несла его впереди неотстающего потока к дверям новой аудитории. Ура, с приветом! Удивление лектора ищет заглядами свою шариковую ручку. И вот – удача. Находка. Археологическое ископаемое. Лекторская ручка, ура с приветами, лежит в углу и не дышит. Раздавлена хрустальными башмачками. Раздавлена подковами хрусталя. И хрусталя подковами на удачу. Лекторские ручки бьются – это к удаче. К педагогической удаче. Но лектор. Он хочет ещё о чём-то и подумать. Но и подумать не успевает, потому, что применяет альпийскую сноровку и водолазную ловкость. Он ловит свой подхваченный портфель. Портфель, который метнулся, было падать в пропасть исчезнувшей кафедры. Вот она. Смотри, вот она пошла кафедра-то. Её уносят сильные руки. Кто это был? Кто с нею был?...Ольвиев, или Вепа, не успел заметить. Запеленговать не успел. Всё. Тишина. Лектор, находясь, стоит в аудитории, в которой исчезли даже некоторые мухи. А вот и не всё. И уже не тишина. И уже лектору вновь едва хватает профессорской ловкости, чтобы подбросить свой вскрикнувший портфель к взлетевшему потолку. Портфель, который был бы наспор задавлен нафиг насмерть вбежавшей лавиной новой кафедрой. Это шагает по стране космической шеренгой другой переракировавшийся курс.
- Молодёжь, – извинения лектора.
       Извинения лектора двигающегося сквозь залежи полезной молодёжи к выходу, он отстреливается кивком на выпады каждого "Здрасти".  Здрасти, здрасти. Здрасти, здра…
       Молодёжь.
А потом Джамиля и Оксана шагнули на амбразуру правды и Ольвиеву пришлось читать свои четверостишия. Самому на практических.
       Ольвиев частил, путая приставки пре и при.

"Рассмеялась непогода
 очистительным дождём.
 Нам в любое время года,
 непогода нипочём".

       Ольвиев частил, но понял – вот первое стихотворение, которое и есть Поэзия Ольвиева.
       Ольвиева мучал, мучил, замучил только один лишь вот весь всего вопрос:
"Сможет ли он написать что лучше? А?"



- - * - -

"Убывайте люди
                я не полуостров.
Был ещё недавно им,
но один заботливый компостер
взял и полу- /-у перекусил…
                сил…сил…нету сил…

Не успел и "двадцать два" сказать.
Ведь не тронут капсюль во втором патроне.
Видно ж первой пуле и последней стать,
утонувшей мирно в полу-водоёме.

Стал плавучий остров. Аж два о.
Всё разумное на полу осталось.
Двадцать три по курсу,
                двадцать два ушло,
а вокруг,
              хоть тресни,
                только пар,
                как парус…"



                -  Ангелы. –
"Поговаривают мухи, пролетая югом,
о проделках маленьких ангелов:
За спиной крылышки, на руках луки,
а в разрезах век – тайны.

Облаков летописец славненький,
златой стрелкой, вопросом грудь
изворотно расправил сабелькой,
заострённей стремясь укольнуть.

Он наверно нектаром наличным
пьёт сиропно за каждое чудо,
за фужер – девять граммов под вишню.
Извини, обижаться не будем.

Что обида. В раскрытую рану
видно как возросла амплитуда
маячка, на стреле мальчугана,
доходя до волшебного круга".


"Когда я был лишь капелькой дождя,
то стукнувшись об зонт,
слетал на тротуары.
Весёлая ходьба
                шального каблучка,
пройдя своей судьбой,
надломно угасала.

А там уж чистари
                с метёлками слетались.
Метала когти прыть
                и лужам вены рвала.

Назад не обернись –
                челом жуй смрад канала.
Текла арычно жизнь
                и длиннно угасала…"

       Когда-то эти три стихотворения поместила в настенной газете "Филолог" – Елена Леонидовна. Эти стихотворения поместились, анна это места не хватило. Место не хватилось.

"Опрокинутый красною веткою тополь,
обожжённым сознанием
                черпал пух,
                как прах,
вверх воздушные мысли –
                замки розовых стёкол,
поднимались
                и бились
                о маячный кулак.
Из разрезанной боли
                лился алый закат.
Вихри сбитого
                были о красном,
чья мозольная ветвь,
                мазанув невпопад,
разломила кору
                древесинной напастью.
Опалённый хребет тополиного крова,
распрощался навеки
                с флорентийской красой,
помнил только одно,
                что от грома до мора,
вербы падкие ветки
                перешли запятой.
Алый в синь, без палитры лиловый.
То закат стал неметь
                до чернеть,
налетевшее,
                бросилось тлетою слово,
тихим "…рть",
вышло следом начало, обгоняя конец".


- - * - -

Точка в колесе вертится –
ни как колесо в точке,
а как точка в колесе вертится
колесо в точке.
Как колесо – рождает точку,
как колесо – рождает исчез-
новение точки,
и точка становится – колесом,
и колесо стирается – точкой.
Так и исчезновение – это колесо,
стёртое точкой,
стёртое точкой –
множеством вертящихся колёс.
Многоточие, многострочие,
многоночие – это точки,
исчезнувшие в листве
вертящихся окон.
Нет – есть.
Есть – нет. И тогда
Нет-нет, - звучит как сомнение.
Нет-нет – это скрипнувший
язычок замка.
Нет в нет, и ещё в нет –
это…


- - * - -

 5     5          5
1 + 1  =/=  2    

Один в пятой степени сложился
с другим в пятой степени. Они
сложились, но их сумма не равна
двум в пятой степени.

Интерес не угас.
Глас не интерес, а глаз.
Лаз не угас интерес, как раз.
Аз. Азы. Азы. Аз.
Не так – а как – так.
Аз. Азы. Ыза. Аз.
??? Почему. Почену. По челу.

 5      5         5
5 + 5 =/= 10

Пять в пятой степени сложились
С пятью в пятой степени. Они сло-
жились, но их сумма не равна
десяти в пятой степени.
А почему? Потому что Аз Азы – это
Не Азы. Аз – а Ыза. Аз.

Оставим степени – в стороне.
О недоговорённом.
Или – нет. Возьмём степени –
из стороны. По идее – если
уж целые числа –
сложились пять плюс пять в
десять, то следовательно, долж-
ны сложиться в степени
пять плюс пять в десять.
Но этого не происходит. Это
и есть недоговорённое.

Пять плюс пять в пять степеней
- есть истинней, чем пять плюс
пять в десять целых чисел.
Потому, что – пять целых чисел
соединяясь с пятью целыми чис-
лами образуют – не сдвоенные
пять, а чистые, новые пять
целых чисел. Целое соединив-
шись с целым-целым и стало.
А потому, верным будет:

 5   5    5
5 +5=5

Пять в пятой степени сложились с
Пятью в пятой степени. Они сложи-
лись и их сумма стала равна
- пяти в пятой степени.

Смотри-ка, Вань, почти теорема
Фермы. "И я такую же хочу".
Но Аз. Азы. – это не Азы. Аз. (где Азы. Аз –
это теорема Фермы),
Аз. Азы. – это Ыза. Аз.
А потому Ферма был не совсем
окончателен, когда представляя-
лось
  п     п        п
Х  + У =/= Z , неравненство –
это только серединка данности.
А кольцо же в другом. Что

  п     п        п
Х  + У = Z
  5    5      5
5  + 5 = 10

Икс в еной степени сложились с
игриком в этой же (или иной)
еной степени. Они сложились и
их сумма всё равно (в конце
кольца, хи-хи, а где конец кольца?)
всегда в конечном сложении ста-
нет равна зету в еной степени.
Почему? Потому что всё – в конеч-
ном сложении – выравнивается.
И…
Аз. Азы. Азы. Аз – это всё равно, что
Аз. Азы. Ыза. Аз.

Привет, Ферме.
И Ферме, привет.


- - * - -

Впрочем, Аз – не самое подходя-
щее слово, для хорошего. Для
безвредно хорошего. Для прият-
но безвредного.

- - * - -
- Ольвиев.
- А?