Дом корень квадратный нет единицы. Часть 1

…….Дом корень квадратный нет единицы
…………………Часть Первая

…….Во Имя Господа

……………………………………Светлой памяти
……………………………………брата Дениса

Глава 1...отсих-досих Жизнь

Свершилось!
...Ночь. Откровенная вызубренная темнота. Луна, как пережаренный сухарь, корчилась на небесном подносе. Гул. Гудение нервов. Страх возбуждался в плетёные ветви неизречённых деревьев. Гудение пульсирующих мозгов охлаждающего асфальта. Безумные виды домов, с перекошенными лицевыми фасадами. Ступает. Шаг. Неиздавшая звучание новенькая ступенька шага. Шаг. Шаг. Это исчисление веков. Исчисление подлости бесполезности. Шаг. Слева грязный арык. Через арык пыльная дорога. Там сжался в подушки полуопрокинутый овощной ларёк. Шаг. Справа фиолетовые бусы окон замерших в ожидании калош счастья домов. По-моему, это торчат из темноты остатки высказанных кустов. Ов-Хр-Хр. Шаг. Шаг. Прямо. Вперёд шаг. Слева пожилая аптека, убежавшая на несколько ступенек вверх и захлопнувшая себя сигнализацией и дверью. Чуть дальше молчит автобусная остановка. Замерла. Думает. Шаг. Перекрёсток. Перекрёсток. Вперёд. Машин нет. Их нет совсем. Брехня. Брехт. Брехо. Их нет только здесь, в этот стихающий получас спрятавшейся в чьих-то вспыхнувших глазах ноченьки. Ноченьки с улыбочкой выше глаз. Выше третьих полуглаз. Выше Аз... Вас, просим Вас... Вальс Вас... Перекрёсток преодолён. Шаг... Боже! Вот, он! Пусти сердце! Пропасть! Огромный затаённый зверь! Не убежишь. И не попращаешься. Вот он! Во тон! В от тон! Дом с переломанным хребтом! Он сломан. От его отвердевшего угла отходят две половинки: одна уставлена на прописную аптеку, другая на памятную плиту истории со своим героем - что через неровнодышащую дорогу. Дорогу, со своей взлётной полосой, делящей правое на левое, а неправое на правое. Скоро эту историю с героем и неровноделящей дорогой снесут нафикус, чтобы было всё площадью упавшей тени. Но мы успеем побывать в прошлом...
...Дом цигарочно разит бездыханной темнотой окон. В ём два или три этажа. Как он меняется. Он меняется. Этажи? Количество? Кто тут умеет считать до трёх? Два или три? Два с половиной...два с четвертью...три...или да?...Шаг. Гудит испарение охлаждённой влаги. Гул-у-у-у-л. Загууул. Что-то, это, что-то было?
Данет, показалось. Да нет. Вот оттуда. Со стороны вежливой аптеки. Каблучки. Чиркает о каменюки отдалённая просьба испуганных каблучков. Быстрая тень. Девушка. Почти бежит, режет подкаблучников царапины чувств. Шаги-шаги-её торопящие, полуоглядывающиеся шаги. Шаги волнения. Шаги умения. Изящная ладонь лежит в растёгнутой сумке. В сумочке. Что там? Газ. Револьвер. Зеркальце. Ха. Кого она надумала этим напугать?
...Она бежит. Как хвалёная лошадка, постукивает золочёными подковками. Перекрёсток. Дом. Беги - девочка. Беги. Девочка. Стой! Куда ты!? Зачем ты остановилась? Здесь? Только не здесь? Давай вали что есть силы в молодых руках ног по ещё нескошенной взлётной полосе! Мы тебе поможем! Давай! Неси себя будущему! Зачем ты остановилась? Здесь? Такая молодая и красивая...здесь? Ты же такая молодая и красавица. И не в радостях долгого секса милое дело. И даже не в твоих будущих детушках просьба, хотя они на небесах переживают за тебя и орут что есть мочи "Мамочка!!! Мамочка!!! Беги!!!" И даже не в обожаемом муже из будущего, хотя у кого-то сейчас по неизвестной причине сомкнулось сердце с душой...Ты нужна всем, всем, всем. Тебя же любят! Девочка. Только не здесь. Зачем? Беги, Золушка, дальше. Беги! Но...она, ноона не уверенна. В чём? В чём нужно быть увереным, чтобы свалить отсюда к ждущим тебя и любящим? В чём?
Дурочка. Не ходи, не ходи, не ходи...
...Девушка повернула за угол, вошла во двор дома. И вскоре хлопнула скрипучая дверца. С опротивленных деревьев слетели большие тёмные птицы и, грохоча могучими крыльями, рассерженно разлетелись в поисках тишины...



Глава 2...отсих-досих Сердце

Табуля Раза.
"Что ж ты пугаешься, Табуля Раза?" - легкозвучно осердился Ольвиев и расплылся чёрной кучерявой усмешкой.
...Холодная тоска по ужасному лесенкой очищала круглость упругих апельсинов, традиционные кости которых истерично желали, бешенно желали это, этого и того этого, этого того.  Желали либриллиантового укуса в область пупочка похотливого страха. В область сердечка. Эти вихри безглазых коней, сотканых из истемневшего спектора прозрачности, из оброненного небом конверта с искрящимися символами, с плоскостопными ямами, наполненных как родниковой водой - дикими, ха - одомашленными, обматрасенными воплями! Вуо-ой! внеотчётного времени.
...Тучи. Тучи многовыхваченных ярких глаз. Звери. Глаза звериные с зорким ироничным прикусом следят за увяданием распускающегося многоцвета. Ждут. Все. Всё. Ждут. Ждёт. Все ждут добычу. Сначала развлекай, завлекай, соблазняй, хватай за органы движения, выутягивай кишки мыслей, набивай ей рот соломой, души ветром и волей. Аа. Волей, вуоя. Аха-ха.
...Добыченка. Дробная материя униженного пустолетия. Много ли надо одобычиться. Много ли тебе надо одобычиться? Добыченька... Постой. Что это ты уходишь, мордочку оставляешь свою. Кому она нужна. Твоя козероженная, зерокоженная?! Может быть земной пыли? Чтобы быть пылью и пылью стать. Может быть человеку, шагающему по полшага к месту падения в эту яму с кашмарами. Может быть ему, чтобы выбрать забвение из всего ростасчёта обдуманных, как оплёванных - идей. Мысль города. Что она ещё стучит медными рёбрами - предвещающей смерть. Зачем город выбрал эту - лишь грубо построенную стрижами глубокую мысль - о смерти. Страшитесь её, и ужасов ей предшествующих. Они идут. Прямыми дорогами наклоняются. Они уже наклоняются за добычей. Они уже лижут ей пятки. Они выхватывают ножи и...отрывают свои уродливые ладони от невидящих глаз добычи... Ступает тихо темнота. Ступает тихо. Не услышишь. Но всегда. Всегда ждёшь... Пунктирные контуры взметнувшейся руки с ножом, летящие в перепуганные глаза... Это лишь проба. Проба чернильного пера на выход в свет. Однако ж. Вот. Не...всё,но город. Странно, что так. Странно... странно...
...Странное предночие дивно усланялось по остывающим олицам, улицам, опрятным на правильности ступеней аллеям, вжатым в квадраты, задыхающимся площадям, вжатым в окружность Галактики, то и дело чихающим от опрысканной каплями поливочной воды - пыли. Люди. Прохожие. Похожие. На.
...Вписываясь щекотливыми когтями приглядности в прыгающие от переоживлённой ходьбы строгие пузырики век, предночие с откровением намечало во встречаемых похожих, прохожих, похожих на людей - предчувствие будущего страха.
...Иногда пузырики лопались, превращая носатые и курносатые лица в тюбики подозрительности. У похожих мелькали под ногами шагов и шажищь сомнения в необходимости самопознания. Боязнь себя. Боязнь другой - более сильной, чем сам себе на уме - размножающейся в окружности опасности.
...Предночие каждый раз - через раз, через раз-два, раз два - ёжилось в обитательной обоянием питательной закваске холода и плелось к следующему похожему.
..."В людях мается предчувствие, что ж - это то, что похожим на чувства и надо. Вы обретёте и вы обредяде полноту чувств" - Предночие обещало. Оно обещало явленное и осязаемое. Певучая вещунья из травяных сомнений ночных холмов, простуженная на слух. Это явь. Наступает миндальная ночь мохнатых мышек-летучек и болотистых ежевельников глаз тинистых кошек мрака.
...Больное воображение незнатного мира просверлило завявязи лихо оформленных цветков-васильков-колокольчиков сквозь окислённую кровлю лилового предчувствия.
...Вершились задирающие проделки. Ночка расцветала.
...Ближе, ближе, иже полнота запахов, слюнь, скребков, поскрёбывань, чик-жик, скрип-п-п-п...
...Ольвиев расплылся чёрной кучерявой усмешкой. Девушка. Девушка не мешкай. Одна. Нет. Их двое здесь. Ольвиев, который расплылся и эта девушка не мешкай. Эта девушка не мешкай, встретившая расплывшуюся зловещую фигуру на тёмном проспекте неровного города, около ночным переживанием старалась обойти Ольвиева по человечески-женски...Обойти Ольвиева и его невидимую тень. Обойти оборотной стороной круг Ольвиевского дыхания. Пытаясь не заострять и не подмасливать внимание обходимого. Но... Но безупречным краевым зрением, вняв по дурацкому оскалу, что бестыжий и ох-ватный прохожий, думающий о себе в третьем лице и о мире зданном в о круге, мужскими тёмненькими по светлому мыслями и уж, естественно, напичканный мужскими похотливыми желаниями...
...Но...но он всё-таки обратил на её красноречивое присутствие свои зашумевшие непристойностью мысли. Она.
...Она задумавшись о подмечаемом набавила энергии к темпу ухождения. Тщетно. Она думала о Боге, о спасении, о том, что её ждут изволнованные родители, чашка крепкого чая, душ, подушка и сон о любимом. Тщетно. Это припомнилось ей некстати. Об этом не время думать. Потому что... Порочный мужчина следил за её беззащитностью. Прочный в порочности Ольвиев не унимался. Он предположил Ольвиева центром образовавшейся окружности и, наблюдая за девушкой, раскручивался вслед за её почти не цокающими подбитыми модою туфельками недоверчивости.
..."О, чистая Табуля Раза, почему обратив на некрасочного Ольвиева патологическое внимание, ты недвусмысленно выразила неудовольствие и перепужливость своим круговым обходом, - расжигал огонь несчастливых мыслей о сущности и происхождении некоторых вещей на туманной глубине своих чувств Ольвиев. - Я же не..."
...Беззвучное небо кашлянуло. Вспугнутая безобразная птица, со стоном разламывая хрящи растительной углекишащей кроны, обрушилась на небесный кашель. Занятное дело. Занятное тело делом, делом бело... Едва успокоившись. Успокоившись неслучайно тем, что всё обошлось. Она правильно обошла. Она правильно обошлась. Она уже почти ушла. Она цела. Тело бело. И в него ничего не впилось страшного. Кроме. Кроме чего? Ну, же смелей, высказывай предположения...
...Девушка испуганно оглянулась на пронзительный стон беспокойной птицы и замерла от набросившегося в область пупочка - страха.
...В метрах десяти стоял. Стоял вросший в неровный асфальт Ольвиев и пронизывающим взглядом из-под грузных невозможных век, тяжело смотрел прямо на неё... Прямой дорогой склонилась над кем-то паника... Мужчина? Она видела уродливое скорченное существо. Его зрачки неистово блестели, кривой рот продолжал усмехаться, а впадчивый нос напоминал оскалившийся сморчок. К тому же синие ноздри нервно неприятно вздрагивали. Они вдыхали в себя ночь. А из-под пятнистых огрубело жабьих губ, виднелись снежно белые бивни, которые, казалось, медленно увеличивались в размерах. И ещё-ещё-ещё-ещё. Противными морщинами по лицу. Лицу? Нет! Морде урода разошлись продавленные шрамы, в недрах которых обнажилось водянисто оранжевое мясо, издавая мерзкое приглушённо фиолетовое излучение, опутывавшее липким паром и отвратительным животным запахом гнили. За оцинкованной спиной покатового кривульщика оголтело бесновался выросший из неоткуда ветер плотоед. Медным заубиенным свистом он терзал ночные перепонки. Одичавшим великаном тряс изламывающиеся бледные измученные клёны и, срывая с бесправных ветвей зелёные, кровоточащие живым соком листья, зазывно раскидывал сорванные у ног ошалевшей девушки.
...Вдруг стало как-то лунно светло и, корявой змеёй ужалила светлоту лужённая фейерическая молния. Ужасная чёрная вспышка. Потный гром прошёлся по коже. Вновь сверкнула фиолетовая коронация осатанелого союза грозного чуда. Ещё взрыв... Ещё... Груууллол...
...Смерть. Смерть выбрала свою добычу. Она здесь. Чёрные, многоногие тараканы бежали по белой, белой коже. Они поглаживали её. Они целовали её, щекотили своими завлекательными усиками. Чёрные тараканы страха. Смерть выбрала свою добычу. И она здесь. Здесь! Зде-е-сь!
...Девушка, объятая безумием страха, неслась безоглядки по ночному цепляющемуся проспекту. У разношенных и исцарапанных туфель Ольвиева упала её кружевная шляпка и вскрик неожиданного испуга.
...Всё. Все мрачные жители заблаговременно исчезли, растворённые в кислоте проспекта и ночи. Щелочная атмосфера спрессованной пустынности деловито раздавливала теперь уже совсем точную психику испугавшейся.
...Боязнь не чувствуя необходимого предела важно, по деловому поглащала всё существо девушки. Предчувствие, что теперь оно? Предчувствие уступило засиженное местечко обречённости. Предполагаемое стало воплощаться. Ожидаемое пришло.
...Несколько польщённый Ольвиев, грустно усмехнувшись ртом в другую зловещую искривину, ловко подобрал уносимую ветром шляпку.
..."Что ж ты пугаешься? Девушка? - процедил он вдохновение сквозь обгрызанные зубы. - Растеряша, возьми свою шляпенцию! - нарастал его голос вслед убегашей. - Ваша шляпка, девушка! - уже кричал он, прорывая заслон ветренного свиста".  Девушка не останавливалась. Тогда карнавальный Ольвиев предпринял удачную попытку догнать исчезавшую.
...Убегавшая. Ну, какой из неё к весу, бегун на этих модных шляпках. Она обернулась. За ней рысил Ольвиев, а за ним, за ним шарашили маленькие, наряженные в пиратов человечки.
...Гномики миленько смеялись. Они упивались не погоней, нет, они вдохновлены ощущением бега. Они веселились ощущением собственной быстроты. Какие они быстрые, шустрящие, мыслящие свободно. Их тела - легки, мышцы не скрипят от преодолеваемой сжатости. Да и о чём им собственно заботиться. Да, к лени, эту теорему, кто кого догоняет. Они бегут, они вместе. Они распугивают кошек и собак. Они шумят в шумелки и дуют в дудки, гремят барабанами, свистят напрочь. И это главное. И при чём тут Ольвиев, с шляпкой в сдрагивающем кулаке. При чём всё тут. Всё неважно. Важно ощущение быстроты. Быстро всё изменялось. То и дело догонявшим,
их полосатую от теней дорогу, перебегали в необязательных направлениях разные. Лесные олени, пантеры. Кучка подрастающих гиппопотамов, потерявшийся розовый слонёнок в скромных тёмных треугольных очках.
...Вот белая аристократичная цапля поклонно ткнула клювом обшарпанный, но обёрнутый мелкой блестящей лентой барабан. Бегущий гномик заплакал. Не остановился. Заплакали нарисованные на его хлопчатобумажной майке вышитые гномики. Бегущий следом образумив, стремглав вцепился, подпрыгнул. Вскорабкался по шее белой цапли и натянул ей на голову пиратский флаг, на котором вместо скрипичных ножей и ржавых костей, были выстраданны ярко-красные розы. Ах, зачем ты оглядывалась? Тебя бе не напугали тогда, разукрашенные спиралями светящихся серпантинок мелкозелёные деревья. Посыпанная многой мишурой и многими конфети и белыми кроликами догоняющая дорога не ослепила бы.
...Ольвиев предпринял удачную попытку. Удачную. Пикантная погоня долго не задержала кровавую развязку.
...Пролетев скромные сотни потерявшихся метров, бедняжка холодно поняла, что от праздничного преследователя не уйти. Она сдалась. Остановилась. Она обречённо остановилась, сунула в пушистую сумочку маленькую ручку, жалостливо согнулась в присев и закрыв глаза, смирилась с обречённостью.
..."Будь, что будет! Будь, что будет..." - причетали поджатые пухленькие губки. Всё уже предрешено. Всё кончено. Запыхавшийся Ольвиев остановился рядом и открытой к небу стороной руки протянул шляпку: "Вот...". Согласный "т" Ольвиев договорить не смог, так как тот неожиданно, но уверенно перерос в глухой дифтонгический гласный "а-а-а". Неожидавший преследователь, получив молниеносный удар чёткой поступью подъёма ступни в важный сексуальный участок своей расслабленной фигуры, согнулся в поясе.
...Мгновенно маленькая ручка цепко схватила его за мокрый чуб и приподняла лицо Ольвиева кверху. Здесь он интуитивно увидел, как ему в глаз летит подленькая шпилька, управляемая другой свободной маленькой ручкой. Он вовремя рванулся, и острая шпилька впилась ему в бледную щёку. Ольвиев стал безо всякого заслуженного желания прощаться с незаслуженными каплями крови. Теперь, когда обе скрюченные руки Ольвиева придерживали боли битых мест, испУганная, как испугАнная с перефразированным знанием дела и тела, белого тела, замечательно ударила глиняного нападавшего заштриховывающей ювелирной ножкой по ночной голени, по самой косточке, чк-чик. А затем сочно, колообразно обрушила утончённый каблучок на пальчики мужских ног, проколов наконец-то совсем уже изношенные туфли. Ольвиев рухнул на неровный тротуар и принял как за должное ещё парочку постукиваний по помутневшей от боли голове дамской пушистой сумочкой. Из уха потекла кровь. Хлынул ливень. Девушка. "Ах, эта девушка, меня с ума свела". Девушка зашвырнула брыкающийся камень в освещённое окно наблюдательного домика и испугано бросилась. Она вновь бросилась бежать. Зачем? Теперь-то зачем? Ольвиев. Опухший, побитый Ольвиев часто догадывался, что его может обидеть любой слабый, но никогда не подозревал, чтобы так ожесточённо, столько крови. Сидя на прыгающем под дождём асфальте, он вытер помятой шляпкой кровь на ухе. И поднялся на ноги. Из разбитого домика вырвались с искривлением два откровенных хозяина. Пожизненным рвением оне не пропускали из-за из-под из-над себя заметавшегося в сплошных пятых точках, мечтающего вырваться вперёд своей открытой от удовольствия пастью, пятизвёздочного волкодава. Эти троя достигнув причины сжатых в челюсти кулачков, подобрали Ольвиева и без предварительных обсуждений заглумились от собственной души избиениями. "Вот тебе, пьяненький. Вот тебе за разбитое окно, получай. Вот за измену перекрашенной в былинку любовницы. Вот за начальников рабоботы. Вот..." Ольвиев взвыл и довольно обширно выбросил вперёд кулак с зажатой в нём окровавленной осиротевшей шляпкой. Хрусть. Волкодав открыл порванную ротопасть и из неё выплыла на слюньках и крови вопросительная нижняя челюсть. Волкодав испугавшись содеянного, вышиб в прыжке, насовсем уже разбитое окно. Удивившиеся жена, сестра, дети его соображающих хозяев спрятались за баррикады завизжавшей мебели.
...Хозяива вбежали в дом. Лязгнули засовы. Семья приготовилась к отражению квантунской армии. Из-за мебели, кто-то успешно названивал в милицию и скорую. С неимоверным криком последнего самурая хозяин пробежался по битым стёклам и хрустя собственным позвоночником впрыгнул на подоконник. В лунном свете замерла его пятая точка...  Будто вспомнив что-ту очень важное слетел он вниз на стёкла и с неимоверным криком раненного самурая побежал шарить ручками по загоготавшей от щекотки обнажаемой квартире. Прятавшееся тут же незамедлительно нашлось и само отдалось ему в руки...Последний самурай вновь отважно вспругнул на подоконник и врезался мушкой охотничего ружья в накрапывающий дождик. Но мир! Мир был уже другим! Невыносимо ароматило прохлодой и свежестью. Красотища! Какая красотища! Мир как будто омолодился. Не надышешься. Не налюбишься. Великолепие жизни! Оживление свободы! Хозяин, шмыгнув носом, изподлобья поискал мишень для свинца. Но на улице. На этой ещё нагой, вновь рождённой улице, никого не было. Тогда он персонально дважды выстрелил в тёмный силуэт огромной переставшей тут же петь птицы.





Глава 3...отсих-досих Цветок

Жёлтенькие, кругленькие дражже. Рассыпанные опустевшим пузырьком. Высыпали на мокрую проезжую часть. Заносившаяся "Волга" обдала их грязью из лужи. И нырнула в серую маску реальности. Её унесло с кадрика, с плёнки жужжащей аппаратом. Застрявшие в луже жёлтенькие витаминки погружались. Они исчезали под медленно поднимающей веки сжиженной смесью. Вдруг в лужу упала перебинтованная, истекающая кровью луковица. Огромная шина, взметнув брызги воды и жёлтых витаминок накрыла луковицу. Раздавилась. Послышался звон битого стекла. И выстрел, выстрел. За ним второй. И крик .



Глава 4...отсих-досих Окно

...Солнце. Горячее. Спокойное. Справедливое. Город всё-таки дождался солнца. А мог бы...
...Двери автобуса истерично захлопнулись.
- Ну, ты, думаешь подниматься? - нагрубил Ольвиев элегантной девушке запеленованной в цветастый сарафан. "Жёлтый, красный, голубой - выбирай себе любой".
...Та недоумённо стояла на верхней подножке и своей игрой цветов выхваченных увлекательной пропорцией, там телом в талию и бёдрами в пушкинский эпос, не по умыслу, но чуточку мешала Ольвиеву подняться с нижней ступеньки в надышенный салон. Народу много, понимаешь ли.
- А вы не очень-то учтивы, - выгибая ароматную шею через поведённое на пол оборота плечо и азартную спину, сверкнула новенькой аксиомой девушка, а может её пестрящий сарафан.
- Какая тебе учтивость в 7 утра? Поднимай выше перья и топай каблуками по тропинке в автобус.
- Мне на следующей сходить. Вы уж потерпите.
- Ну, уж нет.
...Ольвиев не жалея силы в молодых руках отодвинул девушку с мудрым сарафаном к прижавшемуся и скрипнувшему в изумлении поручню, а сам по бархатным тёпленьким ножкам ворввался в гущу пассажирского оркестра.
- Ой...грубиян, - выстрадал обиженный голос в Ольвиевскую спину.
- Грубиян, - подтвердили самозабвенные старушки, расфасованные по всем углам.
- Фю-фю-фю, - огрызнулся Ольвиев. Он пробился к открытому окну-форточке. Он уставился в пробегающий поток машин и зданий. Он пробил прокомпосированный чей-то билет. Он положил билет в чью-то протянутую руку. Он ответил: "Пожалуйста." Он начисто забыл о сарафане в цветастых старушках. Он потрогал ноющую прошпиленную намедни щёку и улыбнулся вчерашнему. Он увидел грозящий ему с улицы нежный миниатюрный кулачок приехавших к ведающей, где сходить цветастого сарафана и занеженной девушки. Он улыбнулся ещё раз и колёса понесли на себе солнечный автобус от загазованной остановки.
..."Разве я виноват, что люблю улыбаться?" - Ольвиев ещё раз провёл пальцами по прошпиленной щеке и вместе с мучением якающей кожи он почувствовал как разнылось предчувствие. Оно надвигалось тем настойчивее, чем ближе Ольвиев подъезжал к дому. Дому Игната. Игната Береговского. Дом находился на тихом перекрёстке двух улиц, утопающих в зелени старых пыльных деревьев. У Ольвиева защемило сердце застонавшей совести.
..."Блин, я должен был ещё вчера зайти к нему. Ведь он ждал!"- ругала совесть Ольвиева и топала ногами по живому. - "Он ждал..."
...Двумя днями раньше. Да, третьего дня, переживающий, пережёвывающий сейчас ногти Ольвиев скандально встретил перечёсаного Игната в городском потоке. Скандально - это потому, что приветливый обычно Береговский философски прошёл мимо.
- Можно и так... - сказать сказал Ольвиев. - Береговский, ты совсем одичал, - развернул он Игната и запнулся, ощутив мрак Игнатовских глаз.
- Вадик... я не вытерплю этого... Мне страшно. Последняя неделя... Вадик, это... Жужас...я не видел ттт...такого никогда...Меня посещают ужасы...Ты понимаешь? Они следят за мной... Они везде. Они здесь, около меня...тихо... они здесь, около меня, они всегда рядом... Вот они. Вот они. Я их вижу... Смотри... - Береговский фиолетовыми жужжащими пальцами указал стоящий за спиной Ольвиева - ужас.
...Ольвиев округлил и без того не квадратные очи карии и испуганно обернулся. И он увидел. С выпавшим выдохом облегчения он увидел залитый солнцем универмаг (старый универмаг) и спешащих, хлопотливых занятых людей. Ужас они не демонстрировали. Они демонстрировали суету и сутолоку. Надо же.
- Ты, что, сдурел? Развлекаешься? Шутка-калашникова сорок второго размера.
...Ольвиев запнулся. Теперь он действительно увидел трубящий ужас на дёргающемся в элементарных судорогах лице Игната.
- Т, ты, ты, смотри... Вад... Смотри лучше. Вот же они! Вот!!! - Игнат ещё яростнее и настойчивее затыкал пальцем в торону Универмага. Ольвиев не на шутку посерев краями, взвинченно развернулся на подошвах и стал всматриваться в серьёзность. Ну, нет же, опять ничего он не увидел. Люди, как люди. Нарядные, обычные, с вымученными лицами и разговорами. Разве что. Да. Разве что универмаг выглядел как-то не обычно. Правда, в чём заключалась эта необычность, он не понимал. Нет, не понимал.
- Двери! Двери! У него не было угловых дверей, - воскликнул Ольвиев на весь автобус.
...Встревоженные пассажиры попятились от него. Они мигали ресницами и ушами. Они задумались. Пригляделись.
- Извините! Проба голоса... Соловей мой, соооловей, - развежливался вдохновлённый Ольвиев и опять впал в воспоминания.
...Да, у универмага не было дверей! Как же. Как же так? Да нет же. Этого не может быть! Вот и третьего дня он не заметив очевидного, отпаивал, щебетавшего чего-то там о духовном переразвитии Игната, жгучей газировкой, а потом доводил его жужасное превосходительство, слегка сдвинутого от жары в бижютериях и жалоб икающей во все стороны учёбы до самого синего моря. Пардон пардонович...подъезда.
- Завтра. Приходи завтра. Ты сам всё увидешь. Может я и действительно - чокнулся? - едва улыбнулся на прощание исчезающий в пардоновиче Игнат.
- Приду. Не переживай. Обязательно пришканделяю, - сказал Ольвиев и не пришканделял.
"Вот, ведь засранец", - говорила совесть Ольвиеву, - "А у меня три положительные причины есть", - вступался внутренний адвокат. "Тебя не спрашивают, - отвечал ему Ольвиев... - А, ведь у универмага не было дверей... бред. Это заразное, наверное - бардак в мыслях собственного автопортрета. Называется автопортрет с мыслями на руках, рюненсанс. Адажио, танец в яблочках" .
- Всё народ пугаешь? - склонились над Ольвиевым дымчатые очки и темпераментный благородный в благородстве подбородок. Это был Ариф Валиния.
- Ааа, жгучий испанец, - приветствовал Ольвиев жгучее пожатие, - транспортиркулешь радиотелевещать?
- Так оно. Так оно ее. Так оно ее и её ее..."Та-та-та-застрочил пулемётчик. Та-та-та-отвечал пулемёт."
- Это что за та-та-та ее?
- Песня о друге. А ты что?
- Я не что. Я к Береговскому.
- А я мимо.
- А я...вот сейчас повернём транспортиром направо, - автобус повернул транспортиром направо, - вот сейчас обстановимся, - дверцы радостно распахнулись. Ольвиев выскочил из расшатавшегося пассажирами транспортного средства от перхоти. - А вот, теперь я выйду, - Ольвиев влетел вновь в автобус, пожал жгучую руку Арифа, - Привет, - и постучал в захлопнувшиеся двери. - Водитель, я не успел выйти.
Гневные двери выбросили Ольвиева - вон. Автобус отвернулся и убыл. Из окна Ольвиеву махал Ариф и прикачивал головой.
- Та-та-та - говорил пулемётчик.
- Та-та-та - отвечал пулемёт,- махал соединёнными над макушкой руками Ольвиев вслед транспортному автобусу.
..."Приехали, ехали, ехали. Ба...тюшки", - размороженным удивлением охладел Ольвиевских рот. И не удивительно это вовсе. Перептряхнуться с пафоса на опфас. Более неожидаемого ожидаемого он не ожидал. Во завернул, блин.
...Интересующий его дом, стоящий треуголкой высматривающей перекрёсток, выл в оцеплении полных пикетов, нарядов, машин, зевак, мимилиции. Суетились какие-то жадные репортёры, которых быстренько выталкивали за границы оцепления и такие же пограничные фотографисты местных родненьких газет, которых затаптывали выталкиваемые репортёры, требующих чтобы руками не трогали их за камеру. А ещё, блииииин, "Уазики", две кареты скорой помощи, "31е зилки", "Газ" с автуматчиками, с собаками, с намордниками на субаках. Вся в случившейся в данности наличиствующая милиция, как в форме, так и в штатской форме бегала с издававшими ржавые звуки рациями. За оцеплением деловито трудились криминалисты. Начальствующий полковник протирал потный затылок мокрым платком. И переодически что-нибудь ронял на землю, то фуражку, то взгляд, то капли издаваемого пота. Его сотрудники что-то измеряли, что-то доказывали друг другу и себе, махали, как опахалами папками, наручниками и руками. Ничего не доказав, они брали новенькие мегафоны и металлически орали прямо в лица людей, дружно стоящих за оцеплением. Люди моргали. Нифика не расходились, а топтались на месте стоянки и ещё теснее смыкали и без того сплочённые цветастые ряды-плетёнки. С сотрудников струился разноцветный пот и заливался словами. Народ, прошедший медные трубы, уже ничего не боялся. Его уже нечем было напугать. Разве что не разрешить дальше следить за происходящим в прямом с реальностью контакте. Контактёры пылали жаждой знания.
- Что случилось? - странный вопрос. Ну, ты и спросил, внутренний адвокат Ольвиева, в то самое время, когда Вадик вгрызся в толпу контактёров.
- Даа, ночью кого-то убили, - ответили джинсы заправленные мужчиной.
- Да, нее убили. А зарубили, - возразили другие джинсы, заправленные в детину.
...Вадик не дослушав, стал методично работать локтями. Кто-то ворчал, кто-то толкался, выражались. Ольвиев постепенно вытек к тому месту, напротив которого работали криминалисты. Место, на котором они работали, находилось на тротуаре, средь огромных деревьев и на него глядели окна дома, которые впрочем, могли глядеть и не сюда, а скажем на исторически памятную доску, что через знакомую дорогу, разделённую взлётной полосой. Вход в подъезды был со двора, а здесь за всем присматривали только окна.
...Ольвиев привстал на носки, возможно, что даже не на свои и из-под-над первым рядом огромных джинсов в мужиках, он наконец-то увидел всё. Как в сказке-аферизме. Увидеть всё и умереть. Ольвиев сглотнул слюну, побледнел, зашевелил перхотью на голове. Это было что-то... Метра на три весь тротуар был забрызжен кровавыми пятнами тех ещё размеров и окраски.
- Береговский, - онемел он. Мысли его затряслись. Задрожали слёзы на глазах. И тут на его напряжённое плечо легла чья-то рука. Ольвиев вздрогнул, потерял пятки в сердце и сошёл с чьих-то носков.
- Вадик, иди сюда, - звал знакомый голос.
...Вадик, включив тестомесильные локти, выбрался из народа. Перед ним стоял бравый Димка Ладыгин.
- Привет. Что здесь случилось?
- Ночью, здесь убили девушку...
- Девушку? Так это не...
- Нет. Это не Береговский...
- Блин... А он где?
- Ты знаешь, эта иллюминация в сверкающих погонах никого не выпускает из дома. Всех поголовно допрашивают. Шпрехайте, мол, дорогие жители и кости столицы, как это блин, так получилось, что под вашими чистовымытыми окнами в пёстрых занавесочках терзали звонкую голосящую девушку, а вы никто ничего как бы не слышали. Спали спокойно... Говорят, что кого-то уже заподозревали и забрали со всем срочным поносом в кутузку.
- А Игнат?
- А чё, Игнат. Я хотел было к нему туда просочиться по частям, так чуть по своей любимой рожочке дубинкой не схлопотал. Зато моё любимое плечо схлопотало, щас постанывает... Кстати, Вадик, а Игнат не приглашал тебя на чешучку, эээ, чашучку подбразильского кофя с бисквитами?
- Ты знал о его летних кошмарах?
- О его кашмарах знало полгорода с пригородом. Я ему не поверил. Думал, что это его очередной экспромпт с сюрпрайзом. Помнишь, как в прошлый раз, когда те же полпригорода с городом побежали в загс получать новобрачные квартиры? А на сей раз...что-то вышло не то...и не так.
- Убийство вышло, вот, что вышло...
- Убийство? Вадик, её не убили... Её по-людоедски растерзали на мелкие кусочки, на мельчайшие ошмётки. Кости раздробленны, как будто под катком побывали. Как будто ассоциация канибалов от всей души поработала.
- Что ты несёшь! Ты хоть иногда вслушивайся в себя. "Ты не в Чикаго, юноша".
- Вадик, пойми. Я час уже здесь мотаюсь и выслушиваю сдвинутую ругань вон того суверенного штатского капитана. Этот криминалист достал своим рассуждением о произошедшим своё начальство, видешь того полковника запотевшего. Сейчас останки уже почти все собрали и увезли. А знаешь, что из весёленькой утренней компашки, которая здесь первая подскользнулась и рухнула в кровавое месиво, двое уже в больнице поёживаются. Впечатлились.
- Дим, что это? Что это было? - Ольвиева знобило.
- Надо было раньше сюда прийти... А так мы с тобой подзадержались на одну ночку... - Дима пожал плечами. - Ты её, вижу, провёл в бурной экспрессии.
...Ольвиев, забывший о своём разукрашенном шпилькой и сумкой лице, не ответил... Задумался...
- Окно, - выдавил из размышления Ольвиев.
- Чё тебе окно?
- Окно Игнатовой квартиры, напротив этого самого места.
- Вадик, ты чё это... Думай, хоть что говоришь... "Ты не в Чикаго, юноша".
- Окно, третьего этажа... - не успел дойти до сорванной крыши Ольвиев, как упомянутое и в чём-то там заподозренное окно распахнулось. Из него высунулся молодой крепыш-лейтенант и перегнувшись через подоконник лихо обратился к огромному начальству.
- Товарищ полковник, жильца этой квартиры допросить не удалось!
- Что! - буркнул полковник.
- Его скорая увозит, инфаркт какой-то. Какой? - обратился он в комнату к невидимой медсестре. - Ага. Обширный, Валя говорит.
- Слушай, малыш, меня! Выстави всех из квартиры. И эту Вальку, вон. Понял.
- Ага.
- Захлопни дверь и поезжай, малыш, с инфарктником, как очнётся, душу из него вытряси. Узнай, что он, видел, нюхал, ел на ужин, ходил в сортир. Понял!
- Ага.
- Ну, давай, умница ты наша. Проверни ты мне эту надежду на сто восемьдесят градусов. Иди уж.
- Есть! - хлопнуло окно.
...Полковник обтёр пот с покорёженного лба не помогающем неблина платком и подумал в тяжёлый слух:
- Ох, солнышко уж даст денёк.
...Димка и Вадик, оттолкнув сержанта из оцепления, рванули во двор и чуть не угодили под колёса ревущей скорой помощи.



Глава 5...отсих-досих Яблоко

...Деформированный полукруг колёс заскрипел репродукцией тормозной истерики. Волевой "Москвич" сдался. Он встал. Его хитрые дверцы захихикали.
- "Красный крест".
- Это мило.
..."Москвич" хлебнул гемоглобинного кислорода расжигания и виляюще забурлил по трансмисионнному потоку. Через квартал он встал в "пробке" и закатил застенчивые фары.
- Жаль, - опечалился водитель.
Он обернулся на пустовавшее сиденье.
- Это мило... Их либен, блибен, их мне очень надо.
Биб-биб, - надавил он мило на хладнокровный клаксон.
...Димка и Вадик дули во все сопротивляющиеся лопатки через конопатый сквер. Сквер с возникшим интересом, потягивая чурез лучики радужный коктейль, наблюдал. Он полулежал в кресле-пкачалке и наблюдал. Потом он свалился под качалку и перестал наблюдать. Наблюдательный он наж. Довыпендривался.
- Быстрее, Дима! - глококуздрил отстающий Ольвиев.
- Стараюсь, ваше благородие! - козырял Ладыгин тылу.
...Там, на неведомых дорожках, где протянул нечёсанные ноги грохнувшийся рыжий сквер - в густых колючих кустарниках что-то... Между ними что-то сидело, шевелилось, разговаривало и возможно, даже курило. Наверное, это калахандрит пьяненькая скамейка. Бегущих повело внимание. Вскоре им придётся, с почестями или бэз проколобочиться мимо. "Как мимулётное вяденья, как геник...вжикс...частой красоты."
...Из кустов появилась мелкая кисть указательного перста, пеленговавшего многозначительность усечённых факторов движенья. Эта мелкая кисть преобразовалась в крупную гроздь кулачка. Из кустов высунулась рожа. Одна-вторая, личико, третья.
- "Приготовьтесь, сейчас будет грустно", - пропел Высоцкого внутренний адвокат Ольвиева.
...Дорогу следования преградили бойкие ребята крепких голов и метких кулаков. И она. Ага. Тот самый-самый, приталенно влекущий "жёлтый, красный, полевой" - сарафан сарафаныч. Сарафановна вдохновлённо ябедничала, ябедничала, целенаправленно жаловалась вздутым от негодования мощным головам прикрученных и приуроченных к антейским шеям телоусложнения.
- "Богатыри, немы ", - смаковал цитируемый воздух Ольвиев на блегу.
- Это что за митинг? - запросил его Ладыгин.
- Бить будут.
- Не хочу.
- Вишь, вон та, заговорщица - красный сарафан?
- Красавица?
- Она мне сегодня в автобусе нагрубила.
...Вросшая в землю и презрение четвёрка, увеличиваясь в размерах, приближалась. Взведённые мускулы и взведённые нервы отмечались реальнее. Мужчины багровели в ожидании рукопашного боя.
- Я их сразу раскусил, - пыхтел Ольвиев. - Они не читали "Ёлку у Ивановых".
- Введенского не читали? - изумлялся Ладыгин и бил в тонущую грудь кулаком от возмущения!
Время сближения вышло и зашло. Вперёд, из застоявшихся, отделился некто в сине-зелёной бойскаутской шапочке. И эта зелёная шапочка манерно величественным пластом подняла руку вверх и произнесла:
- Алло, приехали.
- Ламбада! - осоловел Ольвиев и бегущие, на тех же межзвёздных скоростях, влились в стан обожаемого неприятеля.
...Зелёная шапочка, обнявшись с красным сарафаном, влетели в подчинённые кусты и раскрасились визжащими колючками. В этом выразилась славная работа наведённого Ольвиева, толкнувшего громкокомандующего на невпитавшийся в асфальт радар наведения. Невежливо. Ой, невежливо. Ольвиев. Нехорошо. Им же больно. "Им не больно". Больно. "Неа". Ух, Ольвиев, вытяну я когда-нибудь тебя ремнём за такие реченьки и другие дела. "Размечтался". Ты ещё и препираться. "Ладно, больно им, уговорил. Вот, видешь, спецально для тебя вынул эту купающуюся кувшинку из кустов... Может ей ещё ручку через автобусный талончик поцеловать?" Ольвиев - ты же нераскаившийся живодёр! "Кто я живодёр? Я живо... как это вам нра... Ты лучше посмотри, что Димка себе позволил, пока ты меня перед всеми выставлял. У-у-гу и тебе не стыдно? При всех... Как какого-то плюгиатора, занимающегуся ёпигонством. Э-эх-хе-хе... (припевая песней)... Эх-эх. Казачок!" и побежал вприпрыжку дальше, нагоняя Ладыгина.
...Ладыгин же, чуточку раньше, взметнувшись в воздух, развернувшейся в полёте прямой ногой избыточно погладил один бритый, теперь битый затылок и другой битый, теперь бритый подбородок. Хорошо, что ребяты оказались крепкие, ожидавшие всего что угодно от самых главных героев и сберегли себя от особых нелюбимых травм, заранеё попадав на землю спелыми кокосами. "Получив наслаждение"и открыв для себя...
- Живодёрчик, - тронул Диму за плечо нагнавший Ольвиев.
- Без фамильярностей! - отрезал тот, твёрдо чеканя ногами беговой счёт.
- А я, вот, благородный гусар... я даме ручку помощи протянул.
- И что?
- А потом убрал.
- Упала?
- Немножко… -  соврал Ольвиев, потому что он вовсе не убрал руку, а... "Но, но, без фокусов"... да, он, как доисторический дворянин поднял ёё из колючих кустов на крепких руках и подкошенных ногах, плавно дотащил ёё до скамеёчки, оттолкнув ногой прислащённый чей-то мопэд. Помог ей удобнее там устроиться, вытер пудру и тушь с ёё заплаканного лица своим специальным платочком, которым он вытирал ботин... "ну, ну...опять",  да, самым чистовыжанным платочком с наодеколоненным профранцузским, чем-то там узким, ароматом. Спросил, как она себя чувствует зараза, и даже, если бы потребовала обстановка, вполне мог сделать ей искусственное дыхание. Вот он какой!
-...Заметь. Там взади тарахтит не мопед ли?
- Ага.
- На ём - мой битый в зелёной шапочке и твой бритый с наслаждением?
- Ога.
- Ну, тогды не мешай мне.
Задумавший каверзу Ольвиев подобрал булыжник земли.
- Только без жертв, - крикнул под руку Дима.
...Булыжник сказочно разлетелся под головокружительным мопэдом. Транспорт резко дёрнуло в сторону, и он, теряя седаков, лёжа стал описывать царапающиеся круги. Дима и Вадик расчётливо подпрыгнули, вежливо пропустив под собой кувыркающуюся тройку.
- "Красный крест".
...Мопед плодоносящей пчёлкой смылся вдалеке. На рыжих ногах сквера собственнолично сидели два молчаливых парня и играли в крестики-нолики. Попробывал бы кто спросить их, что это они делают. Ох, попробывал бы...



Глава 6...отсих-досих Корзинка Собирающая

- Вадик, дай руку, - просил Ладыгин, когда подсаженный им Ольвиев влез в окно реанимационного отделения.
- Александр Сергеевич подаст, - закрыл окна Ольвиев, за которыми остался матерящийся Димка.
...Ольвиев мышкой зашмыгал по недовольным мрачным коридорам и несдерженно прямо налетел на тележку с Игнатом. Того куда-то везли люди в левых халатах.
- Это ящё что такое. Как он сюда попал. Уберите это, трясёт здесь эхинококов на умирающих, - разорался важный профессор в своём левом халате.
...Ольвиеву тут же заломили бесполезные руки мощные медбратья и повели к выходу его эхинококов. Кстати, чё такое эхинококи, может кто знаит?
- Пустите, - упирался Вадик.
- Нельзя брат. Профессор нервничает. А ему как раз и нельзя, - сказуемо глаголил один из братьев.
- Мене тоже нельзя нервничать. Пустите, - упирался Вадик. - Мне надо...
- Нельзя брат. Профессор нервничает и это главное. Ему не надо...- вторил один из братьев. - Не обижайся на нас, брат.
...Ольвиев примолк. Он прислушался. Он слышал, как в одном из кабинетов, наверноё, дежурного врача, знакомый лейтенант докладывал сотоварищу полковнику о разгрузившихся результатах. Ольвиев прытко выдернул руки из цепких заломов и сделал вид, что завязывает шнурки на туфлях. Шнурков у него на туфлях не было, но братья не стали его донимать распросами о смысле жизни шнурков, а сложив руки, каждый на своём пупке, терпеливо стали ждать, когда Ольвиев завяжет в бант несуществующие шнурки.
..."Он безусознания, товарищ полковник. Бредил. Говорил. Ночь. Ха-ха. Ночью. Двенадцать... Нет, это я смеюсь, он не смеялся. Вадик нивкоем случае не приходи. Кто этот Вадик. Нет. Да. Всё. Так. Так. Так тошно. Есть. Сколько потребуется. Есть. Не знаю. Есть. Есть. Есть. Вас понял. Есть!...Да пошёл ты..." - видимо уже и уже отбился лейтенант.
...Вадик вскочил, хотел стайером пробиться сквозь опытность медбратьев. И не смог. Его снова успешно скрутили и выставили за дверь.
- Не обижайся, брат, - дверь захлопнулась.
- Александр Сергеевич подаст, - огрызнулся Вадик и пошёл к стоящему невдалеке оскорблённому до глубины чувств Димке.
- Зачем надул, для чего надул. Сколько тебе заплатили...
- Ой, ладно, Парижская Опера. Зато я видел Береговского.
- Как он?
- Совсем хана-плох. Лицо перекошенное, измотанное такое, болезненное. Но...Ты знаешь у Игната, длинно так расцарапанные щека и нос.
- Что?
- Ага.
- Что ты? Ты себя то в зеркале видел сегодня? У тебя тоже примочка на лице такая, что вызывает сомнение, а есть ли под ней лицо-то.
- Правильно соображаешь, Дим. У той бедняжки была ведь такая возможность стегануть нападавшего выпушенными ногтями.
- Вадик, ты что, не знаешь Береговского? Береговский - тихий психопат, громкий потрошитель. Это же абсурд! Ты говорил с ним?
- Меня попросили.
- Что?
- Выставили за...к тебе в летний сад, юмором шепелявить, баскеты пинать, умно разговаривать.
- Что делать?
- Умный вопрос, как всегда своевременный. Я слышал как две звёздочки разговаривал с тремя звёздами...Так вот он говорил, что Игнат кое-что твердил.
- Что?
- А пойдём сёдня исследовать Игнатовскую квартиру. Узнаем, что там творится по двенадцатым ночам.
- Так. Его родители с сестрёнкой у родственников в дерёвне, а ключей у нас ёк. Так что, это бессмысленные вспышки кислорода в твоей больной фантазии.
- Что?
- Я говорю, как мы попадём в его ква... Да, что с тобой, Вадик? - озадачился Дима, представившись в неподвижное лицо городского друга, взгляд которого вставился в соседнее здание, не знаю уж какого там больничного отделения.
- Вадик, что случилось?
- Ты видишь...
- Что?
- Это, вот - здание... - качнул Вадик указательной головой в сторону.
- Да.
- Тогда скажи, откуда выходят из него люди?
- Тпру, приехали. Из дверей, родной Сан Сергеич.
- А разве там есть двери, родной Михаил Юрьевич?
- Что? - волнение передёрнуло Димкино нывшее плечо.
- Разве в этом доме есть двери? - переспросил Ольвиев.
- Да вот же они. Перед тобой. Из них люди выходят. И заходят. Понимаешь. Одни выходят. А другие заходят. Одни...
- Я не вижу дверей.
- Реанимация рядом. Проводить?
- Сам добегу. Слушай, Дим, страшно-то как.
- И мне уже скоро капельницу пропишут.
- Дим, за Игната страшно. Его и здесь полуживого, зацарапанного, измученного что-то преследует. Оно здесь, понимаешь.
- Кто! Не пугай меня, я нервный, особенно без капельниц. Кто?!
- Если бы я знал.
- Поехали, Вадик. Поехали. Возвратим ласковый мопед. А вечерком, когда вся милиция с зеваками поразъедется, будем ждать кого-то с фанариком на узкой дорожке. Пойдём.
- Ух, гадина, - взревел Ольвиев и кинулся бешенно избивать невинно покачивающееся здание.
- Ой…- сложился в поясе ударенный врач в левом халате. Он выходил из отделения. Всегда этой дорогой ходил и раньше как-то проносило. А тут... Он выходил из отделения. Тут его живот и достал Ольвиевский кулак в живот.
- Извините. Я вас не видел, - оглупел как-то Ольвиев.
Непредвиденный врач что-то невнятно прохрипел. Что именно, Вадик не разобрал, так как подъехавший быстрый Дима усадил его в звучащий мопед. И они улетели в далёкую загоревшуюся небрежность.



Глава 7...отсих-досих Озеро

- Наверно, будет дождь, - не выдержал напряжённой угрюмоты "Москвич". Ихлибен, блибен Водитель глядел на слепящую дорогу зноя и безветрия.
- Люблю ранее цветение китайских зонтиков, особенно по средам, - понравился он сам себе, щурясь на встречном солнце. Пассажир заднего сиденья - посажено на заднее, молчал.
- Вижуж вас и вспоминаю Браяроню Морозовух.
...Пассажир строго безумствовал. Молчал.
- Странно. Что со мною случилось? Вас не беспокоит моя неразговорчивость? Вы не заметили перевороты пути? Нет?
- Вы никогда не падали лицом в человеческие внутренности, - в строгом режиме выразительности расстался с молчанием пассажир заднего сиденья.
- Это мило... Это, где ж теперь так шутят?
- Вы уверенны, что нам по дороге?- решил посоветоваться с профессионалом острозаперченный пассажир всего заднего сиденья.
- Блестяще. А ну-ка, ещё что-нибудь отрепетированное...
- Продолжайте двигаться, оставьте меня в покое.
- Гениально. Классненько.
- Через два квартала голосует молодая красивая женщина. Я чувствую, что вы захотите её присоединить к нам на переднее сиденье. Прошу вас, не делайте этого. Она доберётся до нас и без нашей помощи.
- Во! - в удовольствии поднял водитель большой палец кверху. - Монументальная живопись. Потрясающе.
...Водитель вылез по карманы на груди в открытое окно и запищал перебегающей дорогу старушечке, - Биб-биб. Би-биб.
...Заспешив на серединный островок, говорят, что безопасности, бабка выкрикнула.
- А может я - калитка в заборе. Вот видешь навесной замок! - потрясла она в руке противотанковой гранатой. "Москвич" слега юзанул, двигатель забился в смехе.
- Нет, ты видел? "В руке у ней блеснул гранат". Эта, что ли красавица, которая нам голосать на переднее сиденье хочет?
- Следи за солнцем.
- Что лопатки не те?
- Имя.
- Ага, калибр!
- Вот она! Вот! - затараторил пассажир.  - Не останавливайте! Гоните! Ну, же Газ! Газуй!
...Водитель всей подмёткой давил на глаз газа. "Москвич" встал, как приклеенный.
- Что вы делаете! Зачем! - бесновалось заднее сиденье.
- Я-я, не-я… - запинался на своей личности недоумённый водитель. - Я же газ нажал.
...В открытую форточку передней дверцы наклонилась молодая красотка и потянулась к запертой защёлке замка.
- Эттто онаа! - взвыл бешенный пассажир и обгоняя реакцию своих же дыхательных связок, выскочил из ничего не понимающего "Москвича". Ненормальное потрясение воздуха пересекло визжащую тормозами проезжую часть. Стремительность убегающего чуть не пересекли в нужном месте в нужное время колёса гружённого водителем и гравием грузовика. Хруст неожиданного тормозного пути напугал прохожих и одиноких странников. С дерева вспорхнула огромная тёмная птица. Живой и невредимый счастливчик-кукиш скрылся в каше прилегающих домов.
- Эттто мило... Следует понимать - сегодня как в Древней Хихипотамии никто не платит, - удивлялся сам себе водитель "Москвича". И чего спрашивается удивлялся... У нас здесь такие события развиваются во все стороны, а он тут подзаработать собрался, аферист. Будешь, как в Хихипотамии всех бесплатно возить. "Ага, бегу и падаю налету, всех бесплатно развозить..." - представил себе перспективы падающий на всё водитель и обернулся к открывшей дверце – не прошеной даме. Вот тебе на... Это вот тебе на... Что не видешь никого в упор... Не видет, хихипотамовец древний... Дверцу открытую видет... А дамы - нет. Пропала. Оставила только воспоминание о незабываемой улыбке... Вот, блин, дамочка чеширская.
- Это мыло... - водитель-пацифист тронул лоб лба. Тот плакал. А чем он его тронул? Пацифизмом, наверное... Ой, надо что-то сделать хорошее... Он вышвырнулся в открытую дверцу. Затылком поискал женщину. А вдруг чего, где-то рядом, или под "Москвичом" отдыхает... Но распугал только недоверчивых к его затылку одинноких странников и проходящих литерами несущихся пешеходов... Водитель "Бесплатного Москвича" напал на газировочный полуавтомат и стал терзать того своей мелочью. Выдув несколько обгазированных шипящих стаканов к нему вернулись мысли о главном: "Домой. Домой. Спать пацифическим сном. А ничавошеньки не узнавшая обо мне сегодняшнем лапочка-жена пусть читает над моим полузасыпанием сказку о действительности и несокрушимой борьбе с коррупцией в открытом космосе... Всё... Домой. В домовой комитет заправиться. Тьфу. Тьфу...  Домой. Домооооооой".
...Он глянул на наручные левейшие часы и неудостоился их присутствием. "Ну, да...угу".  Поставленный на неуравновешенный воздух гранённый полустакан эффектно прыснув, разбился.
...Перепуганные взгляды заполненного пространства зафиксировали как стоящий на четвереньках мужик замер перед "Москичом", через какое-то время его расклинило и он, дрессированной жучкой, высоко задирая вверх лапки, забрался в машину через переднюю дверцу. Моросящая жара - загоготала.



Глава 8...отсих-досих Бесконечность

- Вот вашенский благородный мопед. У в бардачке рубль за износ воздуха в рубашках шин. Приветик, - бросил мопед в руки хозяев Ольвиев.
...Зелёная подранная шапочка сконцентрированным в один кулак гостеприимством звезданула что есть мочи в приятный Ольвиевский глаз. Цветастый сарафан, взвизгнув от радости, захлопала в ладоши. Ольвиев удержался на Димкиных ногах и, вовсе не предполагая, интуитивно успел увернуться от второго ветренного удара зелёной шляпочки. Сконцентрированный кулак звезданул что есть мочи в дважды приятный глаз красного сарафана. Ольвиев захлопал в ладоши. Димка выбросил из-за Вадика неумелый аркан. И битый с бритым ловко увернулись так это и оба, стукнувшись реагирующими спинами, попались в затянувшуюся тут же петлю. Тут же и Вадик затянул в петлю объятия коленки, потерявшейся сразу как-то зелёной шапочки. Димка быстро спеленал полосатой верёвкой упавшего навзничь глазного звездочёта. А скоротать заарканенных было ещё площе.
- Ну, вот. "Битый - небитого везёт", - подытожил Ольвиев с последним Димкиным узлом самокрутки. Внимание! Девушка полусидела под мопедом, как кукла, просторно расставив твёрдо вытянутые ноги. Один глаз оплывал красным, другой ревел. Сногшибательный сарафан тоже сидел. Он был порван в чужих пикантных местах, запачкан землёй и мопедным маслом. Димке стало совестно. Ольвиеву похоже - ничуть. Ну, может где-то в душе.
- Дадим ей пару шелбанчиков и хватит, - обратился он к Димкиной совести... И пошёл уже было щёлкать ей мокрые... (Не но, вот, ведь гад, а?) Но... Ладыгин недозволительно грубо остановил его, схватив загнутым в крючок указательным пальцем за карман Ольвиевских, в смысле государственно образованных штанов.
- Без жерт, - оттолкнул он Вадика и поспешил освобождать девушку от мопеда и неудобного положения.
- Мы, кажется, ссоримся? - склонился Вадик к занятому общественной заботой.
- Нет, - буркнул тот в ответ.
- Нет, - повторила сквозь смолкающие всхлипывания красавица под сарафаном.
- Жаль, а могли бы и поссориться, что ли. Могу скромненько одолжить платочек.
- Не нужно, - нацедил ответ Дима.
- Ладно. Вам тут и без меню весело. Пошёл. Жду у аптеки в десять, - скорчив заминированное лицо, зашагал прочь Ольвиев. Достигнув макушки рыжего сквера, он улыбнулся:
- Вот так вот и пропадают всякие, и даже хорошие люди.



Глава 9...отсих-досих Корзинка Дарящая

- Вадик, где ты весь день пропадаешь?
- Мама, я пропадаю везде, ень.
- Ты ел?
- И ел, и пинь и спалн. Слушал музыку холодильных снежинок. Величал кота - Микелланжелом.
- И он откликался?
- Он выпадал...
- Что?
- Это выпадало у меня из внимания.
- Что у тебя с щекой. Боже, а глаз-то?!
- Это обман зрения. А то, что я говорю - это обман слуха.
- А разве это не одно и то же?
- Да. Это и есть одно и то же.
- Ты опять собрался.
- Иду в библиотеку, читать "Советский спорт".
- Вернёшься? Опять поздно?
- Обещаю, как вернусь, почистить зубы.
- Скоро папа придёт с работы, останься, будем ужинать.
- Я поужинаю в библиотеке. Пока. Пошёл.
- Пиши письма.
- Обязательно.
- Ждём.
- Да, мам. Почему, когда я смотрю в иногдамное зеркало, то мне кажется, что на моей правой руке шесть пальцев. А потом смотрю и ничего. Всё в порядке. А?
- Брось.

Глава 10...отсих-досих Жизнь в Вечности

...Ольвиев коротал сочное время на "Русском базаре". Он ходил, бродил, толкался, рассматривал товары, торговался. Добивался заниженных цен. И ровно ничего не покупал. Он забавлялся суетой. Вот его уговаривают, почти, взять килограммы отборного репчатого лука. Ему ссыпают в кошёлку килограммы. Но он видит (вот глазастый) лук, како бы подешевле и по-румянее. Эффектом на всю фотографию. Он рассторгает сделку. Ссыпает лук на недовольный прилавок. Уходит. Слышит вслед не спешное.
- Слушай, так не делай, да... - продавец акцентирут акцент на модном спецслове, - "идьёт".
..."Не расставаться же мне с последним рублём из-за этого". - Решает Ольвиев. Он разборчиво идёт пропежд прилавков. С купеческим размахом идьёт, прям, как истинный дворянин. Достойно. Он грызёт семечки подсолнуха, тыквы, ещё какого-то неизвестного мне растения. Он хрустит арахисом, грецкими, лесными орехами, грибами, трудными фисташками. Он методично пробует, попросив споласнуть, начисто вымыть, сливы, яблоки, арбуз, черешню, груши, солёные огурцы, чеснок, творог, курагу, разносортный и душистый мёд, белоснежно-синюю сметану. Он въедается в застенчивую сушённую дыну. Он чуть не лишается коренного зуба, увядшего в кунжутности халвы. И как его только понос не прошиб. Он видит интересное. Наконец-то он выходит к играющим в одурачивание. Какие-то шарики, очки. Я уж и не знаю, как это называется. Но Ольвиев упорно раздаёт советы играющим. Направо. И направо. К его советам прислушиваться не хотят. Но всё равно проигрывают. Время проходит и этого ему светится. И этому он рад.
- Я вам говорю, что эта шпонька не та, за ту бы 200 очков вперёд дали.
- Что?
- Я вам говорю. Принимайте сразу четыре подряд, а те как бы невзначай, выбрасывайте по одной.
- Ай, не видешь, так не выходит.
- А сколько вы приняли?
- Четыре подряд.
- Я же сказал, по одной.
- Эй.
- Ну, вот, мы с вами и проиграли. Слушать надо былов.
- Может ещё попробывать?
- А и вправду, давайте ещё попробуем...
...И так часто. Но бывало, Ольвиеву не везло, и кто-то выигрывал. Тогда окружающие хвалили его, Ольвиевскую мудрость.
- А и вправду, давайте ещё попробуем, - не унимался он, и портил свою мудрость следующим разом. Время шло...
- Убили её?
- Да.
...Ольвиева как ледяной водой ошпарило. Кто это сказал? Ольвиев обернулся в поиск. Кто это? Кто-то есть в толпе. В играющих.
- Советчик, как тут нам поступить? - обращались к нему. Он отмахивался. Кто же говорил об убийстве? Ольвиев поднял механические взгляды на уголок Универмага. И обомлел. Опять. Опять у универмага пропали боковые двери. Их заменяли старые серые стены с глазами зарешётчатых окон.
- Но ведь этого не может. Не может этого быть! - стучала стонущая кровь жил.
...Взгляд Вадика поволокло по соседним домам и зданиям. Результаты ужасали. И военторга и у других зданий исчезли входные-выходные двери.
- Этого не может быть! - заоткручивалась голова у Ольвиева. Его потёкший по извилинам мозг начал заполняться обвалами и всеми признаками землетрясения.
- Нее-ет, - рвался Ольвиев сквозь себя, рассталкивая неприветливость прохожих. По чужим лицам побежали мгновения. Через какое-то количество привидевшихся взглядов время остановилось совсем. Вадик замер посреди слепоты и глухоты. В эпицентре невидящего хрусталика... Кружащийся бутон зданий, в этой сутолоке нагромождённых образов, донёс до его сжавшейся души голос: "Сегодня в двенадцать".
...Душа Ольвиева интимно и протяжно вскрикнула. Время увидело, как Вадик заслонился от загоготавшего здания военторга бесполезной рукой, и его спина попятилась назад, оставляя душу в пространстве невидящего хрусталика.
- Вадик, что с тобой? - обеспокоился тот, на кого налетела самостоятельно пятившаяся спина.
...Ольвиев обернулся. Его глаза дышали перепуганным волком, за которым рыскали, бежали след в след, охотившиеся голодные зайцы с начищенными ружьями и сворой однодневных собак. Вадик стал сбивать и успокаивать дыхание в глазах. Уф-фуф. Перед затравленным обелиском стояла Эмка... Эмка Наниева... Эмка. И этим именем сказано всё.
- Эм, м-ка!?
- Она. Здравствуй, Вадик! Что это с тобой. Ты что на своих кидаешься. Вот, мне пальцы на ноге отдавил.
- А на кого мне кидаться, как не на своих? - стал приходить в себя Ольвиев. - Ты, что здесь делаешь?
- Ждала, когда ты мне ногу отдавишь.
- "Просто ты умела ждать, как никто другой".
- Хоть бы извинился, что ли?
- Ага, типа, извините.
- Ой, Вадик, где же твоя былая галантность?
- Это в ту бытность, в которой Тахир меня пижоном - обозвал?
- Не знаю, я не слышала. Но не так давно, на днях, наверное.
- Колорадская саранча ложками поела.
- Даааа… - вздох огорчения.
- Ты домой?
- Возможно.
- Я с тобой.
- Я всегда думала, что Ольвиев - это что-то безумное, но чтобы Ольвиев был нахалом... Я бы не сказала.
- С кем поведёшься...
- Это как понимать?
- Как крылатое выражение.
- Вадик, ты ли это?
- Я, можешь пощупать.
Эмка дотронулась до его руки.
- Да, Вадик, это - ты. Печально.
- Ничего не печально, - возразил тронутый. - Тебя долго ещё ждать. Идём же. Уж.
- Пошли, если тебе делать нечего.
- Мене нечего делать? Да у меня, вот такое необъятное количество дел. Целые династии дел. Но ты, так усердно просишь, разве я могу отказать. Ещё расплачешься.
- Нахал.
- Мерзавец, - подтвердил Ольвиев и продолжился. - Эмка, иди значит прямо, прямо, не сворачивая и не оглядываясь, а вон, у той будки с музыкой, видишь? Вот. Возле неё несколько секунд прошагай на месте. Я сейчас. Там тебя догоню.
...Через несколько секунд он будет робким, стесняясь и вообще, предлагать Эмке принять скромный букет цветов, уповая на то, что ему одному весь венок сонетов не унести. Естественно, что прошагая до самого порога Эмкиного дома, он начнёт уповать на то, что остальная часть букета, оказавшаяся в ненужное время, но в нужном месте в его руках, будет как бы стеснять его ноги в дальнейшем передвижении и, потому лучше, и справедливей быть этой части, стоящей у Эмки дома в вазочках там, в баночках там, подрасти что ли? И т.д., вообщим в этом ручейке нахальства.
...Как можно купить на рубль огромный двуэтапный букет. Не знаю. Для меня лично - это оставшаяся неразрешённой загадка товарооборота.
- Ты ещё не полностью потерян для общества, - прощалась Эмка.
- Общество для меня так же - не полностью, не массово.
- Спасибо, что проводил, что букет заставил нести, что навязался в попутчики - за всё спасибо.
- И это всё?
- А что?
- Скажи мне, Эмка, ты не заметила ничего странного в особенности или обстановочке, так скажем, строительном оформлении славного базара?
- Как ты на людей кидаешься? Заметила.
- Да нет же. Это мелочи. А ты не обратила внимание, допустим, на фасад, предположим, на фасад зданий славного базара. А?
- Не обратила.
- А у универмага двери были?
- Опять твои шуточки?
- Ничё себе шуточки. Это может для Тахира шуточки. Для меня это вопрос жизни и смерти.
- М-не знаю... Знаешь, месяца четыре назад Николай Николаевич два раза наряженно демонстрировал один и тот же вечер "Мандельштама".
- Мне не с чем их сравнить. Даже с собой. Ну, там, типа, никто не может посетить себя дважды. Кажись, не был я на этих вечерах, по неуважительным для себя причинам.
- Тогда о чём нам с тобой вообще говорить?
- О дверях.
- Я тебе, о поэзии, о высокой вне материи, о Николае Николаевиче. А ты - о каких-то дверях.
- Не о каких-то, а о конкретных, - задумался Ольвиев. Когда он вернулся к способности воспринимать настоящее, Эмки уже не было. Она ушла.
- Так были там двери, или нет?



Глава 11...отсих-досих Жизнь в Жизни

...Ольвиев застыл в ожидании между трёх углов. Той самой аптеки, того самого перекрёстка и упирающегося в тот самый перекрёсток обрубок тротуара. Его застывшее ожидание сублематически нервничало, хотя и без внешнего торжества проявления себя в пространстве. Ольвиеву почему-то убеждённо казалось, что все три угла плюс ещё тут всякие минусы противоположностей вокруг, преобладают в полной ненормальности, в неуместной взвинченности. Всё сходилось на ножах, по лезвиям ногтей и нервов. Ольвиев чувствовал себя нештатным почасовым дураком, процветающим навиду у опасности. И на этот раз точности, думается, что он угодил мозгами в самую, что ненаесть чистенькую истину. Бултых, только ноги в переносном значении торчат...
...Это же надо, в то счастливое время, когда дети, бабушки, их дедушки, мамаши и папаши новенькими анимашками заполнили под завязачки спящие дома. Когда уже все, кому повезло, спрятались от темноты и теплоты, наводняющего темноту многоразового страха. Когда все спрятались. Кто не спрятался, никто не виноват. Ольвиев торчит здесь, неизвестно где, с неизвестно какими мыслями и нервничает.
...Полнолуние. Редкая красота млеющего полнолуния. Она - пугала торчащего здесь созерцателя. И даже больше, чем созревшее к полнолунию одиночество. Ольвиев смотрел в глаза прищурившегося одиночества и хоть бы что, но... Хоть бы собака пробякала или комар проканарейкал. Звуки... Да. Ольвиев не различал присутствие звуков. Шорохов. Ночного дыхания города, его отдалённые автомобильные гудки. Он различал - тишину.
...Она уже пыпрямилась в длину футбольного тайма. С тех сладких пор, когда он всматривающимися ушами, проводил последних криминалистов, зевак, зевак, свидетелей. Всех разогнала ночь. Ночь, разгоняет всё и всех. Все уже решили, что очистили для себя бесполый плод аналитических выводов и бесполезности в дальнейшем копошении. Но. Не это. Не из-за этого они все повысыхали в домашние сосуды и в мягкие кабинеты дежурных тапочек. Нет. Их всех разогнала ночь. Ночь и комплекс цикличности. Привычка поступать правильно и слышать этот разумный, логичный ритм. Каждый день земля вычёркивает новую строчку из никогда уже невернувшихся стихов. Никто не прочтёт их так, как они звучали. Уже никто не вспомнит эту строчку целиком. Лишь изредка, кто-то набредёт на след тени, оставшейся от одной буквы и прочтёт целое мироздание, но это будет только след одной буквы, а целой строки так никто и не сможет прочесть...
...По Ольвиевским локтевым меркам пошёл рост уже второго тайма. Где этот Ладыгин? Где его носит? Ольвиев скоро закоренеет здесь. А его носит кто!?
...Идиотизм, сплошная идиома. Что Ольвиев делает здесь? Один. Ночью. Зажатый в тройку подбородистых углов. Вчера ночью, какие-то мрачные ураганы застали здесь девушку. Быть может в это же время её и убивали. И мысли о кругообороте и цикличности, всё равно не помогают заглушить биение внутренней тишины. Вчера она тоже здесь прошла, бежала ли или просто шла? Куда? К кому? Говорили, Вадик слышал, что говорили - будто она шла к дяде, или ещё к кому-то. Что живёт в доме Береговского, в одном с Игнатом подъезде. И его - её дядю, забрали в кутузку, подозоевая ли, как свидетеля ли, но только пока, или уже, не выпустили.
...Луна. Жжёт затылок. "Нет. Нетушки. Я больше не гляну на тебя. Не получиться. Нет", - психует Ольвиев. "И не проси, не упрашивая. Нет. И всё. Я твёрд в правом ухе своих слов. Я твёрд. Твёрд. Твёрд. Твёрд?" - уговаривался Ольвиев.
...Испугала. Да нет, не очень. Какая-то тёмная огромная птица пролетела над верхушками деревьев. "Да нет, не очень",  - разговаривал с мыслями Вадик.
...В доме Береговского, как по каманде вброшенного судьи, повыключались тусклые огни кошмарных окон. Вадика всего передёрнуло. Он паниковал.
- Ага. Осталось только включить марш шусто-седьмой симфонии Шостаковича-ча-ча-ча! - крикнул он в темноту дома. И сложив руки в карманы, стал маршировать по углу и подпевать: "Там-там-тарамта. Там-там-тарамта. Там-пум-пурумпум. Пурум-пурум-пурум-пум. Тум-тум-тарам-там."
...Это не помогало. Он паниковал ещё напряжённее, и его метало в тумтурумных интервалах всё реальнее. На нос что-то капнуло. Вадик осторожно провёл первым попавшимся пальцем по заляпанному носу и подставил руку лунному свечению. На пальце алела - кровь. Ольвиев бешенно задрал голову, но ничего, кроме лунного окровавленного света не увидел.
- Там-там-тарамта. Там-там-тарамта, - продолжал он нахально петь на луну.
...Вскоре его охватила жужжащая дрожь. Его знобило. Он перестал орать и пританцовывать. Ему показалось. Показалось? Что что-то хрустнуло. Щепочка? Лампочка донакаливалась? Ли? Ли-ли-ли-ли! Ольвиев замер и застрочил взглядом в уголок Береговского дома. И тут...
...Ольвиев чего-то почувствовал. Сначала шея, а затем, по сигналам побежавших от шеи и весь Ольвиев вместе взятый. Молниеносная чья-то сильная рука, обхватила его ополоумившую шею, согнулась в локте и сдавливала чужую щею в локте. Сжимала. Всё крепче. Скоро Ольвиев тебя растерзают. А пока пордрыгайся. Подрыгайся. Потешь кровавый ухмыл лунного света.
..."Может, мы сможем договориться?" - вспомнил своим мыслям Ольвиев мериканскии евики. И другаясь, даже усмехнулся своей идее. Договориться. Как же. Тебя сейчас будут Ольвиев - потрошить. Выламывать твои вспотевшие кости. Выдавливать глаза. Выхватывать печень из разорванной грудины. Резать ремни из осязающей кожи. Тебя растерзают.
- Эй, товарищ, убью нафиг. Только вот не удержи, - шепел он держащему. Какой там. Выпустит он тебя. Тебе по сценарию - хана пришёл.
- Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, - иронично напел Димка и выпустил из объятий покрасневшего от ногтей до нервов Ольвиева. Разозлившийся Ольвиев врезал в довольную беспроблемную личину Ладыгина. Димка успел увернуться и обернуться. И попросить:
- Вадик, тише, тише... Я совершил ошибку... Я сделал неверный шаг, - поймал он в захват бьющую Ольвиевскую ногу. - Я осознал. Учту в следующий раз, - сбросил он захваченную гневом ногу.
- Нет проблем, - неожиданно спокойно произнёс Ольвиев. - Я знал, что что это тты - и выходка твоя, - продолжил он разношенную самоуверенность. - Просто хотел тебя разыграть. Как ттебе понравилась моя импровизация?
- Особенно мне понравилось спокойствие твоих выпученных глаз.
- Импровизация... Учись, пока я в голосе.
- Ой, спасибо. И это - хватит мастериться. Ты же не Тахир, чтобы воспевать свой голос.
...Вслед за воспетым Тахиром, мастерящихся насторожил, если не сказать напугал, какой-то глухой звук. Как будто что-то вежливо провалилось под землёй. Плавно так, обвалилось что-то в земле. Что-то плавно там погрузилось в пустоту. И смолкло.
- Я ничего не слышал, - отреагировал на установившееся молчание Ольвиев.
- Пол двенадцатого... Опс...
...Димка рванулся в темень деревьев, прихватив туда заодно и Вадика. Когда они надёжно спрятали свои тени, ошалевший Димка указал соответствующей направлению ладонью туда, где собственно и опс.
...В месте, где были найденны останки девушки - происходило фиолетовое свечение. В фиолетовости возникали маленькие зелёные шарики. Они как бы вырывались из чего-то плотного и, выбрасываясь вне из свечения, исчезали в темноте. Почти тут же появились в фиолете, чётко отличаемые голубые квадратики. Они были полые внутри, и каждый припрыгивал на пружинистой гладкой ножке. Они поступали так же, как и зелёные шарики. Они выпрыгивали в какую-то наружу. Они исчезали.
...Вскоре свечение и его чудеса прекратились. И импровизирующих с перекошенными зрачками друзей испугала неожиданная огромная, двуэтажного роста крадущаяся тень, отражённая от молчания луны. Она, то и дело, попадала во мрак Игнатовского дома. Легонько озираясь, она промелькнула по фасаду, смотрящего на потудорожнюю аптеку и скрылась за поворотом, в глубине двора.
- Вадик, закрой рот, простудишься, - отодвинулся от переживаний Димка.
- А я ничего не видел, - выплакал Ольвиев.
- Молодец.
- Сам такой. Приветик. Я потопал.
- Куда?
- Домой.
- Вот это - нежно. А для чего я тогда фонарик взял. Зря по шпалам тащил, что ли? - возмутился беспринципиальностью Ладыгин и осветил вальсирующим фонариком своё лицо. Ольвиев чётко опознал на Димкином лице два острых вурдалаковских клыка. Они торчали из усмехающегося рта и подмигивали. Вадик отпрянул. Он упёрся в дрожь дерева. Тусклозвёздное небо заходило у него над головой. Э кукарача. Э кукарача... Димка хладнокровно вытащил белозубые клыки из-зо рта.
- Подарочек Красного Сарафана. Понравились? - посоветовался он.
- Я же говорил, что вот так вот и пропадают полухорошие люди, - одобрил Вадик.
...Не успел Димка загасить шибутной, протащенный по шпалам фонарь, как два, оба полухороших людя ужаснулись вновь. В окне Игнатовской квартиры зажёгся свет. В заполненном темнотой и зрением доме высветилась яркость. Видимо этого испарения темноты объявлялось недостаточным для чего-то и в помощь туточке, звонко щёлкнули задвижки. После чего две торжественные половинки радующегося окна самостоятельно отвернулись друг от друга. Распахнулись. Открытое окно блаженно задышало устремившемся во внуторь потоком свежего воздуха. Через четверть минуты, свет тревожного ночного оживления погас, точно мяукнула нотка - ми... Милости просим.
- Это, наверное, Лариса. Невеста Игната. Как же я забыл. Она тут под вечер всё брыкала следователей. Вытюживала ключи от квартиры. Говорила, что фокстерльера Береговских покормить надо. А то медаль очередную пропустит.
- Так она же в опасности.
...Дима и Вадик заспешили в подъезд. Когда они поднимались по освещённой лестнице, Ольвиев вдруг спросил:
- Дим, ты не заметил? Мне кажется, со стороны зажжённого окна не было дверей.
- Ты сдурел. С лицевой стороны - какие тебе двери. Мы зашли со двора. Примечай уж.
- Тогда ясно. Я понял, - озарился просветлённый чем-то Ольвиев.
- Что?
- Да так, неважно.
...Знакомые, крашенные белым, двери встали перед ними. Вот кнопка смутного звонка. Они жмут. Звонок разбуженно, недовольно гремит. Никто за дверью ногой не пошевельнул, чтобы пойти да открыть гостям. Двенадцать часов. Они всё равно жмут перетруженный звонок. Ему надоело, и он заглох. Не хочу, не буду. Гаси свет. Я вас не звал. Надо было давно мне счётчик переходящей оплаты повесить для опытных зануд. Ну, чё, чё давишь-то. Здесь сегодня не звонят. Можешь, вон, соседнего ухаря на шурупы прижать. Он любит будить своих назвавшихся хозяев. А я - наш. Я весь в спокойной ночи. Всё. Внимание окончено. Не забудьте выключить телевизор.
- Вот синяк на пюпиторе. Заглох.
- Попробуй в дверь потолкаться, - посоветовал Вадик.
- Ой, да она открыта. Лариса!
...В расскрывшемся проёме двери сквозила опустошённая темнота.
- Лариса! Это мы - Ольвиев и я – Ладыгин, - успокоил себя Вадик.
...Ни шороха. Ни хохотка. Ни ругани. В ответ. Дима протянул подозрительную руку в бурый коридор и шёлкнул выключателем. Света не последовало. Выключатель был солидарен со звонком.
- Что будем делать? - обратился Дима к двери.
- Не знаю - пожался между плечами Вадик.
...Ладыгин энергично вытер туфли о половичок и настороженно вступил во внутрь. Ольвиев перекрестился и последовал за ним, удаляясь от подъезной полночной лампочки. Не успели они, ну, так говорится, переступить порог, как дверь, словно отпружиненная, зловеще захлопнулась. Хихика-а-ая-я. Бум!
- Мама, - воскликнул Ольвиев в полной темноте и, взяв себя на руки, добавил, - Лариса, это мы, не пугайся.
- Не видешь, нет тут никакой Ларисы. Да блок в колобок, где этот включатель фонаря, - ругался Дима.
- Зажигарь скорее. И чему тебя на филфаке учат?
- Вот, только этого не надо. Меня учат профессионалы в лавровых перевязях. А ты...
...Вспыхнул яркий на луч фонарь, отбросив все страхи в обман, блин, в туман.
- Ура.
- Ты что это? - удивился Ладыгин. - Я бы и сам зажёг. Зачем залез в помошники?
- Ты что себе позволяешь? Я в сложности твоей аппаратуры не разбираюсь. И ногти к делениям не протягивал. И руки бы не подал.
- А кто же тогда его зажёг?
- Всё понятно, зайдём завтра. Тут без билетов не пускают, - начал выламываться в дверь Вадик.
- Расслабься на прощание, - попросил Димка. - Будь зрячим.
...Друзья, обходя освещаемые вешалки и бесконечные ботинки, поскользили вглубь квартиры, по коридору прихожки.
- Слушай, а где фокстерьер? Мурзик, Мурзик, на... - позвал пса Ольвиев.
...Тишина замахала тёмным хвостом. И причмокнула.
- У соседей, наверное. А может Лариса забрала, - прошептал Дима.
    Луч пролистал спокойный проход в ваннучку, туалетишко, кухню и тяперече. Теперь он  подводил ночных посетителей (любителей природы и япономатерской тишины) к шевелящейся занавесочке, за которой затаилось большущеё спасибо большущей зальной комнаты. Зафакированным лучом листающего света, этим перекошенным в глубокую созерцающую депрессию  векам напротив калейдоскоп, ихлибен огней, с обильным глазовыделением, здесь было интересно практически всё, но центральную часть композиции всяческого внимания составляло, конечно же, всё-таки окно этой залы… «Эй, ихлибен, блибен, а короче можешь?»…Ольвиев, не хулигань, в угол поставлю.
…Вощим, это это окно выходило видами на место убийства, это это окно волновалось от свежести ночи. Это оно различало почти полминутную яркость погрядшего в бессветие дома. Вот, такой алескапут и эхинокок в витражной рамке. Удачное совпадение заставило парней помедлить прежде, чем войти. Их, воспитанная на мировой литературе, вежливость уж тут тоже сыграла умопомрачающую баркаролу положительного эффекта. (Кстати, Ольвиев, ты за какую баркаролу Чайковского или Оффенбаховскую? И нечего кулачками грозить, Сказки Гофмана по всем чётным июням будешь читать).
…Вощим они, эти наши герои стояли и просвечивали своим лучом наготу занавески. Взад. Вперёд. Вверх, вниз, вбок. Как дирижёрской палочкой, тоже мне Штраусы, Розы Юга… Наконец самоуверенный фонарь потянулся к обремённой занавесочке и мягко скользнув за ткань, применил силу. Отворяйте ворота. Занавеска не противясь, тихо и легко задиралась. Опс. Приключился неожиданный металлический рёв, и оскалившийся гул вырвал положительный заряд фонаря из чьих-то Димовских рук. Парни отпрянули и вдавили в себя стенки коридора. Упавший, зажёванный пробежавшим по стенам испугом фонарь затих и потух. Тихо, если сейчас прислушаться, то можно было бы отличить, что после свалившегося в обморок шума что-то всё и все затихли. Слышите? Ага, это Дима пошаркал спиной об обои коридора, и задал темно те вопро с.
- Вода в туалете.
- Журчит, -  определил источник воя Вадик.
  Вдругс взорвалась фиолетовая от лунных помыслов воздушная струя. Я-я-я.
Она мгновенным кубическим расжатием ворвалась в опухоль расбухшего окна, прихватив с собою что-то. Что-то интересное. И это что-то, задев расступившиеся парусообразные занавеси, подленько набросилось на Ольвиева.
- А-а-а, - взревел Вадик.
   Что-то интересное цепко впилось ему в голову, кровожадно сдирая волосы и кожу умного лба. "Счастье мое, всё это ты, моя любимая, всё ты… Мы с тобой неразлучны вдвоём…"
- Поймал, поймал. Включай свет, - ориентировался изменившийся источник состояния – Ольвиевский голос.
Димка, ошибочно решив, что Вадик обращается к нему, стал рыскать в нащупывании фонаря. И вот. Он. Нашёлся. Вернулся в руки. Зажёгся. И осветил Ольвиева с ног до головы. Тот лежал навзничь на неосвешённой стороне спины, а из головы торчало "счастье моё…". В голове Ольвиевских волос запуталась перепуганная досмерти летучая мышь. Брыкаясь задней ножкой, она начёсывала Ольвиевский чуб. Сам Вадик лежал с поднятыми сдающимися руками. В руках его хрустели обрывки коридорных обоев и предъявляли всем претензии.
- У тебя вот, это совсем вылетело из головы или будет ещё? – вытаскивал и отбрасывал в сторону летучую мышь Димка.
- Сон разума – рождает… Ой, чего он тока не рождает… - поднялся в ноги Ольвиев.
-Ну-ну…
   "Ну-ну", - подхватило здешнее пространство и зажгло в проветренной комнате резкий свет… Ну-ну, заразилось сиянием вся квартира… Свет разлошёлся повсюду, как цвет на маковых лугах. Квартира оживилась.
- Ура! – ворвался в сияющую залу Дима, с засветившемся фонарём наперевес, а за ними штопром впикировал и Вадик.
   В перевёрнутой опрятностью и порядком комнате… Странно… Никого не было… Странно… Ничего не угрожало. Никем не нападало. " Скажите почему, нас с вами разлучили? "…Почему?  "Зачем навек, ушли вы от меня?" Зачем? "Ведь знаю я, что вы меня любили. Но вы ушлис, кажите почему?" Почему? В комнате, акромя почему, не было никогошеньки. В ней лишь пахло, какими-то дохлыми лекарствами и ящё чем-то неопределённым, таким неопределённым, что запах этот освежился, проветрился и просветился. Осмотревшись и успокоившись, отпочемученные сыщики закрыли хлопотное окно и метрами побрели по квартире. Ничё себе квартирка. Со светом она лучше блестит. Такая себе на уме, со вкусом. Подтянутая. Ну, прямо молодая служанка в кимоно. Прямо прямота и выдержка. Надцатилетней выдержки потолки и полы. Сверкает и блестит. Охает, правда, дверца в кабинет-спальню. Ну, ничего страшного. Это правильно. Так и должно быть или не быть.
- О, а, люстру бы я перевесил… Шуфунерчик я бы передвинул, отодвинул отсель… Дорожку бы я не клал. А положил бы линолиум в пузырёчки с крапинкой. Красивой такой… Телевизор бы я сделал цветным… А ложки серебряные? Неа. Жалко…
- Ты ещё в комод с бельём не заглянул, -  отряс Димка дорвавшегося до хозяйства Ольвиева.
- Я там уже был, - спокойно ответил тот и полез за подлинностью картин. – Копии, - опечалился он.
- Откуда ты знаешь, знаток?
- А здесь Береговский на заднике, половой краской набросал: «Копия». Во.
- Ты, что, пришёл Береговского грабить?
- А ты разве, нет? Да, ладно… Шучу…
  Так не заметно, за чем и за почему, ничего страшненького так и не было обнаружено. Пока… Пока Ольвиев не вернулся с кухни, с рулончиком изорванной шкуры.
- Это гостящий у соседей фокстерьер? – догадался Дима.
- Ён самый.
   Непринуждённый Ольвиев лёгким движением чтеца рванул уложенность в рулон-самокрутку шкуры, и та, раскрутившись, выбросила из себя что-то. Ольвиев философски выронил из непринуждённости изумлённую шкуру. О, почему же? Кажите почему? Почему он выронился философски? Парни покрылись пупырушками, шевелюрами побежавшими волнами. И кожей. На пол упал окровавленный, почерневший обрубок указательного пальца. Он был какой-то странный, поросший шерстью и мхом. Длинный упругий ноготь был обломан какой-то истерической зазубренностью и весь покрыт мёртвой сединой трещинок. По обросшему месту разрыва яснело ясной поляной – палец не обрублен, а  вырван из тела, поломав на трети кистевую кость.
- Не девический, - понимающе обозначил Димка.
- Ну, и ввязались мы с тобой, - добавил невесёлый Ольвиев.
И добавлял, и добавлял весёленького уксуса. В фруктовинке наскоро битых четверть-инки  часа осматривали они лежащий на дремавшем паласе леденец чёрно-коричневого пальчика и сооружали доэвкридовую геометрию различных догадок. Стройные догадки  засоряли воздушное пространство зала. Послеэвкридово пространство Лобочевского мешало правильным идеям представиться совсем выпрямленными. Говоря самым коротким путём от точки к точке, Ольвиев находящийся в точке  ёклмн и Ладыгин находящийся в то же самое время в точке опс занимали вывешенную картину пространства тем же самым  рассольником, которым подогревались аж вчерашним утром криминалисты. Не хватало только мегафонов. И зевак. Хотя…
- Который теперь час, коллега? - выпрашивал Ольвиев из точки ёклмн.
- О! - засиял Димка. - Смотри, коллега!
   На складных глазах удивлённых точек , мёртвый палец, представлявшийся недавно чуть ли не антикварной архаикой, принюхался и зашевелился. Вот, что значит геометрия точек в пространстве. Он шевелился! Так бы шевелился спасательный круг на спасаемом, как он шевелился! Но разве только это – он не только это, шевелился. Он самым недозволительным образом принялся отращивать ноготь. И приложил в этом таких усилий, что выработанный когтевой отросточек мог бы сказать я - таган, вощим, такая бандура выросла, как ятаган. Кроме ятаганства он зарубцёвывал раны, оживлял ткани, всю эту бяку гнилых мышц. Ёклмн, а это что? От этого указательного ятагана, на икнувшем от неожиданности свету, принялась самовыращиваться
неизвестная доселе ладонь, прямо из пустоты от неё побежала образовываться ужасно плохо скорректированная рука. Отличилось, выделилось плечо… Не прошло и десяти секунд, как перед копиями картин и двумя задумавшимися в глубокой депрессии точками пространства предстал красавчик… Целенький. Свеженький. А вонюченький-то какой. Он стоял и изображал из себя удачноскроенное безобразненькое существо. Он сверкал бельмами. Он хрипел, простыл, наверное. " Удалить, миндалины к … матери!", сказал бы сейчас ему любой первопопавшийся под руку доктор с санитаркой. Удалить-то, удалить. А это что? Из сероводородного рта резались зубики. Клычки. Вот такие, вот креновины, см. пять-шестнадцать.
- Блохи, клопы, карантинообязанные насекомые есть? - интересовался у вновь воссозданного Ольвиев, двумя пальцами пробуя на эластичность хорошенские плантации, грубоватой правда чуток, шерсти. Чудовище вспылило.
- Дедулька, дай сюда. Это же Димке подарили. Отдай, - пытался Вадик то ли вырвать, то ли выломать тут же заболевшие клыки из слизистой оболочки нёб. Дедулька заскулил и прокусил Ольвиевскую руку.
- Дедулька, не шали. Дедулька, не шали, - отступал Ольвиев в угол, опять и здесь угол. Одни углы везде. Понаставили углов. Ступить некуда упасть.
Вампир, или кто он там, надвигался, будто другого слова нет. Допустим: забодался, просиялся, постирался. Столько же  кругом слов хороших вокруг. Нет, надо же сказать – надвигался. Фунтазёр. Да ещё как надвигался. Захочешь, когда-нибудь, ведь не смогёшь так надвигаться. Уметь надо. Ну, ты, куда это на нашего Ольвиева клыки тянешь. Куснуться хочет, гад.
  Ему бы деду, кефирчик пузырять. А он всё туда же. Сначало где-то по девкам шлялся, а потом, в смысле теперь, в драчку. Ну, вот видишь, что смастерилось? Вот всегда так. Что имеем, не бережём. Потерявши, алчем. Клык свой об подсунутое Ладыгиным кресло сломал. Боль-то какая. А какая утрата. Сколь теперь веков придётся сидеть на сухарях и копить по медному звону на новый протез. А такой был зуб. Гордость страны – а не зуб. И всё. Пропала интереснейшая работа природы. Родовой знак пропал. Да. А чего это они с тобой делают? Куда несут? Зачем ограничивают  движенье? Ой, ещё один сюрпризец. Выбили твоими лапами окно и вперёд.
- Раз-два-взяли! – полетел дедулька вперёд ногами в распахнутый низ. Это его за ноги – за руки раскачали и устранили пришлые никемнепозванцы.
- И нечего ворчать. Вот, твои сланцы, - помахал Вадик улетавшему. И подкинул его следу сланцевый приветик.
   Это, конечно, всё хорошо. Здорово. И больно. И замечательно. Но что творилось в квартире? Кажите почему? Со звоном сыпалась посуда, билась, расплюскивалась и даже несеребрянные ложки с их вилками умело впивались в визжащий в истерике палас. Потом этот полупомешанный вихрь, носящийся по дому. Наводящий беспорядки в делах и мыслях. Потом эта шкура фокстерьера умудрилась свихнуться, ополоумила совсем, закружила под потолком, рычала, свирепела. Грызла всё никак не падающую люстру. Дурная совсем что ли? Вот, такое безобразие творилось в квартире.
 Но вот это чё, вот это вот. А чё творилось за окном. Там демонически выл ветер и хохот хохотал. А из парадного подъезда, противостоящего в нескольких метрах дома, как глаза в глаза заглядывающего, выхватилась великолепная пятёрка замечательных созданий, подстать тому, что только что сейчас просквозило в окно вместе со сланцами. Эти недружащие с обычной логикой сланцотопотоносцы обрывая друг друга криками, свистами, по-ухарски так, чуть с ленцой  и мажористо, стартовали на осаду и взятие Береговского окна. Эти, недружащие вообще ни с какой логикой, сорванцы применяли все доступные и находящиеся в их сегодняшнем распоряжении крюки собственноручных лапищь, скрежетащие клыки, ятаганчики когтей и вырванные решётки нижних этажей. Они весело-весело, с молодецким таким задором карабкались к цели, и смеялись, и травили даже анекдоты о дамах по пути. Один всё откусывал кусок шпаклёванного кирпича от дома при всякой удачной скабрёзности его спутников, и прямо заходился от хохота, когда рога наколотого мужа переставали проходить в дверь.
- Это что за гусары? – поделился Димка.
- Щас выясним,- утвердился Вадик и крикнул вниз. – Эй, молодцЫ! Вы к кому в столь ранний час?
- К едрене фене,- заржали вампиры, а один даже, откусив непривычно большой пирожок от дома, провалился в образовавшуюся дыру нижней квартиры. Раздался женский писк. И оставшиеся на пути к цели удальцы заржали ещё сильнее.
- К едрене фене?! – разозлился Ладыгин. - Сейчас вам будет едрене фене! – схватил он крепенький ещё стул, а Ольвиев за шеечку - торшер железную лампу. И что тут началось… А ничего в принципе и не началось, так просто дали по громкоговорителям тем,  что было в руках… С двух сторон, прямо в удалецкое темечко…
- Три, наа,…четытвёртый, к едрене фене…наа… Парашютист, вотте…- Вадика невозможно было узнать, как он преобразился прямо-таки на глазах за увлечённой работой. Ожил человек. И это несмотря на поздние ночные часы… Что они с Димкой вытворяют над этими туземцами. А? И куда только администрация города смотрит? Ой, а это что? Из упомянутого уже противостоящего в пяти метрах подъезда, ну, тот, который глаза в глаза, повыскакивало ещё пятнадцать гусаров в помощь упавшим. Они все сложились, или всё у них сложилось, как тараканы. Плоско, как клопы сжались. И этими жуками успешно атаковали осаждаемое, рыгающее от всей души, окно.
- Бежим, - ринулся к выходу Ольвиев.
- Опля, - достал противную рожечку Димка своей ноженькой и рванулся на выход из пространства с вещами…
...
- Я свидетель, - ответивший робким парнем на вопрос Ольвиева : " Ты кто? ". Его сбили с ног у самого подножия сотрясённой лестницы. "Как в пулю вгоняют вторую пулю…". Теперь его поставили вспять.
- Я, видите ли, упал утром возле этого дома.
- А теперь куда собрался? Падениями увлекаешься? - спросил Ладыгин.
- Интересно.
- Аа...ага. Конкурирующая  фирма. Бежим, - Ольвиев потянул свидетеля за ползающий рукав майки.
- Зачем?
- За жизнью.
В этот момент на материк лестничной клетки спругнул свирепый, ну, может не такой уж и свирепый, сколько спрыгнул – вампир. В него, не без каверзы, полетел Ладыгинский фонарик, который вздохнул на прощанье и отрыгнулся последним плевочком светого луча в желудочной тесноте. "В тесноте, да как в желудке",  - выключился он и скончался.



Глава 12...отсих-досих Жизнь в Сердце

   За ними оставлялись кварталы. Под ними пробегали микрорайоны. За жизнью пробегали микрорайоны. Пробежав достаточно. Во всяком случае, думая, что достаточно, микрорайоны встали. Они все встали в тяжело задышавщем квартале, прямо на ленточке всматривающихся домов. Отдышаться не могли. А газировки, как и прекрасно разбавленного водонепроницаемостью кваса, по ночам не видно. Исчезает всё куда-то на ночь. Что творится, даже пива, ночью нет. Всё исчезает куда-то на ночь… Не жизнь, а сплошное исчезновение…
- Я извиняюсь, а что они от нас хотели? – спросил высмаркивающегося Ольвиева, сдохший совсем, без кваса и пива, свидетель.
- Присниться, - утирался платками Вадик.
- А…- поверил доверчивый свидетель. Его начало знобить.
Молчаливый Димка всматривался в него и осторожным движением отодвигал Ольвиева в сторонку.  Неугомонный  Вадик невнимательно спросил свидетеля… Вот, испил бы водицы, или хотя бы пива, хотя конечно, какое пиво ночью, всё ночью исчезает, спросил бы внимательно.
- А это не твою породистую тень мы видели час-полторы назад, отчеканенной на нашем благородном домике?
- Мою, мою, моя, моя, моя … - затрясся в конвульсиях свидетель, грозно надвигаясь, обана, опять это словцо, как будто он до этого не надвИгался, пока микрорайоны пробегали… Значит, надвигался он на замершее в недоумении дивнодивление друзей. Но не добравшись до них ничем и никогда, а зафиксировавшись на расстоянии двух лунных теней, он стал расползаться ошмётками гнили. От него салютообразно отваливались куски тухлого мяса и, падая, щёлочно шипели у ног потрясённых переросших отроков. Куски окарбичено шипели и испарялись.Из-зо рта ревущего
"моямоямоя" хлынула паводным потоком чёрная кровь. И слизкие распадающиеся внутренности.
- Побежали уж, - спохватился Ольвиев и Димка присоединился.
Вновь понеслись под ними чахнущие микрорайоны.
- Автокомбинат. Конечная, - объявил Вадик, потому что все микрорайоны вышли. Все сникли на холодные камни у остаточного  тротуара. Дышали и нюхали освежающий воздушный прилив. Город заканчивался. Далее начиналась – пустыня. "Пустыня – вечная обманщица, ломающая судьбы…" - процитировал свой ранний рассказ Ольвиев.
   По Ольвиевским туфлям хозяйственно пробежался скорпион. У помрачневшего Ольвиева  не было уже ни сил желанья, ни освободившихся мыслей, чтобы согнать его. Чтобы побыстрее шагал прочь, приставало-хвост под жало.
- Дим.
- А?
- Дим.
- Чего?
- О чём думаешь?
- Жду утренний автобус.
- Дим.
- Устал что ли?
- Скажи, ты видел…
- Всё видел.
- Ты видел, откудава повыскакивали эти шарнироногие гусары?
- Видел.
- И я тоже.
- Представляю.
- Дим.
- А?
- Дим.
- Ну?
- А откудава эти олухи нашли?
- Чего?
- Откудава им выскочить?
- Из радостей подъезда, из соседнего до…, опс, да, откудава? Откудава повылазили эти радостные рыльца?
- Вот, и я говорю. Нет там никакого подъезда. Потому что…
- Никакого дома там нет.
- А ты говоришь – "откудава"? Свихнулись мы совсем, наверное.
- Ладно, не унывай. Давай ждать автобус.
- И троллейбус.







Глава12о...Отсих-досих Жизнь в Цветке

   Жёлто-оранжево-коричневая гирлянда серпантинила, плавно поднималась в пронзительно иссиня-голубое небо и снизу вверх горела. Сжигалась винтообразно, слой за слоем. Без дыма. В маленьком движущемся пламени. Без мыслей, вне живого. Сотни тысяч таких же гирлянд появились рядом, запрудив небо и, недоговарившись, беззвучно горели. Не образовывая ни пепла, ни тепла, ничего. Огромная бело-белая бабочка с синими глазами, зелёненькими усиками и красными беспорядочными полосками на крыльях. Вырвалась неизвестно откуда и заметалась между горящим лесом гирлянд. Она обожгла нежные крылья, загорелась, сбросила бабочкино одеяние. И превратилась в красивую белую-белую жизнью, синеглазую девушку, с яркозелёными волосами. Ладошки её ручек и подошвы, тончайших на нежности стоп, были окрашены ярким, ярким – светящимся красным. Девушка сжалась, согнула фигурку. Она подобрала коленки ко лбу, обхватила плечи кистями. Закрыла длинненькими ресничками испуганные глазки. Лёгкая – просвечивающаяся ткань обтягивала её тело, рвалась и раздувалась от потоков спокойного ветра. Девушка летела – падала вниз, в распрокинувшийся под нею во все концы светящегося горизонта тёмно-зелёный океан. Мягкий всплеск. Девушка скрылась под тонкостью воды. Океан засветился, заиграл, стал переливаться всевозможными цветами и оттенками, их совместными вариациями. Он, как капризная модница подбирал себе цвет по вкусу, по настроению, по душе. И вот подобрал, наконец-то подобрал. Океан стал белым-белым-белым- как платье невесты, как ожившая фата. Океан задышал. Он переливался в лучах огромного горячего солнца. Белый океан зашевелился. И…



Глава 14...отсих-досих Жизнь в Окне

- Шустренький тротуар, арык и дорога. Перекрёсток. Где же тут место для дома, который мы видели из Игнатовского окна? – удивлялся Димка.
- А я знаю? – отвечал задумчивый Вадик Ольвиев.
   В запрелый час палящего дня они сидели в "Сквере Победы", на помятой скамейке, спрятавшейся в зелени колючих зарослей. Рядом стоял двухэтажный "Теремок" и балдел в радости зноя от знойной радости. Очевидцы составляли воспоминания и этапы, как они ходили в ночное, как они из него выбегали. О достоверности воспоминаний говорить не приходилось. Конфиденциальная  встреча затягивалась и была похожа на бред закодированного заполированного паролем замка. Ну, да это их дела. Их проблемы. Просветы трудов.
   Часов в одиннадцать они побывали у Береговского. Их, естественно, оттолкнули. Ответили только, что Береговский, по имечку как там его, заглянем в бумажечку, состоящую из шкатулочек бумажечек и, кого это собственно касается, ага вот – Игнат. Так вот, этот Игнат ибн Береговский успешно отоперирован, прооперирован, пронумерован, и теперь, как кролик храпит в простыню. Слюни пускает. Приходите завтра, может быть, всё обернётся той роковой стороной, что доктор, врач, хирург и специальный член корреспондент разрушат все устои общественного поведения и разрешат вот, такое славное клиническое свидание в ногах. "Как в тюрьме", - ругался настольным матом Ольвиев. А потом, ни пОтом, а именно – что потом, они с Димкой скучно бродили по напряженному от дневных извилин городу, сшибая  дома и здания. Искали очевидные удобства. Хотелось просто поговорить. Для терпения забрели в нижний "Теремок". Молча, натрескались чего-то холодного, толи мороженого, толи сока и ещё второстепенных соков, запили оставшемся в откусанных кем-то уже чашечках неработающим кофеём. Поплевались осадком на блюдечки. Зацепили задвигающимися в пример стульями  молоденьких студенток, хотя какие сейчас в перегар лета – студентки, и устроились с подушками на упомянутой уже к слову скамейке со вздувшимися желудками и умными речами. Теперь, мол, можно поговорить, ничто не помешает вообще. А мысли казались такими умными, что нечего было и сказать. Поэтому, когда после долгих мудрых раздумий Ладыгин всё-таки составил первые предположения в предложения, Вадику действительно нечего было нахилить, кроме краткого: "А я знаю? ". Они помолчали ещё.
- А может…- решился было на догадку Димка.
- Чего?
- Да нет, ничего, – вздохнул он.
   Через некоторое время Димка сидел и храпел. Он спал. Уставший от уморившихся фруктов, соковыжималок и неотоспанной ночи Ольвиев подрёмывал  на своей скамеюшкиной  территории. "Сон в летнюю зночь. " - показывали редкие пальцы прохожих на сонный конгломерат соседствующих царств. Лёгкие табунчики потенциальных школьниц и сдавших последние экзамены студенток, подхихиковали, щебеча папанинско-матроские колкости на ушки глупеньких подруг своими раздвоенными язычками.
- Ах, ты, тенёк! – дико сорвался Ольвиев с недопроснувшейся скамейки.
- Куда? – спросил неуверенный в разбуженной реальности Димка.
Но Ольвиев был уже далеко. Кажется, он за кем-то гнался. Тот, за кем-то и Ольвиев, не скрывали друг от друга скорости своих теней. Димка, петляя и запинаясь, порубцевал за ними, ними. А они скрывались за поворотящимися мохнатыми деревьями. Попробуй, догони. Дима обогнул непростой поворот и никого не увидел. Погонщики скрылись, рассочились, разуныкались, расстворились как фиксаж в подсолнечном масле, как море в горизонтах неба, как простелизованная вода на сковородке. Жили-были – и уже их есть, где-то не совсем здесь. Вщить. Крошите листья, не знайте ничего. Димка пританцевал, приударяя ладошками по груди, по коленкам и набутым ступням. Вот, где они? Ищи их теперяче! Красота!
- Красавица, - обратился Димка к девочке, лет четырнадцати, которая шла себе куда-то, шла, и вот тебе на, дошла до ругательств в свой адрес.
- Ничего не видела, никто здесь не пробегал, – отреагировалась она и заторопилась намного быстрее, чем Ладыгин смог причесаться мыслями.
  О, осенила Димку полуприсевшая к огромному камню старенькая. Димка перебежал дорогу.
- Бабушка…
- Может вам лучше обратиться к моему зятю? – Посоветовала внезапно реагирующая старушка.
- А где он?
- Вон, - показала самодельной тростью-палочкой старушка куда-то чуточку вверх, чуточку влево, за Димкино плечо.
   Димка обернулся на плечо. С маленького балкончика несильного второго этажа в переносицу ему глядел оскал снайперского винтаря. В  прицел уместился глаз здоровенного детины. Майка детины была кое-как заправлена в штаны и потому оголённый пупок тоже глядел на Димку с прицелившегося хладнокровного живота. Из-за спины мужика выглядывало зубастое народное лезвие огромного топора, который держался на тесёмочке-ремешке и нервно поблёскивал.
- Мне… - начал, было, Дима.
- Убери руки от Клавдии Петровны! – буркнул бас. – Быстрее!
- Нужна мне твоя тёща! – огрызнулся Дима и отпрыгнул в сторону, в укрытие. В то место, где он только что огрызался, ударила пуля. Винтарь передёрнулся в достлании второй в патронник.
- Вовочка, перестань. Это хороший парень. Он мне ничего не делал. – спокойствовала мирная старушка.
- Клавдия Петровна, я щас спущусь за вами. Не бойтесь! – ринулся куда-то в комнату зять, отбросив ружьё и выхватив из-за спины удалой партизанский топор. Из глубины комнаты ослышались гул, стук, звон. Из распахнутой двери балкона вылетел свистящий топор. Попетлив несколько раз в полёте и перелетев дорогу, он вонзился в перехлёст огромного клёна. За сотрясённым топором вылетел ударенный кем-то Вовочка. Попетлив немного, он хрястнулся в барьер балконной решётки и послушна замер. На балкон выбежала разгневанная женщина.
- Мама, опять вы ушли не предупредив. Вы же знаете, как Вовочка всегда переживает за вас, когда вы уходите и не говорите куда.
   Вовочка поднимался в себя. Начинался скандал. Старушка Клавдия Петровна ругалась с малоизвестной дочкой, а Вовочка бегал туда-сюда и успокаивал обеих.
- Ага, вот, что мне нужно, – увидел убеждённый Дима.






Глава 15...отсих-досих Жизнь в Яблоке

    Они прошли насквозь и с ветерком несколько отливающих солнцем кварталов. Пересекли гудящие, нервные потоки машин и зелёные скверы. Дважды прерванный свидетель пил квас и всё время оглядывался. Димка чувствовал, как вспомненный невовремя дождь, что гарцующий, как звук в духовой трубе, свидетель знает, что за ним отрепетированным и узнанным следят. Для чего, спрашивается, тогда так энергично показывать лихо закрученными глазами, что ты не ко времени дождливого Димку видишь и не узнаёшь по капелькам. Как впервые родился. Мерзавчик, ночью ты был приветливей, когда рассыпался в прах.
   Они оптимистично преодолели ещё немалое количество времени. И тут нечистый искренне завернул во двор какого-то старого, но вполне жилого ещё дома. Прошёл вдоль всех зигзагов и парада окон, распыляющих воздушные поцелуи. Прошёл  и направился к обрадовшемуся подъезду. Около коей радости он невинно помедлил, обглянулся, обсмотрелся, как леопард в рощице уплывшего кадра и рванул за ручку ручку подъездной двери…
   Признанный ключ проворачивал своё вкусное дело со замком. Он его возвращал в себя. Возвращал. Возвращал. Возвратил и замер. В списанный затылок отворявшего квартиру ночного свидетеля смачно лязгнул  приклад снайперского винтаря, подаренного Диме во время непредвиденного скандала разбрасывающейся вещами в пространстве дочерью Клавдии Петровны. А чё, хорошая вешчь. Вот щас пригодилась.
   Одаренный лягнувшимся прикладом свидетель закатил выпученные глаза, выпряг из-зо рта обалдевший язык и рухнул в коридор, сквозь гостеприимно распахнутые Димкой приходящую дверь и хлебосольный порог. Дима перешагнул одной ногой через прилёгшего, развернул его прилежание на спину и вцепившись в беспамятные подмышки, легко потащил бессознательность в комнату. Так, так, так, так…тащим… Во – диванчик. Так. Сюда, сюда, так, осторожненько.  Во... Обана, взяли…Опс… Дима бросил скомканное тело на расхохотавшиеся пружины доисторического дивана.
   Диван был доисторический и обладал той ещё мудростью. Вот этот мудрец почувствовал тяжесть исторического хозяина, а ещё он почувствовал, как эту историческую тяжесть связали на крепость бельевой верёвки. Диван подумал, подумал и, мудрость его притопала к собственной точке зрения, которая сводилась к тому, что хозяина связали недурственно…хорошо. Хорошо, что стены-то родные. В собственных стенах – даже хорошо, не так больно бывает. Так, -  сказал диван и подумал ещё о мироздании.
   Пока кое-что кое-чем думало о хорошем, Дима прихлопнул обесключенную парадную дверь. "Вот, парадный подъезд, по торжественным дням…" Бум! И нет подъезда. Такстакс. Дима поднял оглушённый чужим затылком винтарь и взялся плечами за осмотр бесполезной жилплощади. Квартира, как квартира. До блеска натёртая старая мюбиль, хромой телевизор с рогами всёпонимающей антенны. Вода капает в кране и из крана. Мухи над мусорным ведром. С веранды доносится азотистый запах картошки и лука. Свет загорается без проблем, но не везде. В туалете, кпримеру, лампочка перегорела. Наверно её выкрутили, довкручивав ей мозги. Стулья, табуретки, столы, раскрошенный очень хорошими местами паркет, вытянутый потолок в недурственно забеленных добротных подтёках. Обыкновение. Квартира и мудрейший диван. И никого больше нет.
   Ладыгин вернулся в комнату с мудрейшим. Прислонил винтарь к поднявшей сразу руки стене. И запыхался выворачивать поверженные карманы. Ничего особенного: расчёска, с выпавшими местами зубьями, почерневшая медь мелочи, скомканный носовой платочек, пробитый счастливый талон, ага, автобусный. Так. Измятый рубль, как у Ольвиева. И всё.
   Дима не долго думая, перевернул оборотня на живот, решив обчистить и задний карман. А действительно, чего там мелочиться. И тут с шеи этого вот оборотня свис на мелкой цепочке медный нательний крестик.
- Ах, ты нечестивец, – произнёс назидательную  сентенцию Дима в ухо нечестивца, который по всей видимости очнул, осталось только маленькое "ся" и приобщил к меткому горлу того махровое полотенце. Ну, в виде кляпа, что ли? И хотел было снять с воспитуемого оборотня и крестик, но тут защёлкал какой-то неизвестный ключик в парадной прихожей. И кто-то самодовольно и во всём уверенно вошёл в произведённую квартиру. Ладыгин родинкой прирос к косяку пихающейся двери. Рядом прирос к туфлям и снайперский рожок. Брошенный в произвол и мудрость оборотень угасающее качался на хихикающих пружинках.
- Цыц! -  махнул рассерженный Дима и хихиканье прекратилось. Так. Так… Щелочка… Теперь чуть побольше… Шире… Тихо, тихо… Чучуть… Ага… Вот и ходок. Ба, а рожечка-то, рожечка-то. Копия, как у связанной одной мудростью с диваном. Что это у него там в руках? У, чёрненький, как смоль котёнок, а пищит-то, как голодный писатель.
- Пойдём, пойдём, я тебе молочка налью, – выдворцовывался читающийся двойник перед молодым котом. Они проследовали на кухню. И там затерзали холодильник.
- Пей, маленький, пей, – ткнул котёнка в блюдце с молочком, присевший в корточки, двойничёк-тройничёк. Тот захлопал язычком и пригорел.
- Пардон. Портим коту желудочек? – возвышался над пригоревшим котом и изумлённым двойником Дима.
Посиневший оборотень очумело отпрянул вглубь кухни и сел на пол. Он недоумевающее взирал завалившейся на затылок головой на красноречивую винтовку в Димкиных руках.
- Где Ольвиев? – спросила красноречивая винтовка, подмигнув оптическим прицелом.
- К-к-какой Ольвиев?
- Который я, - возник за Димкиными плечами Вадик.
- Вот этот,  – показал падающим за спину большим пальцем  Дима.
- Не знаю, – признался переполненный чувствами оборотень и, потеряв от перенапряжения сознание, линкорно сполз на пол.



Глава 16...отсих-досих Жизнь в Корзинке Собирающей

   Двое шли-шли, вышагивали внутриатмосферными проспектами. Беседовали на сносных поворотах гранями фантазии. Недолетавшие птички шебе-шебе-и таяли. Не поднималась ни одна силища пера, чтобы нарушить незаслуженный покой разумной траектории. Страсти бегающего по переулкам пересказа нарастали.
- Я за ним…так. Он…так. Я за ним…воттак. Он, блинц, вот, так. Я так-так  и так. Ён такс, раз и утак… Я тогда нееее…так. Ён думает… Ага, ничаво-ничаво, и будет всем так. И дуёт вот такс. Такой вот такой полукруг полутетраэдр. Я ему кааак, токкату блинс, Зимбабве, Новая Гвинея, замастырил… Почти догнал. Встал на тень. А он шминьк. И куда бы ты думал?
- Так.
- Неа.
- Тогда вот так…
- Неа. В универмаг.
-Да, ну.
- Ага.
- Да ну, дану, данай, эх, дану, дану, данай. Эх, дану, дану, данай. Трях, дану данай…
- И знаешь чё поизошло дальше?
- Примерно.
- У универмага опять исчезли двери.
- Трудно было догадаться.
- Я никак не возьму в толк или хотя бы взатолки, почему это происходит? Но этот вестник юркнул в магазин, а за ним исчезли свихнутые двери. А люди всё ходят и выходят, прямо сквозь стенку… И тут… Неожиданно так, чувствую тронулся спиной плеча до самовыражения чьей-то руки. Оборачиваюсь. Прикрываю зевающие зубы собственной линией жизни. Перестаю зевать. Пугаюсь даже, наверное…
   Шикарно улыбающийся, хорошо выглядящий тока что исчезнувший беглец янтересуица насчёт хозяёв чёрного котёнка, который тёрся своим смолистым боком о мою брючину. Ёлкмэнене. Я ему пыли с бордюра в катающиеся между глаз зубы и дёру в наблюдательность. Смотрю. Он ничё, так се. Постоял, потолкался в думах извилинами. Поднял кота на руки и утвердительно поплёлся так это флажконосцем в подземный переход. Но тутаньки… Из видимых-невидимых дверей вырисовывается точно такой же чудик. А из рук его вырывается чёрненький полукотёнок-полусумка. И это всё представление около меня припарковалось. Этот искусствовед успокаивает кота в дрыгающейся сумке, обещает ему кисельные берега и вчерашнюю сосиску в холодильнике. А этот шпингалет в сумке недоволен условиями и обстановкой. Дёргаются оба, друг друга убедить в недоказуемом намериваются. А чё, имеют полное право, друг другу не доверять…  Вощим, пока эти тут дискутировали. Гляжу, с той стороны подземного перехода, резво так появляется первый, или второй, уж и незнайкаю, типчик с таким же упрямым котом. Выпорхнули они из туннеля, жизненно резко так развернулись в мою сторону. И, знаешь, нагло так, на уровне холодной щеки этот объект карлович, пальчиками мене помахивает. Мол, благодарит за душевный песочек . Я ему тоже так же – пальчиками в ответ. И не зря видно. А может и зря.
   Как его тут скрутило. Если бы ты видел. Как его передёрнуло всего наискосок. Глаза засверкали прожекторами. Лицо раздуло, словно сладкую вату. Перевернуло всего так. И потекло с него всё в сочные, какие-то ржавые куски. Потекло и расползлось. Словно все завязочки сразу обрубили. Ну, как ночью. Веякс. А жадный кот спрыгнул с испаряющихся рук и вырос в рост тигра… Ой… Потом он глодал эти дохнущие  куски гнилого мяса. И глухо, и глупо, глумливо урчал от наслаждения. Фу.
   Самоё странное, что никто не обращал на происходящее никакого внимания… Ну, я не долго думая, помечтал малость и пропал в сознании.
- И?
- Очнулся кверху носом в солнце. Двойновзирающий чудик поливает меня стаканами кактусной  газировки. А кот сидит тихо в сумке. Из неё выглядывает. Сухариком хрустит.
   "Вам лучше? ". "Нам лучше", -  отвечаю. " Ну, и правильно", - и исчез, растворился в невнимательности масс к своей качественной составляющей. Как звезда упала, хоть желание загадывай. Ну, блин, альбатрос.
   Я недолго, или долго, уже не помню, думая, многонаселённому народу так, пальчиками, промахал. И след в след за альбатросом… Тут ты его и достал вопросом об кухню.
- Думаешь – обиделись?
- Близнецы-то?
- Ага.
- Достаточно вежливые. Для мести и истерик… И потом, они не познакомлены и самолично не представлены торшером с забористыми гусарами. Вот, уж кто – волшебники жанра. Сотрут пыль коленками с Эйфелевой башенки в считанные секунды. Вместе с башенкой и её ночным сторожем. Вот, уж – энтузиасты своим телом лезть в чужие дела. Плаченосцы. Наносители обид.
- И смерти…







Глава 17...отсих-досих Жизнь в Озере

- Мне грустно.
- Зачем же так.
- Я знаю что умру.
- Все умрём. Станем прахом.
- Мне грустно от бесполезности всего.
- Кроме совести.
- Огня Божьего.
- Души.
- Веры, Надежды, Любви. Очищения. Всё остальное не то и не так.
- Мне тоже.
- Что тоже тотоже?
- Мне тоже стало грустно.
- Мне грустно.
- Мне грустно и пусто.
- Мне пусто… Пойдём к Береговскому, погрустим.
- Посетим.
   И они посетили. Но в этой совсем стационарной больнице оказалось, что Береговский совсем стал плох и их вновь, ни о чём существенном не спрашивая, попросили как людей, не наседать. С чего это Береговский плох?
Не понятно. Береговский и вдруг – плох. Снова побуянив для приличия, они утёрлись.
- В десять…у дома, можешь взять с собой луну и сказки.
- Пойду, заштопаю носки, чувствую, побежим опять до Автокомбината, – исчез в сказках Ольвиев.



Глава 18...отсих-досих Жизнь в Бесконечности

- Пусти, – грубил маленький мальчик дяденьке милиционеру.
- Что это? – столкнулся с ними в собственном подъезде Вадик.
- Вы что живёте? – поинтересовался милиционер.
- Живу. Вон, там.
- Так он ваш сосед?
- Сосед. Алик, где творчествовал?
- Не скажу. Я подельщиков не закладываю, – рассвирепел семилетний мальчик.
- Что он сделал?
- Выковыривал стёкла из земли. А потом с дружками приставал в аэропорту к туристам, чтобы те приобретали сувениры перед вылетом.
- Опять коммерцивал?
- Угу, – куксил нос малыш и нервно заправлял рубашку в стопроцентные шорты.
   Тут в подъезд влетел здоровенный Аликовский папа с покупками.
- ВЕлик! – напрыгнул, повис и обнял радостный Алик долгожданный подарок. – Как я тебя долго ждал, - расцеловал он двухколёсный металл и они вместе растрогались до слёз.
- Пройдёмте.
И все прошлись.




Глава 19...отсих-досих Жизнь в Корзинке Дарящей

   "Вымя Пушкинского дома всем без Пушкина знакомо", - перебирал уж акценты Ольвиев. Ну, уж перёдёрнул уж.
- Я е-незнакомо, – отреагировал Дима.
Они затёрто стояли под проливными бесконечными путешествиями луны и своими страшно заминированными лицами пугали тёмное многоточие Береговского дома, уютно коптящего небо каким-то разукрашенным под жизнь дымком. Аллюр совсем не виден… Игнатум спёр игнатиус, что в переводе совсем не означает - Неизвестное через ящё более неизвестное… До самой сути… Кому стало чрезвычайно и выздоравливающе страшно – просьба немедленно закрыть роман и всех покрыть воздушными поцелуями отдосвиданькивания…
   Для тех смельчаков, кто ещё остался с нами, напоминаю, что эти двоя, опять выросли, средь аптечных деревьев в трёх углах занимательного плацдарма. Полководцы самопальные, блин. Лучше бы Бетховина к Элизе слушали. И не мерещились по всяким непонятным местам со своим уставом и узорами внутренних голосов. Веселящаяся луна смотрела на них сквозь оптический бинукль туманистых пятен. Видимо кто-то в небе предполагал срисовать  портреты прямоходячих деревьев. Вот палитру уже сготовил. Скажите "чиз"… Чиз…
   Опять никого. Опять всё стихло. Город замер. Время срослось в три слова и перестало существовать. Тихенький ветерок слегка пощипывал на щёчках, застывших в улыбающихся чизах. Гримасничали тики непонятного ожидания.
- Вадик.
- А?
- Не кроши зубной дрожью деревцо.
- Не мешай мне получать удовольствие.
   По земле развёрнутой волной прошёлся стон. Волнение вспугнуло тень огромной птицы. Ужасно вскрикнув, она улетела. А может просто перелетела чуть. Может она и не была птицей? Тогда кем? Сегодня – опять.
   Свечение было не фиолетовым. Вернее, фиолетовым и разным. Сегодня в нём проявились белые маленькие колокольчики. Они сказочным звучанием опьянили тишину брезгливой ночи. Они наполнили души слушавших спокойствием и сном. Ольвиев и Дима чуть гибельно не заснули. Дом и всякие представления о реальности тонули в этом стоне. Пропадали. Какая радость была бы – навсегда заснуть под таким любящим перезвоном. Какое счастье. Свечение внезапным всхлипом исчезло. Колокольчики тоже… Но звон. Их ласковый бесстрастный звон пропал не сразу. Он стихал мягко и волшебно. Как опускается на одеяло лёгкое перелётное пёрышко, подброшенное в вакуумный сон.
  Огромная двухэтажная тень с галетной воздушностью скользнула по завибрировшему сразу дому. Вадик и Дима впили трезвые глаза и запоздалое обоняние. За первой мелькнули ещё две, с уродливыми туловищами и безлобными головами. Они спешили, оглядывались, но быстро. Они исчезли. Скрылись, и, если бы их запеленговали не наши герои, то подумалось, что ничего тут и не было. Ничего не мелькало и не возникало. Не светило.
   А вот и засветило. В окне Береговских вспыхнул яркий огненный свет. И вслед за ним расшплинтовались и распахнулись рихнувшиеся оконные рамки, полные волнения и злобы. Шквал рифельного урагана выбросил из сияющего окна на моргающую тихую улицу полчище летучих мышей, длинный ворох чистых бумаг и мычащую мелодию скрежета. Всё это обретение выгоняло вениковой щёткой громозкое мерзкое чудовище. Вчерашние отдубастенные гусары в сравнении с ним, действительно были нежнейшими жуками и сплошными Аполлонами.
   Изысканное тупоглазое чудовище вылезло по примерный пояс из древнейшего окна. Стыло осмотрелось и расхохоталось так чёрно, что алая кровь в тикающих жилах Ольвиева и Ладыгина не застыла, нет – она исчезла. Чудовище трясло и давило. И вот. Допрыгалось. Мохнатая голова описала хромой круг на шейном каскаде звонков и оторвалась от несложившегося туловища. Оторвалась и полетела в баскет перед домом. Туловище видно не заметило, что нетрудно потеряло, словно вовсе ничего не ныряло в траву. Оно продолжало давиться от неотпетых эмоций и бить себя в грудь ножищами коленных чашечек.
   Тут из соседнего окна уходящей кухни высунулась любопытная булыжная морда с огромными двойными челюстями, ну, как второй подбородочек и бритым до кости черепом.
   Ох! Охнула бритая морда и занудно обратилась:
- Эй, мусьё, голову-то подними.
   Танцующее туловище прислушалось, остановило мешающие тучи бёдер и склонилось вниз, как бы присматриваясь. Как будто у неё в груди жили твёрдые глаза. Руки. Его руки поползли вниз. Они вытягивались. Росли. Изумительное зрелище междометий завораживало бьющиеся виски. Руки доползли вьюнками до земли, нащупали, вщупались, схватили выговаривающую голову и пружинно сжались. Поднятая голова пришлась к положенному месту. Улыбнулась. Бритый череп и броскоголовый завели рычащий диалог.
- Мусьё.
- Чего?
- На роже глаза не хватает. Не видишь что ли?
- Так симпатичнее. Я – Нильсон.
   Бритый череп откусил двумя смекнувшими челюстями пол кухонной рамы и зажевал пищащим стеклом. Сквозь хруст внутреннего жевания, он находчиво гаркнул.
- Новость слышал?
- Отсутствовал. А чего?
- Да, вон, там у аптеки, два барана в дерево вцепились. Дрожжать.
   Дима и Вадик судорожно перекивнулись.
- И чего? – покрыл одноглазый.
- Дураки, говорю, – самодовольно ответил бритый и, со скрежетом отодрав оставшуюся часть рамы, скрылся в доброте зевнувшей кухни.
   Одноглазый наклонился над примятой травою баскета, поднял как копьё древко половой щётки. И приметившись, выбросил вперёд остриё. Он не выпустил из лап древка, просто то мгновенно вытянулось и вонзилось во что-то сверкающее. Естественно, это был его похиленный глаз. Древко рванулось назад и собралось веществом до прежних размеров состояния. Вставив проткнутый глаз в хитрую глазницу он лихо закончил былой разговор.
- Тоже мне новость, – и шагнул в комнатный свет.
- Ну, чё, дурачок?  Как тебе эти ложные постфиксы, - обратился Ольвиев.
- Сам, дурачок, – отозвался Дима.
   Из закусанного насмерть кухонного окна вытащилось ещё одно пугало с потрохами. Оно обращалося к кому-то в кухне. Оно удлинило свой указательный коготь прямо в Ольвиевский нос. Оно спросило кухню: "Эти?". Оно дико расхохоталось, тряся перед Ольвиевским носом прыщавостью указующего пальца. В окна повысыпали бритый череп, отвалисьбашка и тоже матерно расхохотались за животики.
- Давай, – решительно процедил через зубы Вадик.
   Дима симпатично схватил безымянный указательный палец, втиснул его в растянутый дурачком Ольвиевым  до прилива перешеек срастания дерева с ветвью и вот. Дурачок Вадик пижонисто отпустил стремительно побежавшую к дереву ветку.
- А-а-а… – взвыл плывущий к хозяину расплющенный палец.
- А-а-а… – смотрело в упор на свой прибывший далеко за норму палец блеющее пугало.
   На головы достаточных парней посыпались самые выразительные сквернословия очень редких экземпляров. Дима и Вадик не сробели. Хотелось бы сказать: не сробели, а сбежали. Но, нет. Они не сбежали. Не сробели. Они хватанули заготовленные астралы косвенных кирпичей и слаженно ринулись к светящимся окнам.
  Чудовища конкретно застонали под ураганным огнём досадной артиллерии.
Но недолгой была победа камней над разбиваемой в осколки Береговской копии мебели и бессеребрянной  посуды. Не долгой. А жаль. Чудовища опомнились. И отвечали. На головы осаждавших истерично посыпались очень редкие экземпляры  выразительных сквернословий и спасённой мебели. Шкаф этак за шкафом. Поэтому парни решили временно поотступлять. С тротуара – за дорогу. "Ха-ха",  – воскликнул осаждённый цвет отблеска. И этот отвалисьбашка запустил содранные до сухожилий руки по самые локти в наших отважных парней. Ольвиеву, этому герою-нахимовцу, пришлось даже срочно подпрыгнуть, чтобы уцелеть для будущих поколений. Вадик поверхностно видел, как под ним сверкнула вонючая ладонь вся усыпанная торчками острых лезвий. Лезвия щёлкнули. Щёлкнули, срезав кожу с воздуха. Но Вадика не достали. Он увернулся. Он и пригнулся. Он соответствовал понятию – яростная быстрота. Подоспел увернуться и Димка. Но он что-то подхватил в воспрянувшие руки и железно саданул арматурой по протянутой остроязычной руке. Удар получился. Получился потому, что рукастый отвалисьбашка вскрикнул. И посеребрил ночь из глазниц голубями искр и градом посыпавшихся глаз. Бритый череп саркастически загоготал. Ему стало безудержно весело от этого. И тут поднапрягся Вадик. Он парадно зашвырнул увесистый булыжник в чёткий-чёткий глянец. Брошенный им булыжник прилип ко лбу бритого черепа. Тот удивлённо скосил глаза вверх в булыжник. А пробная нижняя челюсть – отвисла, с неё лесенкой посыпались парашютируемые зубики. Бритый череп постоял, постоял, загремел и грохнулся в кухню. Взметнулись к потолку его немытые лапы с нетрудовыми мозолями и эксцентрично брыкнулись в пол.
   И вот, умца-умца, блин оптима форма, в наилучшем, стало быть, виде  – неожиданный милицейский патруль размашисто набело заломил утраченным Диме и Вадику руки, ноги, головы. Откудава эти оптимальные в форме тока повзялись… Надо чё-нить тут сказать по этому поводу, чё-нить умное… Чтоб не долго думать, скажем следующее –  Ира фурор брэвис эст, что должно по идее означать – гнев, это временное помешательство. Во, сказанул. Умели же люди раньше жить на широкую ногу… Сказал, как будто этой ногой широкой, всем по широкой шее съездил… А щас, ну кому, можно широкой ногой съездить… Да парочке критиков тока, да и то вначале поинтересуешься – как у них со здоровьем, много ли на их счету съеденных поэтов… А те скажут, мол мы тута нигде и нипричём – потому как поэты сами друга дружку поедом едят и причмокивают... А потом поэмы о смысле ж…строчат…
Вощим, заломили нашим камнеметателям все органы созидания... Они ещё ничего не успев понять, долго отбивались заломанными руками, ногами, головами. А увидев раскрытые объятья милицейских фургончиков поражённо протестовали.
- Не тех хватаете! – орал Ольвиев.
  Подавленных артиллеристов поставили в отделение. Там было ещё смешнее и достаточней. Им внушали, что они безоплатно били тонкие стёкла в домах, но где? Да – где? В трёх км от осаждённого ими сёдня и вообще дома Береговского. Ту-ту-ту-тун, та-та-та-тан. В другом районе города. С появившимися проездом из ниоткуда в никуда хозяивами битых стёкл и свидетялями. Абсурд. Вадик и Дима – тихие ребята. Скромные и работящие. Да вот, хоть бы вы, что ли подтвердили, ведь вам как самому смелому читателю, должны же поверить…
   Но эти свидетели. Свидетели галдят, бросают какие-то странные, нелепые обвинения, чуть ли не в лицо дежурного. Он еле отмахиваться успевает. А один дед сделал прищуренное такое предположение – а, уж не они де, украли, намедни, его постиранные, так теперяче никогда и не высохнувшие плавки-мини-бикини… Нет. Не они де – решил твёрдый на скромный характер дежурный.
   Потом он помыслил. Посмыслил. И вот уже – Соломонова мудрость. Ура!
За битые стёкла – будет пятнадцать суток сидеть хитромудрый дед, сам же у себя де и умыкнувший мини-бикинные  плавки с бельевым шнуром, а так же очень кстати, и к месту пришлось, со столбом. Для чего? А чтобы получить страшную страховку! Во как! Ну, дед, ты даёшь стране угля, силён бродяга.
   Так что Диму высвободили. Вадика высвободили. Свидетелей попросили остаться до особых распоряжений. А деда… Ну, ты уж дед не сердись де. Не мы же стащили твою гениральную просушку. Не мы. Так что сиди дед свои честно заработанные четырнаднацать-пятнадцать-шустнадцать-семинадцать суток и не предполагай больше. Хлоп. Всё. В камере, кстати, побелено недавно.
   Но! Мужественные ребята, доказали полуспящему дежурному, что дед не мог совершить то, за что сидит де, в наручниках и в пятнадцати сутках. Почему? Вот так то – мол, и вот то-то. Хорошо. Порядок. Деда на волю. Деда, кстати, с поздравлением к потрясающей волей к победе. А Димку и Вадика в КПЗ. За что? Утром разберём. И не буянить!
   Утром пришёл майор. Гвардии майор, а всё равно пришёл. И всех из КПЗ разогнал. Оправдал всех нафиг. У него там камера недавно побелена.




Глава 20...отсих-досих Сердце в Вечности

    "Мы поднимались по старым, пожелтевшим во мраке, давно не крашенным ступеням. Впереди осторожно скрипели несколько мужчин, позади мы с бабушкой. Бессветие, или полусветие, как-то по-особенному подменяло наши движения, мерцанием алых свечей. Удивительно, но на утопающих под бессветием расхоженных ступеньках никто из наших не упал, не соскользнул в левеющую пропасть, которая обозначивалась робкозелёной расщелиной в полметра шириной. Пропасть сопровождала прохладный ряд, уходящих вверх и вниз ступенек. Опасность приоткрыла рот.
- Не спеши, – шепнула мне бабушка.
- Нам нельзя отрываться, – оглянулся я.
   Мужчины были уже наверху. Они приглушённо говорили, что-то рассматривая впереди. Мы застучали хрустящими деревяшками, как испуганные капельки глаз обижавшихся влюблённых.
- Это здесь, – пояснил нам проводник, когда мы сравнялись со всеми. Восхитительное чувство пробрало нас сквозь одежду, тело, душу. Предрассветная смутица замкнутого помещения млело нам навстречу.
- Будьте осторожны. Не останавливайтесь и не теряйте друг друга из вида, – насторожился проводник. Мужчины молча кивнули. Бабушка, почему-то как-то грустно усмехнулась. И мы вошли вслед за всеми.
- Ступайте тихо…
- Бабушка, пойдём же быстрее, – тянул её маленькой ручкой. Мы опять отставали.
- Стойте… - сник до шёпота проводник. Он замер где-то впереди, – Не успели…сейчас что-то произойдёт…
   Все окаменели и сжались в индивидуальное ожидание. Мы приготовились ко всему. Мы вслушивались и всматривались, как пережитая в коктейль наука. Мы вросли в дикость. Мы перестались…
   Свершилось! Помещение залилось вздутием мигающей темноты. Скорей же. Скорей же. Ну, же. Сияй! Свершилось! Воссияла. Возникла из выдумочек
ничего – зависшая над сжатием потрясающая картина зелёного-зелёного поля с солнечными облачками ромашек. Тут же не в конёк картине тускло отличился давний облезлый стол, со стулом, а рядом со столом – беспомощный диван. Всё состоялось. Всё кончилось.
- А вы обнялись…- прозвучала бабушка.
- Да. На этот раз действительно пронесло, – облегчённо вдохнул аромат жизни проводник. – Обычно всё кончается намного хуже. И смешно, ведь никто никогда не знает, что здесь может возникнуть.
   Мужчины заулыбались.
- Нам теперь туда. Пойдёмте бодрее, – проводник повёл всех к образовавшейся во время пульсирующего возникновения отуманенной белости очередного провала.
- Ну, что же вы?
- Идём, идём, – показалась бабушка ожиданию проводника.
   Он пропустил мужчин в туман и ждал только нас. Только нас.
- Догоняйте, – исчез проводник, уверенный, что мы следуем за ним.
- Хорошо… Стой, – схватила бабушка мою маленькую руку. – Мы останемся здесь ещё немного.
- Конечно, – ответил я.
   Бабушка подсадила меня на вздрогнувший от чего-то диван. А сама села за прожитый до черноты стол. И прохрипев стулом, быстро-быстро заперебирала какие-то измятые окислённые дерзким коричневым – бумаги-бумаги. Всё бумаги. Вот и письма. Я очень устал. В дружелюбном расположении дивана меня потянуло расслабление и я прилёг. Я смотрел, как бабушка читает удивлённые письма.
- Бабушка, надо скорее, – я беспокоился. – Бабушка…
- Уже сейчас.
   Во мне возбуждался страх. Предчувствие податливости к нечто. Я нервничал. На лице бабушки промелькнула озарённая улыбка. "Наверно, нашла".
- Бабушка, пойдём. Я боюсь… Ведь неизвестно, что здесь может возникнуть. – Я лежал на диване. Уставился на бабушку и просил её.
- Сейчас, я должна же наконец узнать что стало с дедушкой. Где он исчез…
- Пошли, – надо мною в собранном спокойствии нависло громадное тело незнакомого мужчины. По середине, голени его упирались в лежанку дрогнувшего дивана. Он возник так неожиданно. Он наклонился ко мне, чтобы взять за съёженные плечи и холодно поднять с пыжащегося дивана.
   Мужчина, как мне показалось, был – доктор, хотя к нему и прирос коженный фартук кузнеца. Но там. За его спиной было что-то ещё. Страшное. Нетерпеливое. Я едва бросил взгляд на стол. Бабушки за столом уже не было. Она исчезла в долю секунды. Её уже уволокли.
- Пошли, – повторил доктор.
Я умер от ужаса и страха".



Глава 21...отсих-досих Сердце в Жизни

   «Для чего, для чего, для чего пам-пам…для чего, для чего, лячего, пам-пам…Ой, фик Пушкин знает для чего, пам-пам, и никто не знает для чего пам-пам…
Для чего, для чего, для чего шрам-шрам… Для чего, для чего, лячего пам-пам… ой-ёй-ёлкеменене де-трямпс…
Мы вот это делаем… Да мы вот это делаем… Ходим-бродим, колобродим… достаём чудовищ всех и …достаём чудовищ всех...
Да хоть ты Иоганн Штраус кажи, парус лов – не в опрос... " - напевал Димка Сказки Венского Вальса.
А, задавили своевременные вопросы?... И это после того, как один из двух достоевских  проспал весь жаркий день дома, а второй – в дремотном состоянии присутствовал на прямой трансляции последнего экзамена летней сессии. И в связи со Штраусом, поди удачно выспался. Конечно, онечно, пам-пам… День с экзаменейшами сдались, пам-пам и с поднятыми руками проследовали в прошлое, пам-пам. Ох, уж эти чудачества прошлого. Сколько безрассудных умов – очудачились, вошли по самый локоть вкуса в прошлое и состоялись. И это ничего, что ломтики салютств, брошенных на каратовую часть бриллиантовых аплодисментов сошли на нет. Это ничего…
  В пенке партера опять. Клавесинствует луна, бросаясь пронизывающими взглядами к подножию крошечной аптеки. Туун…тудуту туту-тудун…Пам-пам-пам…пам-пам-пам-бам…заапеела поло-нез Огинского...навстреэээээчу ваальсу…из венеээээнского леса… А там уу… А там, у аптеки, опять. Опять  частушечно отсвечивают напряжённые затылки со спирально завихрённых макушек. Это Ладыгин энд Ольвиев ждут, волнуясь – явление новых кошмаров. Только воображение скрипит, да мышцы спазмами дышат. Ждут – явление. Только нервы поют да небо полонезом отзывается. И без сравнения никак не обойтись. Хотелось изобразить здесь целое море сравнений того, как и кто кого и с чем зачем и почему – ждут. И уже изобразилось было наперво, то, как ждут…как ждут невестушки особенностей смелых королевичей – грациозных принцев с потолка. Как ждут мамаши замазюканную грязью и вот такенными дырищами обновку своих весёлых на сообразительность сыновей. Как ждёт музицирующий ручеёк завтрашний восход органных переходов на кантаты – великого солнца, от которого зависит – играть ли, звучать ли ручью через судный день, или оглохнуть в безразличие камней, пытающихся изображать чистую хрустальность минувшего ручья, его богатые на мелодии и голоса – брошенные в ничто водопады. Как ждут свободные, живые зеленью заросли безотрадную участь в свободных стежках свободных садовых ножниц. Как ждут побеги, животные и люди расцвет прибавляющегося светлого семейства. Как бесконечная повесть не ждёт своего бережного окончания. Как ждут…
   Дождались… Медленно. Устрашающе. Появилось фиолетовое свечение. Внутри его, как из прорвавшейся почки вырос в целые диаметрические метры обворожительный чёрный цветок. Это была – чёрная роза. Её благоухания, как мягкое покачивание волн в ладонях моря достигли устремлённых в поиске откровения душ и околдовали их. В ребятах поблекло восприятие, но они не сдавались, а закатив глаза, вслушивались в дыхание округи. Должны шмыгнуть тени. Их нет, что-то долго. Сегодня запаздывают. Ну, и хорошо. Ну, и не надо. Искренне скуля, пробежала по перекрёстку, как бешеная луна, красная собака. Вот, пискля! Испугала. Ребята, ну, парни, какая разница, вырвались из сказочного транса. Надолго ли?
   Из-под земли появился медно-тусклый. Шум. Тягучий, как мечты отворяющейся железной двери. Под ногами вновь, заходили, побежали пласты. Ноги не держали. От тряски они подкосились. Чтобы не упасть парни прилипли к мужеству, стойкости и милосердию – деревьев. Чувствовалось, ой как аккуратно чувствовалось подземное движение эластичных и не очень внутренних пород. Земля дышала. Земля дышала полной, молодой, свежей грудью. Лёгкой, свободной, вольной. Фиолетовое свечение стало ярче и намного. Ещё ярче. Ещё. Вдруг оно как-то неестественно разошлось, то ли взорвалось, то ли рассыпалось, так же как за секунду до этого рассыпалась в светящиеся чёрные молекулы красавица – чёрная роза. Взрывом взметнулся, раздался во всю беспротяжённую ночь яркий ослепивший невидимый свет. Вспышка и в её момент грохотание, встряска, движение земли достигли предела.
   Возникло множество облачковых, разноцветных обручей. Они набегали друг в друга, как бы ныряя, раскручивая непостоянный в цветности сияющий ореол, охваченных цепким перемещением раскованных в великолепие играющих колец.
    Какой потрясающий несвязанный экстаз линий, цветов, запахов, каруселей молодого звука. Ударили колосящиеся бусенки дождя. Они немного приглушали яркость переливающегося ореола. И тут произошло бесцельное чудо. Перед ошеломлёнными парнями, застывший до этого в мёртвый холодец, брошенный в бессветие, дом Береговского потерял отчётливость. В таком пожиженном  состоянии соскользнувшего фокуса, он дрогнулся и стал отдаляться вглубь собственного двора. На его опустевшее место распространился играющий, блестящий, живой ореол. И внутри него, не может быть, внутри него стало расти. Проявляться, нечто искажённое, принимающее причудливые неясные формы, сияющее и отвердевающее. Метнулась радуга. Это творящее оформление материальности продолжалось минуту, не скорее, не медленнее. Минуту. Всё. Ореол исчез. Всё смолкло. Всё замерло. Всё остыло на протяжных гласных. Земля стихла. Как стихает к старости – время. Как успокаивается в мудрости – утраченный ум.
    На месте буквально съехавшего дома Игната образовалась его точная мрачная копия. Вот он.
- Вот он, – победно воскликнул Вадик. – Это он.
    Зловещий прищуренный дом с тёмными сырыми окнами остывал перед парнями. Тишина от него устремилась куда-то вдаль, в землю, в сердце земли.

- Похоже, что кроме нас никто этого артефакта и не приметил, – осмотрелся Дима.
- Тебя это удивляет?
- Нет, тень удлиняет.
- Длина окружности равна – Два Пи Квадрат, минус веснушка в центре Вселенной…Тень плюс Вера и Надежда…
- Ну, ты – знаток антиматематики…
- Любовь – равна человеку. Без человека ничто не имеет смысла. Без смысла ничто не может быть настоящим. Без настоящего не может быть прочувствования Истинного. Момент Истины – Человеческая Жизнь. А ты мне тут про синтаксическую математику лекцию читаешь.
- Это значит – я лекцию читаю?!
- Ты. А кто ж ещё – не я же.
- Ну, ты совсем свихнутый и одинокий.
- И даже не надейся, я в здравом рассудке и полноте ощущений…
- Вадик, очнись.
- Между разностями – есть,что-то одинаковое… В одинаковом – есть что-то одинаковое… И эта одинаковость определяется чувствами…
- Вадик, не заговаривайся…Вадик, смотри на меня…
- В последнем всегда есть ожидание…
- Вадик, Вадик…
- Не кричите в глаза мирозданию чувствами, вас могут услышать.
- ик…ик…
- Кажите почему?
- …у…
- Что?...?
- Ну, ты даёшь. Я думал, что мы тебя потеряли…
- Не дождёшься…
- Смотри…
    В одном из нижних окон возникшего из небытия дома появился отголосок маленького пламени свечи. Огонёк забродил по всему дому, мелькая  то тут, то там. То тут, то там. И даже если бы… То всё равно, не возможно было бы запомнить порядок мелькания…и даже хаос…
- Это бродит неизвестность, – указывал Ольвиевский перст в мелькание хаоса.
- Это бродит глубина  нашей глупости, -  позволил себе почесать затылком на свет Дима.
    Неизвестно откуда, но по заглавию "взлётнополосатой" дороги появилась полупьяная веселящаяся компашка трезвых мужчин. Трое громкоговорителей полупело и тут же циклично хохотало. Где-то вдалеке за ними провожающее тихо шёл, "отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным знаменем командир авиаполка"…Милицейский патруль…
   Любезно миновав Ольвиева, Диму, и даже перекрёсток, общество чистых тарелок и радостей жизни чуть было здравоумно не обошли и прижавшийся к обочине забродивший дом. Но. Самый трезвый остановился в проплывающем движении. Дно что ли ногами нащупал?
- Мужчины! Пацаны, а зайдём-тека…тека и суда…сюда…Вот, в этот дом. Тут у мня – знакомая женщина. Тут она есть… Тут у её…неё… и подружкицы есть, наверно… А точно наверно, есть… Ей же скучно одной, без меня… А ещё у неё музыка тоже, кажется ес…ес…имеет быть. Не помню. Пошли. Щас уточнимся. Натала! Наталка же! – кричал трезвенький, шатаясь монометром, термометром, барометром, а, между двух-трёх-четырёх сотрезвенников.
- Ийдём отсюда. Это место нехорошее. Знаю… Узнаю… Здесь кого-то того… Недавно… В газетах заголовок с фотукартучкой чит-тал, – сообразил не самый трезвый один для троих.
- Не-е-ет! Всёё для дузей! Щас всё будет! Ирина! Ириначка же!
- Ты чё?
- А чё я?
- Ты же тока что…Выпрашивал – Наааста-асья!Настасья!
- Кто я?
- Ты.
- Точно я.
- "Эйх, Настасья, Эйх, Настасья, отворяйка ворота",  - подхватил настроение маленький, до этого твёрдо державшийся и не участвовавший в разговоре.
- Какая она тебе – Эйх Настасья! Ты чё пьяный, что ли? Смотри, он пьяный…- захихикало над товарищем первое лицо.
- Я, если хочете знать, самый трезвый среди всех-всех. И самый умный… Это вот ты пяный. Восстановить совсем не можешь кто здесь у тебя в теремочке живет? А? Чё молчишь?
- У меня?
- Да, у тебя?!
- Щас, ты меня совсем перебил. Щас… А-аа… Ма-а-ну-рина. Нет! Ма-а-е-рурина жи- врёт кварталом ниже.
- Пойдём туда. Чего мы здесь тогда?
- Так, вот же тут. Понимаешь, тута… Наталья! Наталья! Ну, сколько можно звонить? Имей совесть.
    На неповоротливое изумление Ольвиева и Ладыгина из одного тёмного окна третьего этажа выставилась женская фигура в ночном пеньюаре и сонным голосом промлела:
- Олежка! Ты, что ли?
- Нееед. Палад Бюль-бюль Оглы… Мы. Это мы.
- Чего орёшь на весь дом. Заходи!
- Мужчины… Пацаны, мы идём. Нас ждут… Щас потанцуем…
   Компания тут же повалила во двор. И быстренько завернула за угол, кем-то крайним, обтерев его бок.
   Стойте! Идиоты! Ольвиев на редкость резво перескочил через монотонную дорогу. Он по-детски что-то кричал. Он предупреждал об притворной опастности. Он хотел выломать чьи-то хитроплетённые планы… Но добежать до идиотов он не то что не успел, скорее всего просто не смог. Его ноги хлёстко оплели какие-то, не то водоросли, не то быстро мутировавшие вьюнки и Вадик вскликнув "опс", профессионально столкнулся скукоженным  носом с пыльным асфальтом.
   Ничего себе компашка. Ничего себе неподозревающая, прощально умылась поворотом и вскоре насовсем уже вытерлась подъездной дверью.
   Моментальный Димка, как папамонтекарло трудился и рисковал. Он как божья коровка, брошенная в логово или закрома муравейника, помогал выпутываться Ольвиеву, а вскоре уже и себе замечательному, вылезать из полновластных объятий этих странных растений с "неведомых дорожек".
Этих налипших ленточных слизняках. Этих бесконечных припевов: "Всё в твоих руках. Всё в твоих руках. Всё в твоих руках. Всё в твоих руках. И я-а-а…".
    Не успели парни с монтеродео, как следует выстрадаться, пропитаться потом и усилиями воли, привыкнуть к лепесткам навязчивой реальности, да и просто соскучиться по английской транскрипции. Как успели всей округой, уж извините за выражение – испугаться. Да ещё как, извините за повторение выражения – испугаться. Вопль… В подброшенном доме состоялся и протянулся мужской, надо сказать и посмотреть правде в глаза – вопль. Сначала одинокий и смертельно опасный. Но живо в него влились переборы ещё двух. Трезвые мужики орали и визжали.
    Вообщим, мы не де садисты. Потому продолжим быстренько, в качестве перечисления… Из нижнего окна безмолвно вылетела оторванная рука и мясисто шмякнулась на вздрогнувшую дорогу. Из другого волшебного окна выскочил маленький мужчина. Ну, тот, который самый умный. Выскочил. И бросился. Бежать? Улепётывать, едва касаясь ногами потерявшейся земли.
Тут же в проёме окна выгнулся спиной на мир безрукий Олежка. Шок видимо был таким, что он перестал чувствовать боль. Он нервно лягался. Что-то его не выпускало наружу. Он почти отбрыкался. Он почти выпрыгнул на лунный свет. Но на аляпистом подоконнике его настигло эховое какое-то чудовище. Схватило и уволокло вглубь, в темноту. Зачмокало.
   Прибежал безудачный патруль с рациями и маленьким мужиком. Один влетел в сорванное с рам приконченное окно. Другой окружал со двора единственно возможные выходы. Маленький мужчина посуетился немного перед крушением собственных надежд и улепетал искать, звонить, звать. Умненький всё-таки оказался мужчина. В доме же поднялась на цыпочки  многоточная стрельба на поражение. Потом там орали, дрались, били стены сапогами, чей-то головой. На крыше завозились. И завозившаяся крыша развязала смертельную схватку. В смертельной схватке сорвались в боскет,
совсем упали бедный сержант, бедный человек и раненное чудовище с раскрошенным от пуль попадания поражённым черепом. Оба упали. Разбились. Сержанта мучило движениями. Его трясло. Мёртвое тело чудовища поседело туманом и растаяло. И всё. В доме продолжалась борьба. Метались друг за другом ругань и кулаки.
   Что тут началось. Один за другим подкатывали жёлтые уазики. На улицу хотел было высыпать любознательный народ, но потом почему-то передумал. Дом блокировали. Стрельба длинная, короткая, как отрезки прямой, от запятой до точки. Как правило, номер один, чтобы обезвредить, надо предъявить тезису антитезис и закрепить синтез заломленными руками. Вскоре стрельба стихла, видимо кто-то согласился с опознанными доказательствами, за явным преимуществом… Прискакали кареты скорой помощи. Журналисты. Телевиденье. Началось профессиональное столпотворение. Давка. Плачь грудных детей…
   Дима. А где Ольвиев? А вот он. Вот и Ольвиев. Дима и Вадик брели прочь от злосчастного места. Их качало. Их тошнило. Они решили идти в церковь. Утром. Утром…
   Утром передали по местному телеканалу. Особенное. Проверенное на собственном жизненном опыте, подпёртое цитатами мудрых и познаниями славных. Что где-то, мол, за городом хулиганы напали на трёх приличных мужчин. В результате столкновения, один погиб, трое госпитализированы. Пострадали сотрудники милиции и скорой помощи.
    Опять какое-то наваждение. Обман. Злачное место – чудненько отмылось. Как ему удалось? Не знаю.



Глава 22...отсих-досих Сердце в Сердце

   Ольвиев грел невыспанные думы на помятых пролежах опытной остановки. Он ждал троллейбуса. Остановка молчала окунем и всматривалась в поток наезжающего тарахтящего транспорта. Мрачные люди, недолюбливающие ожидания, спасались терпением. Надутый Ольвиев сверял распущенные бантики ледяных проводов со своими надеждами. Надежды кое-как оправдывались, оправдывались. Провода не качались. Терпение Ольвиева начало профсоюзное прощание с ним. "Спартак " - чемпион. "Спартак" - победил. Вице-чемпион разорено мотал башкой. То в сторону. То в эту. То вдаль. То в небо. То на приготовленный в паузу талонный билет. Несчастливый. То в железные сваи-столбы остановочных навесов. То в колёса неодинаковых шин. То… Ба. А это что такое? Маленький сероватый кузнечик путано лезет под колёса неодинаковых шин. "Вот, нахальник! Тебя же разжуют".
   Ольвиев окаменел. Он забыл про катающийся по долгому маршуту троллейбус. Он почувствовал скорую гибельную мокроту в горле. "Назад!" - решил Вадик для себя, про поведение кузнеца. Какой там взад. Кузнец упорно протискивался к середине проезжей участи. Машины наудивление его ещё не раздавили. Но вот, Вадик точно высчитал интуицией, одна из машин приметилась, как в точное яблочко устремилась на ползущего.
- "Вот и всё, - сообразил Вадик. – Был кузнец – будет и мертвец".
    Легко в последний момент, когда его должно было не стать, кузнец подпрыгнул, расправил красные подмышки крыльев и буднично улетел к обочине.
    Ольвиев перевёл дыхание с молота на молоток. "Как хорошо, что ты остался. Остался. Жив. Живём, дружок ". Бесстрашная серость развернулась. Прицелилась. Кузнец вновь полез пересекать разогретую дорогу, по которой носилась его быстрая смерть.
- Зачем? – обиделся Ольвиев на насекомое. – Зачем опять изменять судьбу?
   Насекомое прыгало. От-так. Прыгало. Ловко увёртываясь от ударов. Тогда Ольвиев всё непрекрасно понял. "Кузнец играется. Рискует. Наслаждается запахом близкой смерти. Аттракционный гурман".
   И кузнец стал Ольвиеву – безразличен. Вадику казалось, что переползти на ту сторону, толкало серого – тяга к выживанию. Там, на том берегу – жизнь и спасение. Здесь – смерть от опрыскивателей. От ядохимикатов. От задыхающейся агонии.
    А тот вовсе и не собирался переползать по ту сторону. Он упивался опасностью. Он увлёкся. Азартное насекомое. "Ну, и прыгай себе, дружок! Что мне до тебя? "
    Дружок попрыгал ещё и ещё. Вот он ловко подпрыгнул, так, как он это может ловко кульбитировать, перевёртываться. Как может только он. Подпрыгнул, подпрыгнул, ударился о поддон кузова и точно лёг под колесо. Игра окончилась. Тушите душу. Ставьте свечки.
    Ольвиев видел, как кузнец хрустнул, как разлетелись его кишки, серые, красные, чёрные члены. Как потом по ним носились бесконечные автомобили, впрессовывая в асфальт остатки проигранной жизни. Ольвиева одолела жалость и бессмыслие жизни. Ольвиев потух.
    Подъехал счастливый троллейбус. Ольвиев не сел на него. Они пошли своим ходом. Каждый своим.

Глава 23...отсих-досих Сердце в Цветке

   Они пришли на кладбище. В церковь. Перед этим, встретившись, они признались, что оба направляясь на встречу, чуть не побывали под колёсами; один – троллейбуса, другого – кто-то толкнул под "Жигули",когда он мечтал на пешеходном переходе. Прямо чуть в этой зебре и не залитографировался. Вроде бы на этом и повезло.
    В церкви они долго беседовали с батюшкой. Окладистый батюшка – порассказал им многого. Он вдохнул в них свежие силы – через откровения Истины.
- Знаешь, о чём я мечтаю? – признался Ольвиев, когда они выходили из ворот кладбища. – Я мечтаю о белокаменном храме, с перезвоном многих колоколов, с позолотой многих куполов. Я жажду по нему. У нас. Я горюю.



Глава 24...отсих-досих Сердце в Окне

- Только одну минуту.
- Как так?
- На сегодня более нема, – покумекал врач.
- Ну-у-у… - замычали неудовольные Ольвиев и Ладыгин.
- А как же. Считайте: невеста, Лариса, кажется её – сорок минут. Режем. Ариф Валиния с цветами и фруктами – десять минут. Отрезаем. Сказочная минута – вам. Шьём. Ровно пятьдесят одна минута.
- Железная логика, – восхитил Дима.
   Их втолкнули в четырёхкоечную палату. Палата насторожилась.
- Игнат, – тихо назвал Вадик.
- Игнат, – подключился Дима.
- Игнат, – тихо позвали трое лежащих больных.
- Привет, – ответил Игнат. Он сидел на кровати, спиной к огромному рвущемуся из пространства в пространство солнечному окну. Лицо Игната потонуло в ласках солнечного света. Буйство света. Не видно родного лица. Парни прищурились. Прикрывая глаза руками, они пытаются пробиться к разборчивым чёрточкам лица Игната сквозь солнечный ливень. Не удаётся.
- Минута, – их поволокли из палаты.
- Привет.
- Выздоравливай. Мы тут…
    Озорная дверка заслонила солнце и Игната.
- И это у вас называется минутой? – протестовал перед врачом Ольвиев.
- Нормальная, цивилизованная минута.
- Нет. У вас не цивилизованная нормальная минута. У вас какая-то морская минута.
- Не правда ваша. Прощайте. Меня ждут подруги и дела, – врач зашагал прочь.
- Кто его ждёт? – переспросил издёргавшийся Ольвиев.
- Тела, – ответил за медперсонал Димка и задумался. – Кстати, ты разглядел Береговского?
- Неа.
Навестили.




Глава 25...отсих-досих Сердце в Яблоке

    Близнецы и слышать не желали. Отказались и делу конец. Какие-такие ещё посещения этого сахарно припудренного клуба для полуночников. Нет. Нет. И всё. Разговоры прерваны. Идите, ищите иные персонажи. Нам хватит для возмужания и освидетельства  женского трупа. Вот так. Бяяк. Под кадычёк, под бабочкой, под подбородочек. Бяяк. Так что, давайте, валите. Нам нужно дверь закрыть. А то квартира простынет. Да, чё там у вас простынет? Мухи над ведром? Чё надо, то и простынет! Всё осторожно, двери закрываются. Просьба не прислоняться. Всё. Удачи вам на крылья. Хлопс. Бум-бум.
- А до свидания? – где удивился Ольвиев.
- Сойдем крыльями вниз, – повёл его Димка.
Внизу.
- Это телефонная будка? Это Тахир?
- …ахер, – ответила трубка.
- Тахир – это Ольвиев, Вадик. Это я.
- Ну, и что?
- У меня к тебе  и не дело даже, а так себе – полдела, полтора в трёх экземплярах.
- Деньги не дам.
- У тебя совесть есть?
- Совести нету.
- А как со здоровьем?
- Крови в последнее время совсем не стало. Ковыряю вилкой нос. Не-Ван-Гог.
- Слушай, Павловский эксперимент, постой на проводах. Да не грусти очень. Нам, вощим, надо кое-где нахамить. Поможешь?
- Уже в пути. Ждите меня в скверу, с цветами и корзинами.



Глава 26...отсих-досих Сердце в Корзинке Собирающией               

- Я притопал в большое искусство – э-э, музыкальной классики, чрез, э-э, благодаря, э-э африканскому танцу Свиридова…е-э-э, по Сергеевичу помнишь – "Метелица", "Музыкальное продолжение " - прозываются.
Там есть непостижимая классная мелодия…та-та-та-та, та-та-та и та-та… - Ольвиев завыл, замахал тактическими руками, были бы крылья, точно б взлетел. Это они с Ладыгиным поспешали в заказанный навстречу – скверук.
Тах там их и ждали. Особенно Тахир. Дима скорчил носом подбородок и потёр сжатыми нёбами верхний слой зубов об нижнюю эмаль.
- Не "Метелица", а "Жюзель "называется. Понял? – сломал он весь ольвиевский такт.
- А ты тоже в большом искусстве? С какого года? Товарисч.
- Как белый – призраки селений.
- Так недавно?
- Так-так. Мало-мало.
- Еле-еле?
- Так-так. Ели-ели.
- Много кушать?
- Так-так. Долго спать. Так-так.
- Я смотрю, ты умеешь вести светский разговор.
- Шибко работать вилками и барышень улыбайкать? Я умеешь. Ещё я умеешь подавать примеры, сливы и слова. Ещё я умеешь настилать крышу. Много я ещё – чего я умеет.
- Так ты же – светский лев!
- Ага.
- Ну, и инексес себе!
- Это чего?
- Импозантное восхищение.
- А, которое Тахир с Гапуром – удумали? Фразанули?...
- Ой, девушка…Девушка, простите, временем не поделитесь?
- Пойдём, не приставай ко всему на свете, – резко тормозил Дима в пяти шагах от Ольвиевской остановки времени.
- Часики в застирке. Зато есть вот это! – темпераментно распахнула сорочку девушка.
   Ольвиев нагнал вновь набравшего ход Ладыгина.
-  Ну, и что она тебе там показала?
- У неё на пупке чёрный пояс пестрит. Каратистка.
- Это козырь. Испугался? – уставился Дима в потёртые Ольвиевские башмаки.
- Почему? Это она убоялась.
- Чего это? С чего это?
- А чего б ей хрустеть – чёрный пояс на пупке демонстрировать?
    Дима утвердился, перестал протирать чистым взглядом Ольвиевские башмаки. Он закрыл глаза.
- Темно-то как стало, – растерялся он.
- Стой, кто йдёт?! – скомандовал Вадик.
   Дима встал. Ответил.
- Начальник караула со своим никому необязанным караулом.
- Осветить лицо!
    Дима осветил глаза, отворив их понемножечку незаметными слогами.
- Начальник что ли? Начальник караула ко мне! остальные на месте кругом! Арш!
   Они двинулись в дальше.
- Почему не докладываете, часовой?
- Часовой, есть лицо. И лицо неприкосновенное. Пока его не сменишь – отвечать не за что не буду.
- Смена к бою! – скомандировался Дмитрий, оборачиваясь назад. – Почему смена не выполняет приказ!? Чё глаза сублемируете, чё…
- Твоим бы местом, я уточнил, какая, блин, смена. А то привёл весь караул с проверяющими и начальниками целого штаба. Ещё бы музыкантов с собой прихватил.
- А ты, вообще, молчи. Тебе болтать и отправлять естественные надобности не разрешается. Караул, начальники штаба, котельщики, к бою!
    Из-за попутного дерева вывалился чудненький пьяница и шмякнувшись носом в арык, приготовился к бою. Арык, недолго думая и совсем практически не сопротивляясь, изменил пошатнувшееся русло, которым тут же потекло в сплющенные конусы аквамаринных ноздрей дна. Ту-ту-ту-тун. Заработали выключенные трохейные насосы лёгких. Послышалось бульканье. Бульк! Бульк. Пузырчик. Ырчики. Бульк! Ом! Ом!---_______________
   Южные спасатели стащили пузырящегося трезвенника в боскет. Он ветрено задышал. Пьяницей оказался…
- Тахир?  - умудрился дивлением Ольвиев.
- Мы же в сквере договаривались…там, встретиться на брудершафт. – дымился Дима.
- Там, там, вон там…- передразнил Тахир, вытаскивая  из носа пиявку. – А я где?
   Ольвиев и Ладыгин изумлённо переглянулись. Перед ними уже сидел не Тахир, а Ольвиев.
- Слушай. Вадик. – Это не. Справедливо, – ругался точками Дима.
- Да, – подтвердил Ольвиев и превратился в русалку. Нет, не так.  В изумрудистовласую русалку превратился пьяница-Тахир-Ольвиев, а всамделешный Ольвиев экспрессивно сказал –" Да".
   Что ж было делать? Просто никакого простора для хождения и мытья ног. Поэтому! Брыкающуюся кузовом русалку юно подхватили под ручки, под титьки и потащили в заугол тёмного двора брить налысо. На подворье тёмного двора восставшая из тины русалка мускулисто повела доходным телом. Юнцы посбрасывались в противостоящие подъезды, срывая с петель улаженные двери, окрашенные половой карью.
- Ну, и Инексес себе! – обоюдно поднялись и еле-еле вернулись парни в темень двора. Вместо русалки их поджидал её собственный папаня – родной подводный царь. Он по-китайски играл трезубцем. Делал ушуастую зарядку в махровом организме. После недолгих, но серьёзных дебатов царь в разорванной матроске был привязан к трезубцу и брошен в счастливый арык с той самой не глубокой, но всё-таки водой. Царь сразу же потянул трезубец на дно, где всё и растворилось в камешки, в ракушки, в улитки. Недоверчивый Ольвиев тут же засунул целую руку по локоть в арык, даже две.
- Нет, – раскинулся Ольвиев в досаде.
- Он сам виноват, – повергнут в уныние Дима.
   Метрах в трёх из медленной воды арыка высунулась бескозырка с бородатой царской головой. Голова недопустимо мудро выражалась. Царь просто по пояс залился лаем скабрёзности. Вот демагог. Он ещё долго выглядывал так вот из воды и оскорблял каждого проходящего гражданина и даже ражданок, пока не нарвался на нарядную милицию…
    Ладыгин и Ольвиев достигли предела. Достигли сквера.
- А вон, он, – поперхнулся улыбкой Вадик.
    Роскошно Тахир. Гаврошно Тахир. Ну, просто молодец. Развалился на одновременной скамейке. Нога на ногу. Один глаз выше другого. Улыбка, куда-то на затылок съехала. Ну, молодца. И вокруг, как  в нарисованном пространстве. Красота. И в этой радующейся жизни и красоте окружности в кружевах и накрюхмаленных жабо, в повсеместном малотаврическом хороводе, важно остывает звездопад пустых уже почему-то баночек из-под грамотного пива. Тахир предпринимал попытки этикета, жаждел как бы поприветствоваться.
- Мужики, пивка хотите? Прямо из-под морозильничка. Королевское пивко. Чего? Не хотите. Как хотите. Я так и думал, что вы не будете, – он сковырнул последнюю баночку и приложился удовольствием. Радостное пиво полилось по подбородку.
- Мужики, что-то мене не хорошо. Что-то я идти не могу, – поднялся с места в карьер Тахир. Поднятый с места, безразлично посмотрел на. Он посмотрел на своё собранное вокруг себя сознание и потерял казарменную совесть. Ура! Сгорбленные мужики потащили его домой. А чё делать? Кто виноват? Где жить? Потащили и вопросами не надорвались. Всё равно разговор положился в завтра.
- А где мой пакетик? – ругался Тахир возле самого порога. – Там ещё что-нибудь осталось? О, мужики, пивка хотите?




Глава 27...отсих-досих Сердце в Озере

   Искателю приключений далеко искать не нужно вчерашний день. Какие замкнутые сутки. Усталось. Завтра идти. Утром – Тахир. Вечером. В неизвестность. Зачем туда лезть? Зачем мы это делаем? Зачем конченному – верить? Как будто нету сердца – чтобы любить узоры замёрзшего стекла, как людей, как Отца, как Маму. Нету души – чтобы дышать вечным. Нету тела – чтобы теплом, движением, сомнением создавать белую Родину. Нет ума – чтобы сознавать милость Божию, милость смерти. К чему эти тревоги о конкретных мерцаниях – звезды ли, губ ли в поцелуе, камнях ли разбивших коленную чашечку. Может в этом есть – собранность нуля, его сжатая грандиозность? Смена смысла, очищения, рождений. Водопады родниковой воды. Твердь, оживающая под мягкостью. Соль, источаемая брошенным зерном. Квантовая протяжённость случайных поведений оранжевого круга. Случай мести. Случай чести. Случай мысли, как ключа в порванное зеркало. И станется…
   Не ходи, не ходи, не ходи, не ходи, не ходи, не ходи, не ходи, не хо… Безумие…



Глава 28...отсих-досих Сердце в Бесконечности

   Второй этаж. Университет. Филфак. Хождение – хождящих. Быстро мешающее наваждение. Звонки. Щелчки. Стук? Постоянное невидимое говорение. Свечение лампочек по вечерам. Днём – это мурчание натёртого блеском мастики черчённого паркета.
   Двери. Стенды. Расписание. Двери. Стенды. Номера дверей – аудитории. Деканат. Кафедры. Профессора. Студенты и тки. Зачётки. Расчёски. Стулья. Группы. Курсы. Отличники. Незачётники. Практика. Дипломы. Пары по девяносто минут. Пары по восемьдесят минут. Большая перемена. Дружба. Ненависть. Цветы. Любовь. Первые неверности. Субботники. Общаги. Опоздания. Дежурство. Обманы. Хлебосольство. Косноязычие. Слёзы. Вторая смена. Собутыльство. Списыванье. Сплочённость. Смерти. Обиды. Концерты. Вечера. Дворцы. Экзамены. Заочники. Очники. Вокзалы. Драки. Учёба. И воспоминания.
    Сессия. Её конец. Все взвинчены. Обеспокоенны. Портреты Пушкина, Толстого смотрят вникуда. Думают ни о чём, может, о себе. Решаются навсегда – судьбы. Слава, слава – Учителям – Преподавателям!
   Слава, слава всем всем студентам! Слава, слава – Университету!
   Университету – Слава!
   Дима и Вадик вбежали в литературное кольцо второго этажа. Вадик бросил прожитый взгляд на стенды. "Висит. Висит ещё "Младенец Апрелия " ". (Настенная газета с фотографиями и хайку Тахира и пояснительным текстом Ольвиева).
   Вадик, улыбчиво вспоминанил, как кнопили ударами сурового молотка "Младенца" - Эмка, Светка и он – Ольвиев. Помог им тогда какой-то нефилологический парень. Какой-то безымянный герой. Где ты теперь – безызвестный певец хорошей помощи? Где?
- Никто лучше Тахира не снимет дом изнутри, - в который кружевной раз трагически наповторялся до жжения Вадик.
- Надеюсь, - пожелал зиме особенного сметения листопадный Дима.
- Вепа, персонально прощай насовсем, - встретился Ольвиеву на прыщавый язычок Вепашка Джутдиев.
- Здравствуй, почему? Привет, Дима.
- Я сегодня иду хлопотно погибать, как случайная сахарница в медовом дупле.
- И чёрт с тобой.
- Дима тоже гибнет сегодня в двадцать три ноль одна.
- И чёрт с вами обоими.
- Спасибо тебе за некрещёный оборот, – обиделся Дима.
- Хочу трепетать – третьим. Пустите?
- А как – высекут?
- И Бог со мной. Хочу место третьего!
- Третьим фасонит Тахир. Будешь четвёртым.
- Гарипов тоже с нами?
- Да. Только он об этом ещё не знает.
- И что будет в двадцать три ноль, что ль, одна?
- Найдём Тахира, и всё узнаете. Только это главная языковедческая тайна. Раздутый в щеках розовый секрет. Амбразуристая шифровка. Кащеево яйцо. Молчание в запоре.
- А я всё слышала,- сказала проходившая Эмка.
- А я всё расскажу, - вторила ей Светка Орлова.
   Эмка и Светка махнули ручками, пальчиками и спустились по лестнице к первоэтажному вестибюлю выхода.
- Ух, - выдохнуло спущенное с крючка выражение Ольвиевской досады.
- А я всё расскажу, - передразнил Вепашка ручки да пальчики.
   Покинутые парни неуверенно повели по себе перемещением кончиков носов. Так, вправо – влево. Вправо – влево.
- Тахир в восемьдесят четвёртой аудитории, - наконец поднапрягся эскизами мысли отчётливый Вепа.
- Здрасти, Нора Андреевна, Елена Леонидовна, - заспешили ребята по притемнённому коридору филфаковского крыла.
- Здрасти, Галина Прокофьевна. Всё хорошо.
- Привет, Петя. Как Аташка? Всё в порядке?
- Привет, привет, привет четвёртый курс. Привет. Как экзамены?
- Здрасти, Светлана Владимировна.
- Привет, Байрам. Тахира не видал? Ага, спасибо. Да, всё нормально.
- Здрасти, Наталья Ильинична.
- Привет, Осман. Что заочнишь? Как жена? Ильмурад случайно не с тобой? Нет?
- О, Лерка, Оксанка. Привет. Вы чё тут. А, да. Экзамены. Какие экзамены для заочников? Ещё много? Как жизнь? Ладно, после увидимся. Тахира, а я знаю. Привет.
- Венера Петровна. Здравствуйте.
- Батя, привет. Тащи-тащи, свою кафедру. Венера Петровна? Только что. Туда. Нет. Тащи, тащи. Мы сегодня не в голосе.
- Андрюша, при… Пробегал. С кафедрой. Туда. К деканату. Тахир… Ага. Что он там делает? Вот, ведь оратор.
- Привет, привет.
- О! Здравствуйте Николай Николаевич!
- А, гениальный Ольвиев? Это правда?
- Что Николай Николаевич?
- Что ты нас оставил, бросил?
- Уж месяца два как.
- И что?
- Долгая история. Не вижу смысла. Займусь лучше смыслом творчества.
- Бесповоротно?
- Да.
- Ну, тогда удачи тебе, Ольвиев. Не забывай.
- Хорошо.
   Вот, Ваша Светлость – восемьдесят четвёртая аудитория.
- Привет, девчонки. Ага,вот и Тахир.
   В дальнем странном углу отсвечивал централизованный эпиграммный  Тахир. Над его разутой безносковой стопой облачком по-исследовательски склонились: Гапур, Нурик, Руслан, Батя Сарыев, Дима Вартанов. Пахло свежей гарью. Что-то на ком-то чем-то сожгли.
- Гапур-джан саммый хлавный учённн…ый страны, - читал в медленный рассечённый слух Нурик начертания пепла на подъёме Тахировской стопы.
   Вошедшие в шик: Дима, Вадик, Вепа воссоединились с множеством шести. Оказалось, что неровнопепельная надпись на стопе, ранжирована третьей по телу Тахира. Одна – на предплечьи смахивала на Репинскую татуировочку в пейзажике. Одна – на ладони левой руки – усиками косила на печать грязных куриных лапок.
- Нет, не убедил! – волнительно реагировал Гапур на проявившуюся модель надписи в ногах.
- Чего тебе ещё надо?! Мужики, подтвердите. Все видели,  - искал Тахир. Чего искал – никто не знает.
- Гапур, ты проиграл,  - сказал Батя Сарыев, под кегельбанные усмешки жёлтово-коричневых досок, потускневших когда-то от адажистых походок костлявого мела.
- Точно, Гапур, - подтвердил Руслан.
- Нет, нет, ещё раз. Ещё. Хочу. Ещё.
- Сколько ж можно? – леденел Тахир.
- А ещё раз. Последний. А вот на спине не получится. Не сможешь. Не достанешь. Не поджильнёшь.
- Хорошо. Пиши бумажку с выражением. Девушки, простите, - Тахир оголил спину. – Давай, зажигай.
    Гапур поджёг поцарапанную салатными чернилами многоклеточную бумажку. Все замерли. Гапур снайперски, собственным платочкрм протёр вспотевшую гибкую спину и сыпанул на неё углящей гарью выражения.
- Ао-х, хорошо, - повёл плечами и телом Тахир.
   Сдули огарь. И вот на спине очернела надпись: «Ох, и инексес себе!». Нурик, а за ним все лирические болельщики набросились на Гапура с поздравлениями. Он проиграл. У него отняли собственность и платочек. Его трясли. Он заикался и протестовал: "Не мой почерк! Я написал: "Тахир получился наискосок".  Его никто не слушал. Его розовым платочком с кубиками протёрли спину довольного Тахира. Победитель натянул рубашку. Победитель причмокнул. Победитель внятно бросил:
- Гапур, за тобой ящичек. Не ящичек, не подумай чего-там, а ящичек. В смысле – целый ящик, – очертил руками огромный круг. – Чтоб, как положено, целлофан, этикетки. Годность. Срок хранения. Стоимость. Без недолива. Хорошо, дружище Гапур? Окей?
- Ты жулил. Жилил. Жалил ты.
- Гапур,родной. Я сказал, что сделаю фокус прямо сейчас? Сказал. Сделал? Сделал. Договор. Ящик пива, завтра, к моему подъезду, на рысаках, в семь тридцать по утренней зорьке. Как штык.
- Нет.
  Болельщики поплыли уламывать стойкого Гапура.
- Кто ещё чего? – моросил Тахир бравадой.
- Кто идёт после Маралки? – спросил Дима Вартанов.
- Я, – взвинтился Батя Сарыев. – Ой-ой-ой! Я иду! Лера не спеши! – бросился Батя на экзамен в соседнюю аудиторию, обгоняя всех, – А чё сдаём-то? – выпалил он и исчез за экзаменационной дверью.
- Братцы, Гульнару Тажикову не видали? – обратилась к восемьдесят четвёртой аудитории Таня Мызникова. За ней всматривались Гульшат Акмурадова и Лиана Мамиканян.
- Она экзамен сдаёт в соседней аудитории, - показал рукой быстрый Нурик.
- Ага. Спасибо, братцы,  - молча попращалась поисковая группа. Ушли.
- А вы чё это там делаете? Почему гарью пахнет? Экзамены сдаёте? – возвратилась Лиана. – Тахир это тебя жгли? Ну, и молодёжь пошла. А как тебя, Вепа, угораздило сюда попасть?
- Пойдём, – потянула её за рукав Гульшат. Они скрылись, дурачась, поругиваясь. Мол, чё ты меня дёргаешь? Да кто тебя трогает. Это некультурно. И т.д.
- Итак, кто хочет быть фокусированным? – вдохновился Тахир.
- Я, – вдохновился Ольвиев.
- Каковы ставки?
- Выигрываю – забираю ящик пива у Гапура. Проигрываю – узнаёшь секрет.
    Приценились. Итак. Руслан, не одолжишь ли ты своё обручальное кольцо. Ну, не насовсем, не съедим, не грабим, вернём, тут же. Спасибо. А теперь Вадик примечай. Сейчас я подойду к столику, за который сидит Соня, и спрячу там кольцо. Вот. Отлично. Теперь найди-ка нас.
    Десять. Пятнадцать, полчаса Вадик, Дима, Вепа, Дима Вартанов, Гапур, Руслан, Нурик. Трясли стол, стулья, пакеты, книжки, тетради, пеналы, краснощёкое яблочко лежащие на столе. Вскрывали пол. Простукивали контуженые доски, испугали Соню недоверием.
- Где?
- Руслан, подойди к столу. Ага. Возьми яблочко. Изучи. Вполне нормальное? Без всякого вероломства? Теперь кусай, ешь. Мытое. Ешь, ешь. Червяки в отпуске. Разве это червяк? Это только его чемодан. Ну, сплюнь. Ешь, ешь. До огрызка. Такое сочное. Хоп. Всё. Покажи.
   Потрясённый Руслан колокольчиком демонстрировал огрызок на веточке. Сладенький огрызочек приталено подпоясался обручальным кольцом.
- Ты нам нужен, – Тахира повели за сторону, посекретничать. День перевалил за тень. Экзамены.



Глава 29...отсих-досих Сердце в Корзинке Дарящей

   Полоски. Полоски. Обновившие искажённую измеряемость ухоженные пузики лучей. Тепло. Свет. Справедливость. Полоски. Полоски вытянутых во вневесовые бархатистые струнки освобождённых от смысла опустевших букв. Облысевшие в молодость буквочки. Они, как будто конфетные обёртки, покинутые сказочными легендами звуков. Теперь к ним прилипает – всякое, пыль и всякое. Теперь – они белесые клавиши бесстрочия. Импровизации их индивидуальности – молчание Вечного. Беззвучие Вселенной. Безумие сокровенного Разума. Определённость бессмыслия. Отклонение нуля. Глаза слепаются в сон несуществования…



Глава 0...отсих-досих в Вечности

- И ты ей сказал? – исказил Димка смысл Ольвиевского четвертьтелячего оптимизма.
- Надеюсь, к зиме в мозгах похолодает, – не растерялся Вадик.
- Она будет стоять?
- Стоять.
- Здесь?
- Да, ладно вопрошайничать? Она будет стоять. Наблюдать. Понимаешь, наблюдать. Никуда не вмешиваться. Эмка наблюдательница. Да и потом, ежели что – скорую помощь всегда сможет вызвать, ёжели с тобой чё-нить там приключится.
- Со мной?
- Ну, не со мной же.
- Правильно, тебе уже поздно скорую помощь вызванивать.
- Дим, ну, сам покулебякай мозгами по древу. Представляешь, с тобой обморок и запор одновременно, вот тут-то и будет, кому вспомнить о хорошем, добром парне – обо мне…
- Размечтался…
- И тута раз, спецальным рельсом для меня скорая помощь, ну, и тебе конечно, таблетки с клизмой, искусственное дыхание… Вощим, брось ты эту прагматику. Эмка – надёжный товарищ. Она – женщина.
- Надеюсь, больше никому не проговорился?
- Надейся, конечно – это твоё право… Неа… Как кстати, там красный сарафан поживайкулит?
- Заметил.
- Что?
- Как ты стрелки перевёл.
- Уж и спросить ничё нельзя.
- Где эти двоя, с аппаратом и нунчаками?
- Ты сегодня нервный – как прыщ.
- Я – оптимист.
    Они стояли в трёх углах у сказочной аптеки, под зачастившей как-то почему-то хитренькой  луной. Ой, плутовской девчоночкой. Они дились. Дулись. Дули друг в друга дулями на двух руках. Потом и это им, как оптимистам – надоело. Этого стало мускулисто мало. Разулись. Ну, лишь бы сказать что-то, чтоб не молчать. Разомкнулись на веники невнимания к отлаженной системе веса, меры, градусов, секунд, затычек и щелчков. Это ныряние ещё лучше не помогало. Тогда они запугались. А над ними прогустила тень огромной птицы, а может – стрекозы. Упугались. Но. Запугались они не протесавшейся, как облизавшейся тени. Неа. Они испугались возникшего перед ними на раз-три соловеющего пугала. Ой-ёй, какой страшный. Какой страшно красивый.
   Пугалом был – Тахир. Появился защитник красоты. Он напудрил щёчки, лоб, носик – фосфором с перцем и теперь не только светился как в темноте, но и обжигал воздух эротикой своего черепа.
   Напуганные красотой гаврики повыхватывали из таинственных запасников тесачки, вплоть до отвёрток, накладную дубинушку выставившейся целым дубом, пассатижи, ремни безопастности, манеры вцепившихся в рукав оптимистов. Они поставились в стойкость с запасом широко поставленной прочности. Тахир поднял побежавшие руки, блеснув манжетами фотоаппарата.
- Свой, - понял Тахир.
- Свой, - понял Дима, понял Вадик. Инструмент разошёлся по тайничкам.
- А чем это тебя подветрило? – ухватился Вадик за Тахира.
- Фосфор с перцем. Жжёт  ужасно.
- А для чего? – проволновало Диму.
- Чтобы там, не выделяться, – не оборачиваясь, показал Тахир бубенчиком окончившейся туфли, вытянутой назад из-под себя ноги. Ласточка, блин.
- Щеки горят, можно не терпеть, – приставил он ногу к ноге. Достал цветок махрового полотенца и стёр с себя всю красоту перца фосфора.
- Кого ждём? – подошёл к аптечным легковброшенный Вепа. Через левое плечо – переброшено ёрзали нунчаки. В правой руке удержалась крепкая палка.
- Гунь-шу, - подпрыгнул Вадик, хлопая в обрадованные ладоши. – Дай, мне, гунь-шу. Дай, гунь.
- Да, на – возьми, – протянул прохлопанным ладошам молотилку.
    Вадик ухлопано схватил гунь и завертел палкой, как пропеллер параллелепипеда. Вылитый китайский борец. Боец Кондрашка Буславец.
- Ха, яй. Ях. Ха-ха-йях, ха, – дубастил спящий воздух подхваченный гунем Вадик. – Ха-ох, – остановился, замер. – Я готов. Ждём верную Эмку и вперёд. Яй-х, ха-йя. Ха. Мы им покажем. Ха-ху-хе. Тахир-ха-хоп-вот-фото сбудется, машина кнопит? Ха-хе-йя-хорошо. Дима ях-ха. Знамя доставай. Хе-хох. Хи-оп-ай, ой-ху-Вепа, нунчаки взведи, передёрни образный хек-ху-затвор. Чпоп, – врезался Вадик в дерево. – Я тоже готов. А что ешь?
- Сахар. Когда волнуюсь его ем, ем, ем, – ответил сквозь сладкие офиолеченные зубы Вепа, готовившийся, как и все к ржавчине кариеса.
- Так и напугать можно, – заглянул Вепе в рот обновлённый несветящийся Тахир. – Дай, кусочек.
     Вепа, скрепя  зубами, раздал. Все захрустели сахарком на засомневавшемся ветерке. Он как будто что-то учуял, почувствовал. Четыре фиолетовые пары верхних-нижних челюстей уставились в дом Береговского, который ещё не двигался. На него точилось об сахар не один, а где-то целых сто двадцать метких зубов. Вот, тоже, блин, удумал двигаться на ночь, туда-всюда. Мы тебе, вернее, твоей холёной копии устроим удачную вжизнь. Будете у нас вжик, вжик, летать от стенки к стенке. Все кто встретятся. Кто ринется с порога встречать гостей.
- Не мешало бы и когти поточить, – предложил Вадик.
И тут. И тут…
    Мыльный пузырь тишины лопнул. Одическая луна ужалено подпрыгнула. И выпав в регрессию синтеза, потекла старинными сонетами уплотневшего образа. Как заяц вырывается сквозь ненавистную сетку ловца – выгнулись медные трубы в плач саксафонов – дикий женский крик. За спиной. За аптекой. В чреве жилых домов. Домов. Крик. Как что-то скользкое обмылило и прогладило по телу в пупырышках. А-а-а-а!
- Эмка, – испуганно слезанул Вадик, очумело резвя на слепой крик.
   Когда кучка незрячих и оглохших, беспостепенно и трезво вкатилась в душную коробку полусферного двора, ломая кусты, сбивая постройки и деревья, давя лягушек, подминая заглядевшихся комаров, найденная женщина сменила крик души на милость хозяюшки. Ну, разве так вот можно, а? Хозяюшка истерично разумно ругала на подносе зарешетчатой веранды, в ослеплении прожжённого дневного света одурелых ламп терпеливого, милого такого мальчика, моргающего невиновными пятилетними глазками "Зимнего Дворца "на посиневшую мать.
- Мама, я не знал, что ягушонок прыгнет тебе туда, за воротничок. Я не знал. Смотри, мам, он в истерике. Ему надо скорее делать искусственное вдыхание.
    Вся эта переполошившаяся братия: Ладыгин, Гарипов, Джутдиев, Ольвиев, гунь-шу, Андреевский флаг, фотовспышка с аппаратом, нунчаки и др. поплели вереницу со двора до аптеки, заплетая в косу ненормированные шажки успокоившихся сердец и бесстрашие  коренастых умов. Вся эта братия молча, но твёрдо, хрустела по темноте фиолетовостью раскалённого сахара, перековывая его зубами в пудру. Хорошо, что всё так неожиданно сошлось на лягушёнке. А они, не весть чё, там себе надумали. Себедумчики, думоводители. Как всё-таки хорошо, что не всё так избыточно реалистично и забродивше. Уф. Теперь можно поутрястись, настроиться на лучшее. Успокаиваться, конечно, не следует. Совсем ещё не сезон для похрапывания. Но всё-таки, при всём при том, тем не менее – однако. Вощим совсем не следует, но однакость.
Надо возвращаться к затоптанному месту засады. Ждать Эмку, фиолетовое превращение, тени, дом, чудовищ, а потом в бой. Под Андреевским флагом, с верой в успех. С убеждением в вере. Сначала ждать, а потом в веру. Успокоиться и ждать. Надо запомнить, чтобы не перепутать. Сначала ждать, а потом…
    Вот и аптека. Обтекаемая какая-то. А там, вооон, ой чё-то в сон клонит, за блуждающим, да не за заблуждающимся, а за блуждающим перекрёстком – спит… Ой, ёй. Так. Тихо. Спокойно. Держать себя в ногах….Брр… Этого не может быть. Неа. Нет же. Это же уже не дом… Это же – уже  копия. Уже двойник. Как живо. Проворно и стремительно. Так быстро. А мы ведь ничегошеньки не учувствовали. Не словили наши сенсорные датчики нифика. Пропустили превращение. Ну, точно. Это уже копия остывает. Она самая. Мы ведь знаем, как она остывает. Как бродит по ней, вон, тот – огонёк, грозно отражающийся в зрачках, во всевидящих разумных окнах. Так двойник поджидает жертву… А кто это там так убеждённо щёлкает каблучками и вот, примерненько через десяточек прищёлкиваний удачно может свернуть за угол принюхивающегося дома?
- Эмка… – выпал град на душе, забарабанил по сердцу.
-Эмка, вернись! Эмка, не надо! Мы здесь. Мы зде…
    Эмка заслонилась невидением. Осталось дымка воспоминаний, только что была красавица, мелодичное движение шага и уже никого. Только воспоминание. Только дымка. Дымка. Весна – воспоминание зимы. Теперь лето, лето, лето. Никаких воспоминаний. Никакого переноса в видении. Всё заневолило, заволокло. Вроде никого и не было. Вроде бы никто и не дышал, не жил. Не совершал глупости и чудеса. Не существовал никогда. Олежка позавчера мелькнул так же и канул. Как будто и не было опьянённого жизнью весельчака, помнящего живую Наталью, изорванного фиолетовой метелью. Только память. Память о крике – отложенная информацией в пыльной подкорке Земли. Крошечная информация о неровной боли, о нелюдном страдании. Об утонувшей во вчерашнем брошенной борьбе за жизнь. И всё-таки погиб – он. Был первым, погиб. Он.
    Существование извне. За всем, перед пределами. Как уместиться в башмачке спасительного нуля? Как? Абсолютный нуль – спасение в нём ли? Или за его пределами? Извне? Где? Как? Есть ли вообще существование смысла? Знания? Познания. Истинного познания? Попробуй-ка, попроси испить истины из родника Истины. Попробуй-ка, достичь её ковшами смехотворных знаний, придуманных развлекающимися людьми, увлекающимися собой, своим ореолом предпочтения, играющими в жизнь – гениями. Сообрази-ка, что есть человек и что есть Истина. Почему и как им суждено пересечься? Наивные вопросы? Вы говорите – наивные вопросы? Вы говорите? Вы уже существуете? Вы уже живёте? Да? Все мы живём до ближайшего угла…За которым – жизнь?
    А теперь откровенная дымка. Только дымка. Пробежали. Уже хлопнула дверца подъезда. За угол. Во двор. Двор. Дверь.
- Эмка! – рванул ручку двери Вадик. Она вросла корнями в крошившийся студень бетона, а может кирпича. Какая разница. Дверца заманила человека. Она его захлопнула. Добыча в когтях. Добыча дома. Волноваться нечего. И бестолку. Стучи, не стучи. Проси, умоляй, бей, ищи компромиссы, ищи броненосец в потёмках – всё бестолку. Всё уже случилось. Человек уже пропал на откашлявшейся свершением минуте.
- Бей, бей! – бил, орал Вадик, подпискивая, грызущей засохшую кость, голодной собакой.
  Дима капризно оттолкнул его от поцарапанной в щепки избитой деревяшки, заслонившей путь в молчание затаившегося ужаса. Другого входа в дом не было. Он стал гладким – одной сплошной стеной.
   Навались! Навалились Дима, Тахир, Дима, Тахир. Вадик отпустил руки. Отпустил гунь. Он сел на сырую землю. Ай, всё… Всё теперь без разницы. Он уставился в сырость. Он почти ревел. Он провёл пальцем по песку, чертя линию: - Это всё…
Он сидел. Он обхватил голову ладонями. Он спрятал голову в руки.
- Вадик, не хнычь, – полетевшей из глубокого прыжка в хрупкость водопроводной трубой Вепа вырвал дверь в ветви – зелёные без корней, но в пуху, напрочь.
- А мог бы ногой? – поинтересовался Дима, отряхаясь от опилок, веточек и прочего дверного хлама. Себя. И Тахира.
- А я чем приложился? Разве не ногой? – удивился Вепа действительности.
- У меня такое осчастливленное впечатление, что – нет.
- Да чего тут дискуссировать. Труба свистела, – готовил Тахир к вспуску аппарат.
- Ну, растерялся.
- Вепа, надо было меньше сахару грызть, – подтвердил Димка. – Успокоился. Мозги уснули. Ну-ка, давай, перекличку им там устрой. Просни.
- Просню. Проснял. Так, чё всех попрошу в провал, – Вепа высоко прыгнул и в порядочном многоходовом кульбите влетел в фиолетовый туман, в событие плесени. Он цепко замер за порогом, держа наготове нунчаки и позу выражающую внимание.
  Сообразивший на запах цветущей гнили Ольвиев вскинулся прытким воробьём далеко за ускользающие ноги и наперевес с воинствующим гунем рехнулся, а вовсе даже не ринулся, в затхлый проём. Ольвиевской реакционной энергии хватило бы сейчас на то, чтобы разнести этот пошленький замысловатый домик по неодинаковым клочкам, по вопиющим закоулочкам,  под неугасимый дождичек воющей штукатурки с последующим воспроизведением вот такенного необхватного дворца на здешнем поместьи. Но, к сожалению, или к счастью, эта же, вырывающаяся из недр энергия позатравилась в ином векторе измерения. Ольвиев дикой козулей  протаранив отдавшуюся без боя темноту, гадко подскользнулся и, липко миновав воинствующую стойку Вепашкиных нунчаков, проскользил мыслью куда-то в точку, звонкой ненавистью стукнувшись об ещё не пробитое керамическое блюдо, этой самой сдавшейся без боя, темноты.
- Димка, дай руку! – орала темнота Ольвиевским благим баритончиком. Влетевший в проём, Димка чиркнул оскудевшим факелом спички. Под ногами жужжала пурпурная лужайка крови.
- Александр Сергеевич подаст, – ответил он, уставившись в кровь.
   Вадик болтался, как козявка на подбородке, над объёмистой пропастью сказуемого. У пропасти не хватало дна. Как у сказуемого не хватает времени, чтобы обходиться без объяснений.
   К побледневшим пальцам всопевшего Ольвиева контрастно по чёрно-белому спешил Вепа. Спешил. Спешил. Ну, спеши, спеши… Мозолистые сильные руки вытащили Ольвиева из пропасти – тут же извратившейся в цементный пол. Опс. Перед Ольвиевым стоял Александр Сергеевич. Ну, ничё се. Так значит. Постоял. Постоял. И испарился, оросив Ольвиевские неоднократно уже упомянутые всех доставшие туфли, шипучим прахом известных бакенбард. К Вадику подоспел Вепа, твердя ненапрасно.
- Как ты?
- Да, вот, Александр Сергеевич, Димкин фонарик подарил.
  Вовремя поданное лицо Вепы откурносил обезличивающий луч. Луч проследовал вниз по полу, по холодному на всё положившего полу. Цемент, как цемент, будто и не было ничего эпохального, низкопрудного. Ольвиеву это не понравилось. Впрочем, кому это понравится? Вон, Вепашке тоже не понравилось и ничё, справился с волнением. Затасканные на руках нунчаки дребезжать не просятся. Ой, а этот-то этот. Тахир защёлкался фотовспышками и доведённым до самострела затвором над быстровысыхающей кровью.
- Исчезла, – консультировал его Димка.
   К двоящимся от расточительного бульона вспышек неприятного света пристали такие же двоящиеся с поисковым фонарём.
- Тахир, как тебе это удаётся? – запросил Вадик.
- Чего мне только не удаётся.
- Столько вспышек без дозаправки.
- Ноу-хау.
- Скажи…
- Новухаву…Новухау... – ну заладил, как автосебеотвечик.
- Осторожно, двери закрываются, – продолжал консультировать Димка.
   И действительно, осторожно. Окрашено, не влезай, убьёт, двери закрываются. Из застрекотавших погремушками стен тягостно вылезли ржаво-железные двери, как в толковых словарях бомбоубежных бункеров и прихлопнули всю свободную "неуютную жидкую лунность".
    В резерве любопытствующего луча покрутилась в окрашенном, не влезай, убьёт, дверном замке мощная самодостаточная круглооформленная ручка-руль. Сделала своё нехитрое дело – отломилась у самого подножия замка, без сучка, без задоринки, хохоча, грохнулась в тупозовный пол, по тупому ему ответила металлической россыпью осколков. И… Этого кому-то показалось малым. Поэтому из ничего выросли рельсообразные колья и вперехлест затравили нехилые дверцы. Тут же обнажились и промасленная цепь и дюжина всевозможных замков. Умеют же всё-таки специалисты показать себя профессионалам. Чудо – а не замки. И даже, как засов вросла в дверки неопознанная, чуть ли не живая, болотная нога в сапоге. И в конец, для пояснений скинулась сверху на ногу сапога свеженькая табличка. Скинулась и закачалась на собственной жиле-верёвочке. А в табличке из акульих зубов – выгравировано.
- "Свои все дома. Добро пожаловать на слом", - конспектировал Димка учитанное.
- Мозаика, – заметил Вадик.
- Готика, – приукрасил Вепа.
- Ты снимай, снимай, – относилась к Тахиру Димкина инструкция.
- Ноу-хау. Тьфу… Я снимаю, снимаю, – защёлкался и завспыхивал Тахир.
    Оставшиеся в досадном произволе каземата пленники слетелись в круг отсвета Ольвиевского фонаря. Сам же Ольвиев, осматривал местные достопримечательности. Пленники внимательно присматривали и облюбовывали очертания внутреннего построения. Они вовсе поначалу даже и не двигались, и воще не жаловались на трудности местного быта. Хотя, впрочем, и тому подобное, как же здесь неинтересно. Совсем. Где-то капает вода. Где-то кто-то еле чего-то бормочет. И эта застроечка немудрёная… Внутри дом был напичкан вертикальными железобетонными перегородками, неразумными винтами, пирамидами незаселённых лестниц. Хлам. Строительный. Хлам остальной. Хлам, хлам. Бумажки. Мурашки. Потолков, и как таковых этажей не было. Бузившие лестницы, нескончаемые перегородки уходили куда-то далеко вверх, в темноту. Было отчётливо однозначенно – крыши никакой вверху не поставлено. Там была безбрежная темень. Нет. Это не небо, не звёзды, не вселенная, это какая-то неисчисляемая пустота чернела сверху. Синела фиолетовым взглядом. Следила за пленниками. Сверху, не так чтобы высоко, висела какая-то серая туча. Ясно, что она – вещественна. Но что это, ни вещества, ни формы, разглядеть не мигалось. Она свисала над петляющим между жёстких перекрытий коридором, скучающего посреди домопостроения и в бесконечность разросшегося в обе стороны дома. Был ли это вообще дом? Ни потолков, ни крыши. Ширина – шагов сорок. Длина – бесконечность. Ну и что, что серые стены возвещали замкнутое пространство, перекрытия там вертикальные, лестницы, замки ручной работы на дверях. А дом ли это? Парни не замечали, но по потрескавшейся штукатурке стен мелькали мифические тени, изменяющие на ходу облики тел.
- Эмка, – позвал в пустой коридор Вадик. За располагающим именами и местными связями, распространялся Тахир, находящийся к тому же в полной готовности к щёлканью затвором. В неровных шагах позади, оглядывались Вепашка и Димка. Димка к тому же, или не к тому же, но нёс в руках клубочек стальной и гибкотелой проволоки. Это Димка, здорово придумал. Он заранее намотал оставляемый каюк проволоки в морские узлы на запорочной ноге в сапоге, чтобы, как все бы сейчас подумали (ладно не все, по-крайней мере многие) на своём месте, не потерять начало и выход. Вощим, зря мы все сейчас вообще подумали и на своём месте в частности. Потому, как только, первопроходцы свернули за ближайшую перегородку, к проволочке (следите за мыслью?) на четвереньках причапал огромный рак (вот, креветкообразный моллюск, или как там его сердечного по батюшке). Причапал, значит, обсмотрелся, прислушался. И надумал перекусить. Проволочкой решил перекусить. А ну-ка, лапы убери. Размахался тут клешнями с эхинакоками. Ага, не получается. Чё после вчерашнего лапы дрожат? Никак уцепиться за сталь не можешь? Опс… И кто нас с вами за язык тянул? Вообщим, раз клешнями не получилось, он перекусил проволочку клыками. А кто знает? У ракообразных есть вообще-то клыки? А почему у этого есть? Чё за явление природы. Ой, а радости-то, а радости. Полные закрома родины. Сделал своё нехитрое дело и ухихикал с порога в темноту. А проволочка звёздочкой упала на цемент. Раскусанная, она по-бенгальски зашипела, задымилась.  Феерическое горение пошуршало к динамике динамита в Димкиных руках. Кто-то из темноты радостно подпевал: "Всё в твоих руках, всё в твоих руках…". Ну ты, сракушка – запакуйся.
    Парни осторожно досматривали сон третьего перекрытия, маршируя в дебрях коридора, когда к Димкиному клубочку подкралось шипение.
- Ой, – обрадовался теплоте Димка.
    Сообразивший за четверых Вепашка, тут же кольнул двумя палочками нунчак в Димкин неожиданный животик.
- Ох, – выпустил Димка клубочек из пригревшихся рук. Тут клубочек настиг второй бейсбольный удар летающих по темноте нунчак. Клубок отлетел в сторонку, под уголок. Подымил, подымил и произвёл копеечный хлопок пятикопеечной хлопушки… Ну, ты рачок – зафантикируйся.
    Тахир нажал на спуск в неоправданном ожидании взрвыва. Резануло его вспышкой.
- Шесть на девять, – определил Тахир.
- Что, улыбка? – уставился на него Ольвиевский фонарь.
- Нет. Вот это! – указал он большим пальцем далёкий верх. Фонарь незамедлительно последовал за указанием. Из пустоты приветливо летела бетонная плита.
   Четвёрка рассыпалась в атмосферные нули. А чё надо было позволить прибить себя этой бандурине, грохнувшуюся в цементную пыль? Нетушки.
В образовавшейся импровизации пыльного ковра-дыма посвиристели какие-то милые птички. Попели, пощебетали. Повоображали. И всё. Всё улеглось. Они облезли, свернулись в ящерки. Припустились заметать птичьими хвостиками натоптанные лепестки ног. И быстренько залегли в безликость. Только этот рак из темноты продолжал хихикать. Дурак.
    Первым, из впившейся в стеночки побелевшей компании, нашёлся Дима. Он-то и зажёг долгожданную спичку.
- Отлипайте. Полёт окончен.
 Слышно зевнул осознанный Тахир.
 Вот произошёл и Вепашка.
- А где Вадик?
"Там за облаками, там за облаками… Там. Там-тарам. Там-тарам". Над скомканными макушками и голосами дёрнулась кривонапяленная, винтовая лестница. А далеко в утраченном верху взморгнул по-норвежски клубень фонарного света.
- Я здесь, – отвечал свысока найденный в темноте Вадик.
- Олимпийский чемпион, – прокомментировал Ольвиевскую быстроту, улыбающийся в пламени новой спички космологический Димка.
    Лестница заколебалась. Отлифтовала. И вот, в пелёночные объятия друзей слетел спикировавший ногами Вадик.
- Классный выйдет снимочек, – просиял Тахир.
- Тахир, нас-то чего слепить. Ты лучше, вон – то животное слепи, – лучик выхватил сетями сонную мордочку кошки, в серую полосочку с беленькой жилеткой. Она выказывалась из-за ближайшей к несчастию перегородки. Она осторожно промурчала что-то весьма недурственное, что всем даже показалось и почти расслышалось: "Что прибыли? Ага".
- Ух, ты, моя недоступная красавица. Сфотографироваться хочешь? – побежал её запечатлять, её Тахир. По мере, даже свыше всякой меры, вызывающего приближения к апатичной крошке, он останавливался в носках и нажимал все кнопки.
- Вадик, держи фонарь равнее… Ага, вот, так, – управлялся он с фотоателье. Надоело. Кошке это всё надоело. К ослеплённой её недовольной чем-то башке вылезла ручка, уткнула большой палец в висок, а остальными помахала настоящему Тахиру.
- Я тте… – размахнулся  Тахир.
   Кошка вспуганно сразила в решающую темноту, посмывалась, петляя между перегородками, сверкая раскалённым от фосфора нужным местом для хвоста.
- О, Макака Баскервилей, – засветился ей вслед Ольвиев, заражая весельем пленников.
   Стон. Стон испугал. Тянулась протяжная женская боль. Метрах в семнадцати от них воспламенилось свечение, а в нём… Распластанная на вертикальной дыбе:  Кто? Кто? "Красный сарафан". Это же "Красный сарафан". Измученное тело девушки разрывалось от сильной растянутости. Деформированные конечности, скрипящие в натягивающихся цепях, вырывались в разорванность. Суставы вышли из суставов. На полунагом теле шипят кровоточащие прорывы кожи. Кошмар.
- Помогите…- тихо молила растянутая девушка. Димка и Вепа бросились к ней.
   Из бетонной стены, на которую облокотился в оцепенении Ольвиев, резко вырвались ужасные руки. Ольвиев едва от них увернулся. Схвати одна такая его за скомканное горло и тогда ему свернули бы шею, размозжив знаменитый ум в ум без проблем знаменитости. Промахнувшиеся грабли  усердно запротестовали, неуклюже и жёстко ловя воздух и всё, что в нём прудится и трудится. Обрадованный Тахир оттолкнул Вадика. Он вдохновлено подскочил к грандиозным ручищам, навёл на них шапочку фокуса, но тут же почему-то сморщился. То ли ему руки показались чересчур вялы, то ли ещё чего ему не понравилось. Фик этих гениев поймёшь… Вощим, он больно саданул ногой по одной пятерне, потом по другой. Так. Вот, так уже лучше. Те рассвирепели, заметались в воодушевлённом порыве, псами рвясь заграбастать фотомастера, который уже радостно щёлкал кнопкой, вспышкой. И командовал.
- Ттак, так, агрессивнее. Хоть бы свет, что ли дали что ли. Ух, классный выйдет снимочек.
    И вот, выполняя пожелание обречённых, дом ярко осветился, как будто засверкали сотни влюблённых лампочек. Ольвиев выронил разбившийся в слёзы фонарь. Ольвиев глядел на это яркое великолепие. Его заворожило. Он почувствовал, что мир в его восприятии на мгновение замер, превратился в нескончаемое, в бессмертное, в вечную надоедающую одинаковость.
Что это? Начал он плавно приходить в себя. В себя положенного. Кем-то здесь положенного. Свет, как он ярок, юн. А ведь он так и не проникает вдаль пустоты. Он бьёт, рвётся вне источника. Он как будто существует сам по себе. Живой свет. Там, вверху – подобием люстры, но только подобием, как
ненужное, бесполезное  украшение, как роскошь, висела голова неестественно большого слона. Вот, оказывается, что было тёмной тучей, в темени, в черноте бессветия. Какая она шальная, шаловливая. Голова слона мало того, что она висела вместо люстры, работая роскошью, местной утварью украшений, раскачивалась по-пиратски, крутилась, как шарнирная, трубила в зелёный несмазанный хобот. Она ещё ко всему и к тому же – болела оспой. Брр. Вот, ведь поганочка. Болеешь, так уж будь добра – носи повязку. Хочешь, мы тебе поможем, её наложить и лекарства насобираем. Лекарственных трав там, каких-нибудь. Рецепт давай... Как иногда всё видится упрощённо, даже очень, казалось бы сложным людям… Найти лекарство и полное излечение… Если бы всё было так просто, каким красивым бы мог стать мир.   
   Видение. Видение "красного сарафана" завязалось. Видение. Вот, Вепашка дрыгается под грудой служащего чем-то хлама. Ви… Вот, Димка отбивается от каких-то длинноголовых тварей, накинувшихся на него из сладостной засады. Видения… Вадик, скорее приходи в себя. Не медли. Пропадёшь. И сам. И других погубишь. Тахир, что он делает? Подумаешь, а не всё ли равно? Всё ли равно. Всё ли равно… Я спокоен. Я совершенно спокоен. Я чувствую, как по моей брючине, по голени, ползёт двухглавая змейка. У неё зверский аппетит. У неё замысловатые промасленные глазёнки. В ручных протезах – нож и вилка. Она тоже спокойна. Вадик закрыл глаза. И быстро растворил их, словно выстрелил. Это его вывело из непреодолимого шока, из преодолённого оцепенения.
    Итак. Дали – животворящий свет. И бесформленный хаос кончился. Начался хаос форм. Вадик встрепенулся. Одним сердитым движением он поддал ногой непозавтракавшей, к сожалению, змее. Та летела к дальнему перекрытию, теряла протезы, вилку, нож, головы и ещё недовольно трещала хвостом. Но и хвост вконец у неё облез. Нечего выпендриваться, к сожалению. Вадик встрепенулся ещё.
- Тахир, ты только снимайкай, не лезь в переделку.
- У меня всё схвачено, – радовался такенным создаваемым воображениям формы Тахир, у мастера перехватывало дух художника от великолепия чудовищного.
    Вадик по-богатырски подобрал молчавшую гунь.
- Начнём, пожалуй, – предложил он таким образом, что, мол, кто не спрятался,  я, мол, не виноват. Ольвиевский почин поддержали. Из стен росли ужасные прям-таки чудовища, если не подобрать чего похуже, в смысле, чтобы повыражаться. Они росли, отделялись и нападали на ребят.
- Ламбада! – включился в рубку Вадик. Его размашистая гунь перелетала из руки в руку, кроша обезображенные от природы удивлённые мордочки.
    Ой, что это были за нападавшие. Что за что. Рогатые. Уродливые. Гнилые. С изувеченными, полуистлевшими рожами, с ретроспективными клыками, выпадающих сразу, как только по ним проходил ветерок гунь.У многих были лишние части тела, не говоря руках, ногах, головах, хвостах, и умалкивая об более интимных. Некоторые запутывались в собственной нечесаной шерсти, падали на пол и разлетались в зловонные куски. Другим, наоборот, растительность волос и не снилась, даже в Новогоднюю ночь. А рты. Эти бесконечные, ревущие, клокочущие, жаждущие крови рты. Эти бесцветные, жёлтые, красные, огненные глаза. Многие были утыканы ими по всему телу. Как сыпь от аллергии на цитрусовые витаминчики. Сыпь бесконечных глаз. По некоторым нельзя было даже ударить, чтобы не выдавить наполненный кровью зрачок. Ох, а безбровые черепа с выливающимся из ноздрей мозгом. Лица без носа, или без губ, ушей. Туловища с отваливающимися от давности гниения конечностями. Ужасные виды, запахи, расцветки. Ужас.
    Вадик бил. Ему было жалко, но он бил. Краем глаза он высматривал. Ага, Димка примолотил длинноголовых засадцев, теперь прорывается к Вепашке через дюжину треугольных, клином сотворённых тел.
   У Вепа. Ох, кубики. Кубики. Ребячество. Кубики, кубики – сложились в стойких оловянных – кого? Хоть писать стержнями и плеваться. Отложились, как одолжили сь. Красавцы удалые. С ними Жратька Светофор. Вепашка отбивался удивительно уцелевшими палочками. Он отделался уже от трёх. Клыки двух громадных красавцев он отбил влево, вправо. Одной. Второй.  А Жратька Светофору продырявил шею, кадык, вонзив и выхватив быстрые палочки. Из раны поструилась чёрная кровь. Лишившись вожака, вампиры отступали, теряя с каждым ударом головы сотоварищей. Жалко. Их белые глаза были засыпаны искрами и задушены дымом. Они падали друг на друга, пугались. Их вставные медные клыки путались в грязных волосах собственных старцев – под козырёк выдирая, как до неудобства частый гребешок – прядь, кладь, рядь, ять, засохшие мозги с кожей.
    В эту чуткость момента Дима уворачивался от треугольника-клинка острого туловища. Димка упал на спину и спас жизнь. Два лезвия вошли в тела трёх клиногрудых, распоров их натрое. Дима с умыслом использовал упавшее положение. Одному он подошвой свободной ноги угодил в коленный сустав. А другой подсёк сзади. Тот тяжело упал навзничь, захватив неповоротливых. Двоя упали на его пискнувшее лезвие и распоролись надвое, пополам. Жаль. Полдюжины ушло в ничто. Тут к Димке подскочил освободившийся на мелкое время Вепа. Он схватил на руки орущего тупоугольника и припёр им к стенке перегородки двоих. Резанулось. А что будешь делать? Оставшаяся тройка в панике уступила место брани другим чудовищам. На Димку набросилось тело дождевого червя. Заметим, что тело дождевого червя – это тело дождевого червя. Здесь же, от трёх слов осталось только последнее. Вот Димка с этим последним удручающе и схватился. Вепашка же кувыркался в жизнетворных туманах. Эти аппликационные туманы, делённых на нет и нет-нет драненьких бумажечек со смазливыми вешалками пинцетов и коров, как основы отуманенного качества, ничего лучшего не нашли, как напроизводить в форму – позолоту.
    У позолоты были чёрные губы и безобразное лицо, если смотреть на неё с севера на юг. Уставший Вепа ударил палочками в игрушечный нос позолоты. Нос из папье-маше, оказался настоящим. Он был из благородного камня. У Вепашки остались в ладонях кулаков щепки от его незаменимых нунчак. На чётное присчётывание, раз и вот – два, Вепа получил сокрушительный удар в грудь острящим жалом. Он отлетел в хлам и лишился сознания.
    Не успел Вадик приоткрыться на прощание изошедшим чудикам, как коленку позабавила отвратительная боль. Перед ним стояла чёрная старуха с книженцией. Её сияющие, как маяки груди, чего-то высматривали. Рожа улыбалась. Старуха игриво повела узкими плечиками бального платья с накрахмаленными кружевами, отворотками и кокетливо закинула за спину длинные, подзелёненные, ну, титьки. Смело бабка. Смелое решение. Что могло быть ещё смелее? В отместку оставалось только в пыль обругать юную женщину с приметливыми ногами страуса в обувке нимфического кенгуру. То есть в калошах из невыдержанной, но в закалке, литейной стали. Им бы танки прошибать, а не живых людей. Получите товар с возвратом. Старушка обессилила.
- Ой, спина головы. Как ты посмел ударить меня по ней магической книгой. Смотри, что натворил! Магические формочки, мои магические формочки повылетали, как нашинкованная капусточка для вечерней посолки. Да я, тебя!...
    Натиск хромоты и глаз во лбу – надоедали. Приходилось или смекалить,  или увёртываться. Находчивость проглотила живьём, вон, та смущающаяся добрушка.
- Хватит, бабка. Переходи на уём! Спасибо уж! 
- Да я, тебя!
- Надоело! Спасибо, уж! – Ольвиев заехал бабке импровизированным прикладом гунь в тихую челюсть. Та опомнилась на руках какого-то людоеда с тигриным лицом. Ну, что ж, подумала старушка, и закинув свои длинные груди людоеду на волосатые плечи, заспешила его соблазнять.
   Грандиозно. Боевые задействия бездеятельно продолжались. В расширившееся дыхание Ольвиева влетела соринка одной из нашинкованных магических формул. Вадик раздувал рот. Лёгкие. И вот. Громовой раскат. Это Ольвиев – чиханул. Люстру, слоновья голова сразило, как срезало. Она подломила под собой позолоту с чёрными губами, занёсшего было бы уже жало для смертельного вонзения в бессознательного Вепа. А тут тебе. Бах! Такая свинья на голову. Местная братия сразу засуетилась, расбилась в бригады, стали вешать позолоченную теперь люстру в подвешенное место.
    Воспользовавшись паузой, затишьем на инженерные работы, парни соединились. Бессознательного положили за собой, Дима, Вадик впереди – готовые к отражению. Тахир где-то мотается. Всё фотографирует. Щёлкает,  вон, восстановительные крепёжные работы. Трудяга.
- Так, так, теперь замерли, улыбнулись. Готово. Теперь вас. Ага. Вот здесь. Ага. Вот так. Держите его подмышкой. Да, что у вас за роса в ноздревых промежностях. На-те платочек. Всё, замерли, улыбнулись. Готово. Следующий. Да не кусайтесь. Все успеете… Майнуй по команде. Взяли… Дайте этому шелбан, куда спешит. Да не шелбан, а во. А ты что сделал?
    Перед уставшими везде парнями возник поэтично бочкообразный серый кувшин. Рождённая в кувшине молочная серая пенка, а в пенке сливочная икотница приятно воняли резкостью, как светлополосая Афродита, незачехоленная на зиму домашним очагом с куриными лапками, с яичницей и поваром любовника. Вообщем, надо сказать – оставшаяся в изумлении без ломтиков засоленного леща. Без шерсти к существованию. Без смеха в холоде и воплей в голосе, как гриб, что в бестелесность влип. А к чему это я? А к чему это я приближаюсь? Ах, да. Моргайте адреса. Мореболотная борьба с многоликими баранцами провалилась в ещё больший накал. Как пчёлы на чужой мёд, снова полились заводные группы вурдалаков, получающие родной отпор. Пчёлы, пчёлы – вот и осы. Сорящие бессмертием чудесные осы с избытком максимального укуса и двойным рядом аккуратных зубов развалочно затерзали воздушное гражданство.
   Толпы. Толпы. Орущих, гогочащих, решительных, сквернословящих, полуживых существ. Ими забито всё пространство от перегородки к перегородке. Полный ассамбляж. Они ревут, подминают других, всем хочется попробовать непопробовать удары звонкой гунь. В их ныряющих рядах выныривающий Ольвиев наметил оживление. В них загримасничали новые формы, телосложения: полулюди-полуживотные, лисы, кабаны, волки, псы, крокодилы. Раздражались на всю пищащую толпу возвышенные дракончики, изрыгающие смех, злость, смерть. Сеющие вокруг себя булыжники отвердевших от нового взгляда на дракона перепорченных жильцов. Но больше всех потрясала скрипнувшее воображение эта бесподобная многометровая гусеница многоножка. Неумышленное туловище гусеницы несли пары ног разных животных. Мелькали ноги – лошадиные, человеческие, козлиные, псовьи, птичьи лапы, жабьи, паучьи, антилопьи, саранчовые, тигриные, множество, ещё пикающие ходули с лыжами. Лица неисчисляемых животных висели по бокам, смотрели безумными глазами во все стороны, огрызались, рычали, кусали и заглатывали неугодных. Сверху туловище выгибалось женской спиной. Из многочисленных лопаток росли женские груди, торчащие кверху, различные, как бы это выразиться, по форме – содержанию. Низ гусеницы представлялся мужскими волосатыми животами. У цепкой гусеницы были перепончатые крылья, неумеющие летать. Она медленно основательно передвигалась. Она заливалась по-женски песней греческой сирены, возвышаясь тем самым над всем этим безголосым, в смысле, без музыкального образования, орущим сбродом. Отбрасывая минутных зевак, не особенно с ними чикаясь, за гусеницей следовал Тахир, меняя ракурсы и способы съёмки. Он прямо цвёл. Такие кадры! Такие объекты съёмки! Блеск!
    Димка и тут же, Ольвиев. Они тягостно лопатили арматурой и тут же, гунем всё набегавшую волну народца. Вдруг набегавшаяся волна отступила, образовав аренный полукруг, в который вывалился большой-большой болван. У него на всё про всё выпячивал один зрак. Им-то большой-большой и уставился в экран для выбора жертвы. В ликующей толпе прокатились перекаты возгласов, что гостям теперь всем пришёл припев. Кое-кто из набегавшихся делал немалые, но неумные ставки, не понимая, кого великан сожрёт первостепенным. Великан же никак не решался на шлепок. Его подбадривали. Кидали костями. Ой, не знаю. Не знаю. Один одинёшенек глазок внезапно увеличивал размеры, до двух-трёх-четырёх-пяти-шести-семи- восьми-девяти-десятый раздавил вершину черепа и замер. Макушка с носа, плохоновидно замигала от перенапряжения. Ой, не знаю. Не знаю. Великан решился и потянул руки к обоим. Ой, не знаю, не знаю. В этот исключительный момент из-за двоящихся парней стремительным копьём вылетел Вепашка. Его прямая нога – занесла стопу-саблю, которая молнией и вонзилась в мигающий нос великана. Подминая под собой немалые ставки неумных азартных жильцов, великан просверлил неживой коридорчик, который его бессознательного и понёс в массовом испуге – прочь. Ой, не знаю. Не знаю.
     Высокая цунамистая толпа разъярённо бросилась в молодую атаку. И что же? А что же – кроме, увы. Продолжилась обычная рубка, пока не началась всеобщая паника. Хаос. Появились ящеры, крылатые полулюди, полуптицы. Они рушились сверху и нападали на всех без разбора. Похоже, что у них совсем не было ума. В них чёрной кровью кипела страсть. Появились мухи, собаковидные ящерицы. Выделились крокодилы с ногами газель. Это всё закрутилось, закружилось в карусели. Во вьюге экстазной битвы иступлённых чудовищ. И совершенно уже запутавшись, все эти чудовища, не разбираясь, не ориентируясь в пространстве рвали друг друга в клочки, в кости, насиловали. Они поедали собственное тело, орали, плакали, безумствовали, хохотали. Это был ад. Это был непередаваемый ужас. Ольвиев, Дима, Вепа еле успевали отбиваться от верхних, летающих, нижних, брыкающихся, ползающих безумств, которые жаждали одного – полного разрушения всего, что им попадалось на пути. Летели пух, шерсть, глотки, внутренности. Гости тоже рассвирепели. Они усилили обороты. Работали ударами, как загнанное сердце, по сто восемьдесят смычков в минуту. Похоже, что некоторые, наверное, более добродушные жильцы, перепугались такому давлению сердца, подавляющих ударов. Начались прикидывание и рассортировка.
    Вот. Чудовищная лягушка прикинулась лысой лошадью. Лучше бы она прикинулась лысым мерином. Потому что, как только она прикинулась лысой лошадью, ей тут же нахамили в лысую голову в три руки, четыре ноги. Тут же.
    Львиноголовый орёл, оставаясь львиноголовым орлом, был сложен. Его сложили в деревянность колеса и изобрели велосипед, пнув разбегом в центральную буквочку. Львин укатился в разорвавшийся зачем-то подвал. Орёл просвистел в оспу вращающейся люстры.
     Ещё вон. Бедный дракон искал хоть бы болото. Ага. Оно. Бедный дракон овладел водным источником. Залился им, как в аду, где мука вечной смерти светит дольше, чем парадирует луна солнце. Но это добрые.
    А вот и храбрецы. Показалась колонна решительно настроенных упырей с нежной кожей на груди. Вернее, совсем без неё. Ну, и показали внутренности. Кому они нужны, ваши внутренности? Вон, сердце, печень, почки, сорочье гнездо с кукушкой, ноги крокодила. И чё. Но храбрецы не влились в общую бойню, а выстроились в ряд, куда-то уже образованную голыми ведьмами с крысиными головами, очередь, презрительно смотря красноглазьем на окружающих.
- Вот, гниль, ломаются, как щепки! – Дима обламывал арматурой щупальцы остервенелого провода незнатного происхождения. Управившись, он обернулся на Ольвиева.
    Ольвиев замахнулся искромсанным гунем и не решился. Перед ним стоял красивый, ухоженный, причёсанный маленький упырчик, тесавший об косточку зубки. Ребёнок смотрел на изменяющегося в сентиментальные глазки улыбки Ольвиева.
- Ты, что здесь?
- А вот, поточу зубки и укушу тебе вену. Мама говорит, что когда я вырасту, то меня все будут бояться.
- А где твоя мама?
- Там, – показал мальчик косточкой в режущуюся, орущую толпу у одной из перегородок.
   Ольвиев посадил мальчика в левую руку, а правой очищал мелькающим гунем дорогу.
- Это вот артерия, да? – потрогал мальчик наслюнявленным пальцем Ольвиевскую сонную артерию.
- Да, эта, – отбил Вадик лапу напавшего гималайского медведя.
- Мама говорит, что за шею хватают только дворяне, а беднота рвёт жилы на ручках.
- Мама тебе правильно говорит. Ну, где же она? – волновался Вадик.
- А вон, она, – заёрзал мальчик на Ольвиевской руке. – Мама, мама. – начинал он хныкать.
    Ольвиев разбросался ударами по спинам, черепам, ненавистным рожам схвативших молодую мать-вурдалачиху. Он вырвал её из недовольных когтей, клыков, присосок. За руку оттащил в более-менее посвободненное место.
- Мамаша, ваш – мальчик?
- Упырушка.
- Мамочка.
   Мальчик растянулся в объятиях матери. Она схватила его, кивнула Ольвиеву и поспешила к перекрытию.
   Уже исчезая в цементе, мать и мальчик обернулись.
- Спасибо, дядя, – крикнул мальчик. Ольвиев махнул ручкой вслед исчезнувшим.
    И тут на расслабленного Ольвиева набросилась знакомая пятёрка – тараканьих гусаров. Они повалили его. Повисли на руках на ногах. Ольвиев толкался, пинался. Не размыкало. Ольвиеву полоснули по шее клыками. Брызнула кровь. Кто-то собирался её почмокать. Зря собирался. Всю эту гусарскую пятёрку буквально опрокинули Дима, а Вепа их жестоко бил, ломая им всю тараканность.
- Стоп, – прогремел внушительный голос. Над полем брани завис какой-то колдун-дворецкий. – Кончай базар. Жертва принесена.    
- Где Эмка? – проорал, захлёбываясь в собственной крови, Вадик.
- Там, – показал колдун в чистоту коридора, упал и смешался с толпой…
   Тут, куда направил их колдун-затейник, стояла белая-белая стена, в ней выложенная стариной красивая голубая дверь в розочках, в ангелочках, в паутинках серебра. Рядом с дверью мраморной щекой узоров выложен водный источник. Вода текла чистая, чистая, живая, играющая музыкой, яркими блёстками. К воде и потащили Вадика. Его отмывали от неудобных ощущений, причиняли неудобные ощущения, оперив его шейку выстраданными медикаментами. Ранка на шее, как волшебно, затянулась шрамчиком. А вскоре тут и шрамчик забелел, зарозовел, поисчез. Вадик вернулся в жизнь, в сознание. Готовенький жених, хоть снова в бой, грудью на клыки, затылком об асфальт.
- Вот и баиньки, – повеселел склонившийся над Вадиком Димка.
- Порядочек, – подметил Вадик. – А где Вепа?
- Ищет Тахира.
- А где Тахир?
- Ищет Вепа…Впрочем, кто знает, где Тахир пребывая, вредничает. Кто знам.
   А Тахир фотомастерил. Он графировал кадрики во всякие рожи, возникающие из повсюдного бетона, огрызающиеся, точно все они были знатного рода, а не короли. Тахир использовал всю подручную сообразительность. Он крутил себе, крутил им, головы, для лучшего усвоения посветлевшего ракурса обиды, радости, угрызения чужой совести. Он сажал довольствовавших в обретении занятия друг другу на шеи. Как будто они были друг другу. Он просил улыбаться. Не шевелиться. Не дышать. Не хрюкать. Не хамить. Не обращать внимание на происходящую вокруг бойню начала и раскинувшуюся уборочку позже. Многим это нравилось. Этим гордилась очередь. В очереди все выделялись, стремились показать себя в науке. Трепались, насчёт познаний в технике кино, в технике театра, в технике вязания корзин и метания томагавка по беспроволочному телефону. Очередь ликовала. Очередь рисковала передружиться. Пережениться. Перекочевать в соседние квартиры. Веселилась душа. Хохотали двигущиеся уши. Тахир использовал как внутренние, так и внешние факторы. Светотени, мусор, пейзаж борьбы дикой природы. Он подмечал всякие особенности, в том числе и пассивного плана. Отснятые радели, редели, расплывались в воздухе, улыбками таяли, расписывали на стенах примитивные бытовые картины. Живопись среды. В среде обитания. Измазанные в красках кисти рук становились достоянием занимаемой диспозиции передёрнутого кадра. Жизнь становилась искусством, вырываясь из молчаливых мезонсцен низведённой старины бытия.
   "Мы будем жить по-другому. Мы другие. Мы любим фотографировать себя и всё вокруг. Это принцип наших взаимоотношений",  - вышёптывали многие, и многие нетерпеливо много подкивывали. Мол, всё давно поняли, уяснили. Такие умные, знатные, живые. Безболезненные. Любителей лезть без очереди не находилось. Им не было места. Их места занимали достойные, приветливые, научнодоказанные. Вот рожечка возникла, отделилась из зеркала. Ей аплодировали, её примечали, ей уступили дорогу, как более талантливой. И всем это нравилось. Такой порядок, установленный мастером, всем нравился. Никто не колебался в выборе. Никто не искал выгоды. Все и так знали, а так же были уверенны в полезности существенного. К чему пробы, замечания. Опомнившихся карасей рыбаки не трогали. Караси не смущали червей. Черви не задевали земли. Есть же лучшее.
   А одного запечатлели. Из него, как почки бухли отростки других тел. А он только подставлял себя взгляду объектива, меняя пышные фразы элементарных поз. "Опа – снимай. Опа – я так. Опа – это я. Опа – я опять…"
   Девушка с китайским зонтиком. Китайский зонтик с волшебством. Зонтик волшебства с причёской. Волшебная причёска с девушкой. Причёска девушки с китайским зонтиком настроения.
   Какая опрятность. Тахир работал, вливаясь в экстаз творчества. Но. Он подмечал изменения пространства. Вот, молодцы. Битва, эта ненужная никому сутолока, безделица. Мутыженье несносных основ. Зачем это? Умницы. Голубчики кафельной обелки. Взялись за уборку. Лейки. Буксующие шланги. Вода. Веники. Щётки. Половые тряпочки. Шваберки. Все работают. Наводят этикетный порядок. Вещи опорядочились. Занозы вылезли из ран. Мылилось. Пенилось. Плескалось. Смех. Комплименты. Беспылье. Ребячество. Озорство. Струйки очистившейся воды. Убирайтесь хламики и мусор. Здесь живут,  впускающие чистоту, жильцы. Подраться не значит выразить себя. Навести порядок, подоспеть к порогу быстрее, чем строй мыслей – выразить себя, но и это – не значительно. Намного уверенней – почувствоваться в расслаблении, в умиротворённости, в отдыхе.
   А что может быть лучше танцев – в отдыхе? Только танцы в умении, танцы в импровизации. Танцы с музыкой и не одной. И не одними. И не одними парами. Опля! Радуйтесь. Гремите. Дискотека. Жильцы разбились на кнопочки по интересам. Везде. Здесь. Одновременно. Танцует всё. Все. Всяк. Кто-как хочет. Может. Умеет. Изображается, желает понравиться. Приятное общество. Островки всех танцев. Полька. Кряковяк. Хип-хоп. Брейк. Менуэт. Лезгинка.
- Вы вальсируете…
- Я дирижирую…
- Простите, я наступила вам на пятнадцатую ступню…
- Ничего… На то это и экзотическое танго любви.
- Скажите, где вы шили такое неотразимое бальное платье?..
- Вы находите?
- А как это – "целоваться"?
- "Делай, как я".
    Разговоры. Разговоры. Светские. Полюбезничали. Хохот. Веселье. Пробки. Залитые пеной шампанского фужеры. Фраки, джинсы, чулки. Тут стало возможным потерять покой. Хлопушки. Кружева. Серпантины. Беготня. Ловитки-догонялки. Прятки. Леденцы, бубенчики. Перепачканные шоколадным мороженым – детки. У них же обёртки, фантики. Они кормят ореховыми конфетками кисок, дракончиков. Ох. А василиски-дракончики, прям поприлипали к зеркалам. Какая им видится красота, до лужицы вдохновляет. Ох, ты, старшее поколение – сплетничает. Прогуливается. Сидит в шикарных завёрнутых креслах, с извилистыми ножками. Мопансье. Платочки. Бинокли, монокли, улыбки, хлёсткие замечания без повода, как бы без повода, улыбки вновь. Помада на щеках. Острые выражения достоинств. Холёные  кружева лощеных ручек в белых перчатках. Изысканность. Вкус. Манеры. Упражнения на сообразительность. Шарады. Вновь плеск шампанского. Веселье. Свет. Толкучея. Ярмарка. Карусели. Аттракционы. Качели, чехословацкие жевачки, пинг-понг, тир, мягкие игрушки, падающие на пол прожитые мороженые, продавцы цветов,буйство запахов, цветов, расцветок, изображающее замирание природы. Замирание в форме.
- Куплю тебе, как на всю жизнь, колокольчики, ромашки, васильки, лютики, маки.
- Купи…
- А что ты?
- Я люблю – тебя.
- Ах, вот, ах, как. Тогда куплю тебе ещё и веточки с лепестками яблони. Дайте, пожалуйста, всё дерево. Заверните.
- Купи, уж и сирень. Она такая несмелая, как я возле тебя.
- Люблю.
   Праздник продолжается. Всегда бы так. А то, к чему? Зачем? Чуть людей не угрохали. Пойте. Танцуйте. Рисуйте. Веселитесь. Хватит повздоривать. Ненужное ведь.
   Вадик…
   Ольвиев толкнул дверь в розочках. И они четверо очутились в огромном белокаменном зале. Праздник остался за спиной. Он погрузился за закрытые двери.
   В белоснежном зале, несмотря на ещё различаемые отголоски веселья, вновь прочувствовалась и обернулась, как некогда поющий Орфей на танцующую Эвридику, летописноплетённая и совсем уже напряжённая и разнаряженная, разрежённость полупространства. Еле выговорил. Четверо пристроившихся было в отдыхе и вдохновении хлопчиков – вполне ожидаемо и распознаваемо проделали следующую комбинэйшен крупных лбов попадаемых на периферию разнонаряженного полупространсва. Они – быстренько  насторожились и метенько обсмотрелись… А чё – ничё… Печатлят… Огромные белые колонны, буквально, наклонили зал в просчастье… Опс… Топтоптоп… Чикчикчик… Пробежала между холодными впечатлительными колоннами живая струистая ящерка.
- Покумекаем за ней, – отозвался в колоннах Димкин голос.
- Поспрягаем, пошпрейхезейдойчим – проявился, где-то в корнях и Вепа.
- Мужики, "нормальные герои, всегда идут в обход", – вспомнилась песенка Бармалейкина, голосом Тахира.
- А ненормальные? – все подумали, что это спросил Вадик, а на самом деле кто-то похожий на автора, и не спросил, а почти подумал.
- Ух-ты, белизна-то, какая. Белизнищенка…Сюда б ящё широкое,глубокое, утопающее небо. Вот такой бы получился – роман.
- Стойте, – остановил всех взволнованных Ольвиев.
- Что? – посмотрели на него все вопросы.
- Там… – безответственный взгляд Ольвиева вписался и впялился в неподдельную пустоту, притаившуюся позади расходившихся колонн, и кто-то для всех прояснил. – Нас поджидают там… А теперь, как говорила одна двадцать вторая пробабушка Александра Македонского, двести метров за семнадцать секунд… Ламбада!
   Вепа аж присвистнул. Урааа! Бегуны перепрыснули удачным стартом и уединились прореживать замелькавшие берёзами колонны. А вот, и долгожданный… Сюрприз… Белые цилиндрические многогранники тут же стали падать, рушиться и разрываться, осыпая спины бегущесуществующих,  тучей осколков и пыли… Быстрота – это скорость торжествующих… Ликование крошило прошлое… У несущегося впереди всех Димки споткнулась над бровью струйка крови от пореза. Вепашке едва не снесло голову, падающей былой громадиной. Он интуитивно повалился в кувырок, мечтательно вскочил в настоящее и более не уступал ветру, и скоростному Ладыгину.
    У Тахира срезало ремешок фотоаппарата, перекинутого до этого через пульсирующую шею.
- Аппарат, – рванулся было поднимать упавшего друга Тахир. Но устремлённый в будущее Ольвиев деранул его с поднимающей рукой  вперёд. И правильно выдернул Тахира с рукой. Потому, как на свободное место тут же правильно повалилась глыба белого, бывшая когда колонной. 
- Аппарат… – чуть не плакал, бегущий и негодующий Тахир. Ну, чё все так и будем смотреть, как кому-то плохо?.. Ну, вот и хорошо. Вепашка перепрыгнул, подломился, перегнулся и закувыркнулся. Обегая меткие стволы разрушения он вернулся в небезопасное для всех прошлое и чего-то там подобрал.
- На, –  на ходу всунул аппарат в мечущиеся руки мастера Вепашка, догнав настоящее.
- Ну, ты и дурак, – отблагодарил его Тахир.
    Через соло семнадцати секунд хлопчики вырвались из шлёпающей за ними зоны колониального обстрела. Вырвались и вот те – на. Дружненько налетели на отброшенного сильным ударом в корпус перевернувшегося в ногах Димы. Перед, ещё не отдышавшейся от былого, четвёркой замерла в исторической стойке – пятёрка мускулообразующих людей в отсвечивающих в линиях кимоно. Просто Килиманджаро какое-то.
- Опять бить будут! – понял прозорливый Ольвиев то, что уже и всем стало ясно.
- Уу, я сам, – выдержал все навалившиеся мысли Вепа. – Спокойной ночи, созерцатели вопросов. – Вышел он вперёд и поклонился пятерым приветствием. Те гаркнули смехом. Крайние двоя выделились из превышения пятёрки и угрожающе приметились в восходящего Вепа. Вепа широко расставил ноги, в полуприседе прямой стойки, выделив для центра тяжести вонзившееся в бока расслабленных рук окончание позвоночника. Справа стоящий от него моментальный мужик рассвирепел и с перерезанным криком взметнулся в прыжковый боковой удар саблеострой стопой. Удар предназначался пульсирующему виску. Но Вепа быстро вытолкнул прямые руки вперёд под себя, успевая пасть на них и откатиться в недосягаемость пролетевшего под ним моментального мужика, поймав того на простодушном противоходе. Но второй архаровец в два быстрых и далёких прыжка оказался очень кстати. Он занёс реактивную пружину ноги и рубанул пяткой в венечный шов головы, не успевшего подняться Вепа. Однако, оказавшийся уже в спокойном полуприседе, Вепа убрал резко назад голову из-под ударившей ноги, схватил вытянутой вверх левой ладонью правую пятку нападавшего. Двумя движениями, первым слегка вверх схваченной пятки он дисбалансировал замахавшего, как курица по исчезающему воздуху руками, пойманного карателя, вторым – он одновременно, полностью развернулся вправо, прижав к своему животу готовую к продолжению пятку и, точно сконцентрировавшись на скорости и силе, расчётливо вогнал ударом прямого кулака в неё зажатый между средним и указательным пальцами пятисантиметровый иголочный кусок от расколоченной колонны. Ногу сурового мужика парализовала жгучая боль. Он заорал, покатился по полу, а через несколько мгновений превратился в камень. Отвердел вот как-то, почему-то.
   Первый сразу же насел в надоедливость. От него Вепа откувыркался быстрыми пируэтами, и ещё одним залетел преследователю за спину. А когда тот развернулся, готовя наполеоновский план точного разящего удара, Вепа срочно оттолкнулся сильным от пола. Он взлетел, схватил двумя стопами затрещавший нос противника и перевернулся в воздухе, сделав телом и ногами полоборота. После этого кульбита Вепа благополучно приземлился на руки. А моментальный мужик с выкрученным носом стал камень-камнем.
- Вот, кто – живодёр-то, – подмигнул кивнувшему Диме Вадик на Вепа,а сам подставил еле заметную ножку забегавшему тому за спину третьему портсмену. Споткнувшийся точно проскользнул в ошейное зажатие правой руки удушающего приёма. Вепашка перехватил его фигуру в силуэт и завертел силуэтом вкруг собственной шеи, мельницей, точно игрался с гунем в палочки. Повертев того для лёгкости, Вепа приметился и подкинул того в глубокий вверх, прямо в распорку висящего метрах над собой расслабленного металлического круга. Круг держали под узцы блестящие тросы и скучали. Как только лётчик пересёк центр тяжести круга и собрался возвращаться на землю, круг стянул его поперёк талии, как защёлкнулся. В глубоком низу Ольвиев наматывал на гвоздь, защёлкнувшийся в главности трос.
- Шах, на десятом ходу.
   Это он нажал самую точную кнопку на протестовавшей талии. Вес повес. Повес. И зажатый превратился в огромную струю падающей водопадом сырости. Когда на полу замёрзла лужа зеркала на печального Вепашку набросился четвёртый боец. Они долго кувыркались и бесценно махали ушами по кулакам. Вскоре четвёртый певец отбил все кулаки об блоки и выражения пространства, задымил, так мил, мил и зады, полностью вспыхнул и позолел, в смысле, не пожалел, а именно, озолился и не озлился, а попелся, стал кратковременным и пепельным. Пепельным – как голубая корова, упавшая в канаву и притворившаяся живой.
   Прах одним звуком расстроил пятого бойца, и он обиделся. Этакий страус в сообразии претензий к зарослям бамбука.
- Хана, – выкрикнул Джутдиев и всё. Он пытался отбежать как можно ближе к дальней от ханы, стенке. Пятый зазвенел точно не первый будильник но зорях. Весь на нервах парень. Нервит. И что тут началось. Продолжилось. Пошла потеха на весы.
   Вепашка только и успевал прятаться под импровизированный стол, а в него летали, прыгали, чуть не впиваясь, бья посуду стеллажей и разной, как бы домашней утвари. Такое оружие сыпалось на увёртывающую, и падающую, и вскакивающую, и сальтолирующую голову подвижного Вепа. Итак, это оружие в опаздывающем перечислении. В Вепашку шикарно летели: зазубренные гарпуны, длинные топорики-алебарды, короткие секиры-топоры, жидкие рапиры, сабли, бандерильи, украшенные лентами и запахом корриды, стрелы, потом и их лук с арбалетом, как яичница с лимоном в стенку вонзился альпеншток. Грохот. Ругань соседей, через стенку. И гарпун заарканил дерево треснувшего стола, а в другой стол засыпались мелкие дротики, мамете-ножи, пики полетели рядами. Посуда билась. Ругалась и билась не хуже соседей за стеной. Рубящая шашка – сабля, палаш чуть не оттяпала Вепашке ногу, которую он вовремя ликвидировал прыжком на сторону. Небольшой кинжальчик – стилет царапнул его по рёбрам и сломался на пол. Полетели невыдержавшие томагавки, бумеранги, шпаги, штопры, штанги, гири, гантели, ятаганы, багры, бердыши –малыши, бритвы, даже с двумя лезвиями, зубила, кирки, кирпичи, дубины, кий, булавы и булавки, булатный мечик, рубанулся, булыжники, вертела, вёсла, вилы, вожжи прошпрутили, а для чего – никто так и не понял, диски летали – древнегреческие, колья мужицкие, грабли ласкали полётом воздух, петмень, клюшки, коловороты, кабура, кол и колун, а кольт летел и стрелял, так, на лету, кортик угодил в воздух пальцем и коса прошлась и камень, коромысло прострекозилось, розги, рубанок, свёрла, сачок для бабочек – золотых рыбок, серп, скалка, сковородка, совок для бабочек – золотых рыбок, лопаты, стамеска, спицы, тесачки, трезубчики, циркуль, швабра, шило, шприц, шпора, штопор, штык, щипцы, щит, шомпол, кочерга, кувалдочка, ланцетики, ледорубчики, лобзик, молоток, набалдашники, отвёртки, отмычки, палица, пила, подшипники, полена, приклады с прицелами и прищепками.
    После холодного пота окончания прохладного оружия последовали вспышки огнестрельного. Дела пошли ещё. И ещё – веселее.
  Беглый огонь попеременно вёлся из: краткоствольного бульдожьего пистолета, имитирующего пулемёт – маузера, и вовсе не имитирующего – но самого пулемёта, брыкался отрыжкой звонкий карабиновый  дым, летала катапульта, скорострельный парабеллум был быстр как влюблённая Белла в Печорина, полоснула вспышка сини из старой кремневой фузеи, её поддержал, как в польке  вальса за талию, мушкет, который вскоре поглотился великолепным хохотом американской базуки. Ба-бах – полстены нет. Но мимо Вепа. Всё мимо. Пищали там же и пищали, аркебузы, баллиста метала кур, камни, брёвна, бочки с горящей, и просто, смолой. А может из штуцера попасть удалось бы? Нет. И из штуцера мимо.
   После нерезультативных винтовочно-пистолетных выстрелов, а всё барахло, наш архаровец стал выкатывать на прямую наводку – артиллерийские орудия.
    Первым бабарухнула бомбарда. Так всем четырнадцатым веком и бамбарухнула, сама в себе и рухнула от усталости. Бомбарду не сменила, а спилила гаубица и тут же катапульта, стрелявшая кастетами и садовыми ножницами. Их поддержали мортира, фальконет, шнеллерчики, шрапнельчики. Летали бомбы и торпеды. Гранаты и лимонки. Арбузы и якоря. Нельзя сказать, чтобы все они взрывались, но уж те, которые исчезали в дыме и огне, действовали на нервы во всю присядку народного танца. Ещё немного постреляли: зенитка, катюша, бронебойка, миномёты, праща, петарды и уж за тем…
   А за тем Пятка-Ханя выкатил на броневике. Залп-залп, и пересел на танк. Не помогло. Он со злости стукнул ногой по строению. Построение – гильотина. Она со злости лязгнула и танк на три половинки. Значит, даже два раза лязгнула.
   Пожалуйста – смотрите на ракету. Но кнопка рашпилем задета и ракета рассыпалась на составные углероды.
   Боец не выдержал. Он с вилкой и вилкой бросился на выбирающегося из-под обломков невредимого-целого неповредимого Вепа. Ура! Ольвиев вспомнил старушку с книжкой и чихнул, точно ножку подставил. В Пятого вонзился остаток стены, прям на его вилки, и его захлебнувшуюся в кимоно голову. Всё. Хана разлетелся. Он стал ветром. И исчез ветром. Всё.
   И Ольвиев вспомнил про ведьменные буквочки в отодвинутой на ухо ноздре. И наверное, не вовремя, и зря, и ему никто не советовал. Да он бы и сам забыл, если бы не полыхнул громом едкого апчихания. Ура! И упал в пыль невидимый потолок.
   И пелена инеевой пыльцы по-королевски осела в глубокий реверанс. И перед местоимённой четвёркой задышал наречием безумный – бессмысленный, пышный-пышный, дикий и нагой бесконечно-великолепный окрылёно-лучащийся цветущий лес. Откровенные рты образовались решительностью. И захрустели кусты ломающихся веток. Ольвиев двинулся напролом и наткнулся на тропинку, на которой уже осторожничали Вепа, Тахир, Димка, Вепа, Тахир, Димка, Вепа, Тахир, Димка. Ольвиев вдохнул в себя весь-весь, весь лесной аромат и позабыв весь-весь выдохнуть, весь припустился уракать по дорожке в росе.
    Гарцующему удовольствию не было предела. Радость солнечно стекала с раскрасневшихся щёк, разноцветными искорками слёз, которые спрыгивали на пух веток и тихую травность цветов насекомых. За Ольвиевым, ломая звуки птичьих исполнений изменением пространства, побегивали все.
   Все бежали по сверкающему лесу. А лес бежал им навстречу и хотел всех опередить в быстроте. Мелькали знакомые и более – совсем неизвестные. Дышали и двигались. Колючий барбарис алых ягод, вечнозелёный – зелёный лиловорозовый вереск, плыли хороводящие берёзки, их брюква – бузина чёрная кустарная, чуть не обозвал, путая только слова, но не впечатления, граб – гортензией, юркнул аккуратный орешник, груздь, вон, отбежал в сторонку, вот и белый гриб, волнушки, бороздовички, ах, дубрава, вот и ельник-хвойный и сосновый-лапник, ива-ивушка, свисли гибкие печали и памяти, не бойтесь, не забудем, не оставим, земляничная, блин, полянка, прям в неё носом в землянику, посмотрел и побежал, как жил. В калину, нет, не красную – калинку белую. "Эх, калинка, калинка, калинка, моя". Смотрите – это же клён, рядом с буком, "что стоишь, качаясь"– рябина, она, милая, она родная. Ой, что ужалило руки ног – неужто придирчивая дама – крапива, или нытик репей. Ай, лопухи, ай, да лопухи. Ух, а мух-то, мушек. Жужжать. Смотри под ноги, а то споткнёшься и к липе прилипнешь. Да за липой лён, а во льну мухоморы, и поганки, и одуванчики, и одуванчики. Дунь и останешься. Полетят – потеряешься. Беги, Ольвиев, за тобой бегут все.
   Блин, малина, знаю – здесь должен быть медведь. Ага – вот, он, мёдведь, заяц шмыгнул медведем в другой лес. Не перебегал бы ты, вислоухий, дорожку, не упал бы тогда Ольвиев в колокольчики. А я видел опёнок, а теперь вижу маслята. Вставай, беги, ещё не то увидишь. Видишь папоротник. А за ним, что такое кудряво-бананистое. Пальмы? Ура! Ну – куда на пальмы урезвился, беги, не сворачивай с дорожки, нельзя, можно белку напугать, вон, на тополе бусы на зиму вяжет. На какую зиму? На чужую зиму. Черешня. Пальчики оближешь. Ясень, как их много, много. Сколько бежать и всё в ясенях, потом в тысячелетиях баобаба, а это чуть ли не каштан, да, это каштанка. Лианы осторожно прыгают, спускаются, охотятся. Мартышка метится орехом в глаз. На обратном пути подари ей снайперский прицел. Потому что долго метилась, а попала не совсем, но в другого – прямо в вспышку фотографа. Прямо вспыхнул фотограф. И свернул с тропинки, и гонял он бедную мартышку по свистящему птичьими серенадами лесу. И поймал её, и душил её, насилу его оторвали и побежали все. Все в одну сторону дорожки, мартышку понесли другие мартышки в другую сторону с подаренным прицелом.
   Хочу фисташек. Какое солнце! Какая красота! И фисташки. И все у берега. И был это берег речной. И плыли потом не вплавь, а на кораблике. Но не бумажном, а настоящем. Другой берег был в пяти метрах. И с каждым новым метром, он удалялся вдаль, а казалось, что он был в пяти метрах, а он отдалялся, и отдалялся, пока не исчез из вида. Река в лёгком волнении. Не река – а море, не море – а красота. И красота реки, и великолепие водоплавающих в ней, и туманы, и закаты – восходов, и бурька небольшая для пробы духа на шторм. Дельфины в наступившем покое. Русалки, неужто настоящие, живые. Ольвиев. Вадик! Ольвиев! Что значит, отстань! Не трогайте её, она настоящая, настоящая. Димка, отпусти хвост. Ну, дорвались. Тахир, тебя бы попросить в таком голом – перевёрнутом положении улыбаться. Что значит – улыбался бы, не как эта…Кто? Дурочка. Зря это вы так. Вон, видите трезубчик, это её папаша, опять на мели сидит. Ах, не на мели. Отливчик. Не извиняюсь, ведь всё равно ошибся. Русалки, стайки, да, играющие в стайки светящиеся рыбки, различные песочные ветерки зноя. Нет. Это не её папаша захлебнулся на горизонте. Это синий-синий белый кит фантазирует. Вот и чайки, и альбатросы, и положительные водоворотики. Скоро берег. Бух. И все упали в берег.
   Берег, а на берегу песочек и галька, и цветочки, и всё движется, и смеётся в лучах солнышка. Это уже не берег, и не пляж, хотя и феи в чём фея родила загорают. Это сады. Груши! Яблоки, абрикосы, виноградники, персики и т.д. слива, тутовники, гранаты, смоковницы и т.д. Безумство цветов и бабочек, и жужжащих насекомых, пчёл, жуков, коморошек, и конечно же, свирели птиц, а с ними и свирели полевых и не очень цветиков. Красные-красные маки, нарциссы, тюльпаны, фиалки, хризантемы, солнышки – подсолнухов, крупные ромашки, красивые – но не ароматные астры, бутончики ландышей, венчики колокольчиков, лютики, георгины, ноготки. Поля, поля, рожь да пшеница, овражек. Ложбина. Ах, какие пруды с лилиями.
- Я устал, – сказал Ольвиев.
- Я пить хочу, – сказал Димка.
- Я есть хочу, – сказал Вепа.
- Я хочу есть и пить пиво, – сказал Тахир.
  Такое солнце, а вы не видите нужного.
- Видим. Мы видим. Всё. Мы видим экипажи.
   Они дошли до ровненько мощённой, чистенькой дороги, по которой цокали и гарцевали экипажи. И поехали: кареты золочёные, дилижансики, кабриолеты,кебы, конки, фургончики и фаэтоны, шарабаны, величавые эскорты, двуолки, коляски, повозки, салазки, одноколки, пролётки, упряжки, тарантасы, тачанки, подводы, фиакры, колесницы, омнибусы и т.д. золочёные, красиво – светящиеся. Все в одну только сторону.
- Довезёте? – понапрыгала усталая четверть в экипаж.
- Довезём, – отозвался лёгкий возница.
- А куда все едем? – спросил лёгкого возницу Ольвиев.
- Кто просто, а кто на бал, во дворец, к королеве, к матушке.
   И они ехали. И пели. И весело, и легко. И орали на три коломенские версты: "Три танкиста, три весёлых друга…"
- И один собака – рулевой, – орал Ольвиев и раза два выпадал из экипажа.
   А тем временем, экипаж не столько обгонял иных, сколько те исчезали в пустоту. И это продолжалось до тех пор, пока весёлый экипаж вовсе не остался один в пути. Неподвижное время развлекало и всё успокоительней разукрашивало пространство по краям проложенной дорожки.
    Сады сыпучие, утопающие в плодах и вечности, сменились ароматными парками. Многожизненные цветники, восьмиугольники, кружки-кубики, клёновые аллеи представлялись, чуть ли не вольноспокойным Пушкиным – осенью, в зареве ярко-пронзённого фиолетовостью заката и утопающие в этих напевах воздушные лёгкие – крылатые беседки. Сбережённые кустарники, уютные подстриженные, образовывали лабиринты, петельки, мудрые уголки, и в их орнамнетах ухоженные деревца оставались в пирамидках, цилиндрических сказках травы и кустарности, зрелостью. Они выделялись и приветствовали любых гостей логикой умиления, лирикой и интонацией, в которой тонули неподвижные помысла зла и мысли, и мысли, и смыслы. Свежестью парки наполняли бесконечные залежи фонтанов, их высокие, низкие, вертикальные, наклонные поющие струи, искусственные низвергающиеся уступами каскады и водопады. Прыгали из-под нежности экипажных колёс – хаотичные парашютики, чуть досадливые кузнечики. Трепетали в своих пещерках огненные сверчки. Но более всего поразили Ольвиева розовые тихие фламинго, терпеливо стоящие в медленных водоёмах.
   Когда экипаж подъезжал к салютующему виду парадной штукатурки типичного цепкого французского дворца из романов классицизма, было не только темно, но уже и прозрачно темно. Так как дворец встречал мирно нагрянувших – фейерверками, пушками, петардами и даже белозубьем анекдотов. 
- Мне нравится дворец, – выпалил Ольвиев, первым ступив на белоснежность, кажется, мраморной лестницы.
- Времянка классицизма, – опередил Тахир собственный фотоаппарат.
   Димка и Вепашка молча спрыгнули на мрамор и возница, вместе с экипажем исчезли, как будто, так и надо. Дворец – веселился в слепящей темноте отсветов, но присутствие людей в этом мелькании не обозначалось.
- Где люди? – дотронулся Димка до внюхивающегося с причмокиваниями удовольствия Ольвиева. Фасад дворца утопал в гирляндах вьюнков и женской колкости роз. И ещё весь-весь в зарослях – зарослях весенней переживающей сирени. Блаженство запахов и поплывших на параходиках вертливых фантазий.
- Да. Где цветы, феи, красавицы, музыканты, золотые башмачки, гардеробщики? – поддержал Димку Тахир.
  Вепа остановил всех ладошным жестом застывания и первым, напряжённо всматриваясь в яркости дворцовых окон, поднялся по королевской лестнице. Ещё мгновение, прыжок и Вепашка уже ломал громадные резные и контрастные двери классицизма.
- Хозяива! Хозяива! Хозяива! – орал в три глотки на разные интонации силовой агрельгард. И доорался. Пружинистая дверь чирикнула и оттеннисировала впившегося было в неё делового Вепашку через мраморность лестницы. Трям под ноги. Трям, трям. И все попадались. Трям.
  И упавшие опомнились. Их встрясло и почистило. Они вспомнили важное.
И это значимое оживило их чувства, которые упорно и настойчиво убеждали оживших, что всё самое-самое находится туточки, в этом изящном дворце, в новом величественном  образовании, в смокинге чувств. Здесь!
- Эмка здесь! – повёл всех за собой Вадик.
- Я тоже чувствую… –  сказал кто-то незнакомый. Поголосовал сзади.
   Четвёрка порядочно оглянулась – никого. Только прежние хлопушки петард и вздохи фейерверков. А не пройти ли в…? И они прошли. И "и" прошло вместе с ними. И они пошли. Оглядываясь и осторожничая. И запередвигались коридоры и замаячили роскошные залы, исключительно дорогие картины бедных художников, знакомые скульптуры. Картины дорогих художников. Золото-шелка. Белые-белые подснежные гардины. Ладошки люстр. Застывшие в самомнении неотступные  зеркала. Старинная, попользовавшаяся людьми – мебель. Роскошь пространства. Свечи.
- Даже потолки побелили, – Димка удивлялся.
  И попавшие в незнакомое и непознаваемое долго-долго бродили по долгим, бредившим о последних чувствах бесцеремонным залам. Они были в восхищении, ну, надо же, в удивлении, да не может этого быть, в смущении, просто уму непостижимо. И в искушении, а вот, этого не надо. И в искушении Тахир застыл перед одним очень даже поэтически исполненным бюстом, выглядывающего из самого модерна.
- Борюсь с собой. Смотрю на это чудо и борюсь. Хочу пива.
- Пойдём, поборешься в следующем зале.
- А где Вадик?
   Ольвиев потерялся. Он искал Эмку и потерялся сам. Он ходил – ходил и потерялся. Искался. И все эти вышли на его поиски. Искался он этими минут семь-восемь, не больше. И уже нашёлся. Он вошёл в огромный бесконечно разомкнутый зал и увидел троих аполлонцев, в белоснежных, вышитых ручным узористым швовчиком салфетках. Салфетки уютно потягивались между тремя шеями и огромным раскрашенным белизной, сверканием и явствами, столом, убегающим в обе нескончаемо далёкие стороны. Аполлонцы сидели как раз посередине столика – с чрезмерно полными тарелками. В трёх руках они держали девять вилок, которые были ещё более чрезмерно наполнены пищей – чем непомерные тарелки перед ними. В других трёх руках они держали переполненные трёхлитровые кружки, играющая пивная пена которых, вырастала над кружками ещё литр, в полтора. Троица сидела рядом друг с другом и небрежно отставленными лишними креслами, на какой-то найденной дикой скамейке, горланила на весь дворец какую-то немецкую народную песню и естественно, в такт песням синхронно раскачивалась. И ещё, как-то умудрялись сдувать пену на мраморный брезгливый пол. Негромкая музыка легко подыгрывала им. Откуда она звучала – неизвестно.
- О, Вадик, присоединяйся, – указался полупьяный Тахир. – Ты, глянь, каков стол. Каков приём. А?
   Вадик глянул на стол.
   Из того, что удавалось ощупать недалёким взором недоверия Вадик различил и пронюхал то, что дымилось несомненным ароматом со стола из соответствующих запаху посудин: кувшинов, блюд, кружек, салатниц, мисок, подстаканников со стаканами и колбами, самоваров, кастрюлек, блюдцев, бокалов, рюмок, фужеров, графинов, пиал, солонок, селёдочниц, сковород, сливочниц, сахарниц, стопок, боржомистых бутылочек, корзинок, кузовов, котлов, ковшей, ваз, казанов, ложек, ножей, половников, крышек, тарелок, вафельниц, черпаков, чашек.
   Вот что ароматизировало по залу. Вадик попытался сложить всё как алфавит.
   Анисовка в шарме, отбивной бровадный антрекот, абсент из полыни, ромовая баба, провяленный балык, но не то, что вы могли себе придумать, а настоящий балык – т.е., провяленная хребтовая часть красной-красной-рыбы-рыбы; густые и не очень импульсивные бальзамы, пирамидки баранок, огромные в разности хлебные батоны, сложенные беляши, положительные бисквиты, безе из свежих яиц из светлого сахара, беф-строганов в новом соусе, маленькие биточки, отполированные тарелками бифштексы, вкусные блины, вкусные блинчики, вкусный борщ, холодная ботвинья, отпитая кем-то со дна брага, бублики в связке, пшеничные булки, испаряющиеся бульоны, резервные бутерброды, завиток плывущей брынзы, позиционные винегреты, улыбающиеся вареники, эпистолярные полки варенья, модные ватрушки, вафли, приправная вермишель, кусочки ветчины, многочисленные вины, косвенная вишнёвка, лыжня галет, помощники галушки, строгие глазуньи и их же гоголь-моголь, поредевшие голубцы, похваленные гренки в зелёных горошках, гуляши в соусе и восторге, глясе-чёрный кофе с мороженым, температурящий грог, прибитая дичь, полумясное диетическое жаркое, падающее на бок желе, элементарный зефир, заливные блюда, запеканка из раков, кашлеподобные зразы, испытанный временем изюм, икра из тех, животворящий кагор, положительная сыпь карамелей, ирисок, ходовые кексы, тихие коктейли, нераспробованный конфитюр, прыткие до десерта коньяки, оздоровительный кумыс, цепкая курага, лучший квас, лучший кефир, мудрые киселя, заброшенные с супом – клёцки, кокетничавшие во всём неисчислимые колбасы, успокоительные компоты, консервы, ещё консервы, заведённые при школах коржи, нестрогие котлеты, межсезонные кренделя, бивни кулебяк, куличи-задиры, лапша с аппетитом, развязные леденцы, пышные лепёшки, возлюбленный лимонад, ликёры с приветом, мечтательный майонез, следовательно и вежливое масло, наклюкавшиеся макароны, гигантская мамалыга, молодой маргарин проткнутый ножом, цистерна с мёдом, забытое молоко, обходительный блеск монпасье, покладённый мармелад, марципан в доспехах, мусс и морс и наливки, нарзан в настойках, нуга из орехов, пересыпанная овсянка, пчелиные окрока, ужаленная окрошка с летом, убеждённые оладьи, формленные омлеты, фамильярные потерявшие сознанье отбивные, всякие отвары, бесхитростная пастила, сонные паштеты, дожделюбивая пицца, сладкие на вид вкуса пудинги, разбросанные по всему столу пельмени, жадная перловка, и всё пиво-пиво-пиво, пирог с мясом яиц, пирожные щедрые и цедрные, повидло без пенки, липкие помадки, масленые пончики, пюре пюром, расфасолистый рассольник, полунадрезанные ложками рулеты, тот же ром, расстегайчики в треуголках, бесконечные лица салатов, самогон орехового варенья, сардельки с сухарями, поштучные сардины, сиюминутный сахар, соль, как иней с сухарями в ноябре, алый проникнутый свекольник, метко уложенная селёдка, сиропчики-ситро, сливки-сметанка, солянка-сосиськи, сэндвичи, сидр под соусом, студень и ставрида, сухари на любителя, сушки для рассвета, россыпи сыра, сырников, сырков, сыта на всякий случай, творога в вазельном ведре, тефтели под соусом, карнавальные торта центра, жидкие тянучки, трюфеля, уха в пол стены, форель золотая, сочный форшмак, этот фрикадельный суп, ночные цукаты, околопудренный хворост, халва вся в устах, дрожжалки-холодцы, индийский чай, чебуреки с сюрпризом, розовое-белое-синее шампанское, шарлотки почему-то, шептала, праздничный щербет, шоколад "Алёнка", голые шпроты, щи от недоеденного борща и, конечно же – шашлыки для голодных.
   Ольвиев выдохнул из икающего носа все аппетиты и вопросился:
- Я, вот, смотрю, смотрю. У вас здесь что – последний день Помпеи?
- Да, едим есть, – подтвердил Тахир и выпав из ритмики раскачивания стукнулся головами с соседней Вепашкиной кружкой.
- Лично я, так обедю-ваю-ик-ик и не могу никак проголодаться, – подмигивал вилками Димка.
- Дорвались, – подытожил Вадик развернувшимся затылком и так твёрдо вышел из зала, и так громко закрыл двери, что те бедные сорвались с петель, а сердитая ударная волна цепко побежала по дворцу, срывая с петель всё дверное, не смотря на разность узоров, щироту улыбки и замочные скважены. Вадик победоносно шёл чуть позади ударной волны и был почти беспощадным отпинивая павшие двери для своего гарибальдийского перехода через повальные навалы.
   С таким же беспощадным лицом он ворвался в тихий ночной зал и, безальтернативно проследовав до его бриллиантовой середины пупка, упёрся удивительным взглядом неожиданности в королевский позолоченный трон, со всем присущим таким неординарным и попавшим в одну кучу вещам: там - пажами, макияжем и ещё всему-всему подробному. На троне восседала – Её Величество. И кто бы вы думали – Эмка… Приплыли…  Валенки скороходы, скатерть невидимка, шапка самобранка, гаубица и салют... Сидит тут и улыбается, как не знаю кто… Сегизмундовна…  Прям, полотно спелых нидерландских рисовальщиков  –  счастье на твоём лице…
     Эмка слепила роскошью королевского платья и обаятельно улыбалась. Беспощадная челюсть Ольвиева – удивительно отвисла, но не так как это бывает с постоянными читателями, а как-то криво, т.е. лучшая часть отвисла, а контуженая частица застыла на звуке – «р-р-рь».
    На передвинутого в реальность Ольвиева натыкались какие-то "Ох", "Ух", "Фуф". Ольвиев обернулся и, увидев ещё три отвисшие литературные челюсти, сообразительно захлопнул свою… "Парам-парам-парам-пампам…" И нечего на меня смотреть, такими выражающимися глазами. Я туточки совершенно не причём. "Парам-парам-парам-пампам…" Вот, тоже придумали поговорку, как, чё, так сразу автор, сразу автор –  не так сказал, не то накарябал, не те словосочетания и буддхиальные ценности напредвидел. "Парам-парам-парам-пампам…".
   Вощим, условный сигнал был распознан и ликующие во все стороны свечки вспыхнули – вспыхнули –  полыхнули. Зал воссиял. На чьи-то огорошенные головы безжалостно обрушилась радость торжествующего света. Четвёрка вовсе и не запаниковавших, с чего это некоторые туточки взяли, сутуварищей плавненько пошла на дно сытых аплодисментов, смешков, оваций и возгласов нерифмованного одобрения, которыми… "Парам-парам-парам-пампам…"… Ну, которыми её запугали  бесчисленные подданные королевы, сопровождавшиеся бесконечным прямоугольным залом. Димка, Вадик, Вепа, Тахир испугано-недоумённо через тире, раскланивались на все четыре стороны, естественно, не забывая и углы, не обходя вниманием  и пятые измерения. А ничё тут в некоторых местах пятые измерения даже без измерений. Ну, это так – ремарка…
- Мы, чё – Шнобелевские лауреаты? – прошептал скривлённым краем носа Димка, пожимавшему шею плечами Ольвиеву. Тож, нашёл, кому вопрос задать, даже я не знаю, а Вадик то откудава. "Парам-парам-парам-пампам…"
Ольвиев сквозь затянувшуюся овацию примелькался взглядами на собравшийся по какому-то не совсем понятному пока ещё поводу, стоящий в собственных ногах, люд честной и быстренько схватился за отвалившуюся вновь челюсть.
   Графы, бароны, виконты, князья, гранды, эрлы, сэры, пэры, эсквайры, доны, дофины, маркизы, герцоги, лорды, баронеты, принцы, рыцари с жёнами и любовницами, одетые по-великосветски не броско, но удобно.
   Ольвиев призерцался:
   Головы различались свежеставленными пышными бантами, непривычными бакенбардами, пожилыми беретами, бескозырками в талию, бигудями, глазками, бородами, гребенчатыми завивками, кепками локон, ёжиками кокошников и колпаков, усилиями косынок, панам, дамских ушек из-под венцов, раздувались треуголки, ушанки, чепчики, пилотки, тюбетейки, капюшоны, ласки париков, козырьки скомканных фуражек. Перья в уложенных причёсках. Просто красивые русые косы. Кое-кто был в шлемах, противогазах и без головы.
   Ольвиев пощёлкал указательным пальцем по зубам и передвинул рассмотр на непостоянные ноги. Ноги отливались: всё теми же ботами в кантующую полосочку, упряжками как "нет" - башмаками острот, солнечными ботинками суток и гольфами приветствия, босоножками изящных педикюров и чулков, заботящихся о вкусах навязчиых ног – валенками, жилистыми бутсами, галошами звучания, частыми сапогами, кедами, лаптями, сандалетами, туфлями и так далее, далее, далее, о тем не менее, но всё далее, далее – сланцами. Ба, это кто такой в сланцах сюда зафуршетил? Ольвиев перевёл натренированный на классиках зарубежной литературы точноспотыкающийся взгляд на нарядные по такому, какому так и не понятному, случаю тела. В сланцах стоял манекен. На его голом натренированном классиками зарубежной литературоведческой критики теле игрался румянец манишки и пупка. И только тут и ещё там – Ольвиев прям упёрся в разнообразие украшений и роскошество одежд. Надежда нарядов – влекла своей неудержимой в таких праздничных конвульсирующих случаях веселухой. Наверно – презентация…" Парам-парам-парам-пампам…"
   Душистые перчатки, неглупые браслеты, очень даже и весьма, и весьма – изрисованные по-живому брошки, мимопузные кулоны, почему-то не срезанные петлицы, будто в алмазах ожерелья, заточенные на всякий случай булавки, шпаги и мечи, сонные перстни, полнолуние значков, кокард в петлицах, многообразие, как снег стекла бижутерного – удлиняющие (но не продляющие) зрение бинокли, лорнеты, монокли, пенсне, очки, бабочки, липкий бисер кнопок, блёстки в шлейфах, сказочные бусы, и даже коралловые, а нервные веера пощипливают воздух, не смущаясь реют флаги, взорные вымпела, фразовые эполеты, как в кино, тяжко повздыхивают жемчуга на красивых шейках с предбюстьем, валяются покинутые всеми подмётки с печаткой, мелькает перекличка зайчиков изящных зеркальцев, шуршат застёжки, заклёпки, заплатки, защёлки, колодки, клипсы, крючки, кошельки, наручники, чирикают подвески, переливается звучание маленьких колокольчиков, не меркнут тихие колечки, полусвет сергей, перламутровых медальонов, митенки почему-то с пальцами и при том с маникюристыми…
- Слушай, Вадик, давай живее рассматривай, мы уже завёртываемся, – тронул Вадика за дыхание Ладыгин. И перед заспешившим Ольвиевым понеслось:
  Портупеи, татуировки, френчи, парчовые свитера, пеньюары, духи, манжеты, лацканы, муаровые платья, макинтоши, манто, шубы, скафандры, декольте, бинты на ранах, награды за ранения, жакеты, блузы, блузки, бретельки, джемпера, бумажники, переднички, вырезы, грации, вырезы, грации, вырезы,  Вадик…Вадик…потом внимательнее присмотришься, имей совесть и собственную цензуру, что значит – не подглядывай, может мне вообще выйти, "Парам-парам-парам-пампам…"…Вадик, последнее предупреждение, потом будете перед всеми стоять в одних фиговых листах, себя не любишь, хоть рядом стоящих не подводи под фиговые листы… Вадик, смотри, даже фиговые в осень вылетят спец. рейсом, "Осенние листья, шумят и летят в саду…" Вот, блин, не уязвим, как сопля в полёте… Вадик, а Эмка тебе хочет что-то сказать… Да, не вру, честно слово. Знаешь такое есть самое честное слово – "пердимонокль" называется… На чём ты остановился? Это ты у меня спрашиваешь? На вырезах ты остановился…
…переднички, вырезы, грации, выр…опять? …грации, вышивки, подтяжки, хлястики, фуфайки, тулупчики, шпильки, шинели, этикетки, шорты, шевроны,  лампасы, кантные и канифорльные корсажики, клёшные брючки, кисейные рубашки, кимоно, зонтики, кружева, майки, изнанка, пуговицы, меха, лычки, ленты, купальники, кошёлки, юбки, тельняшки, ремни, подвязки, жилеты, грим, дублёнки, лосины, махры, кубанки, костюмы, наклейки, сорочки, пелёнки, шелка, халаты, пояса, воротнички, галстуки, варежки, бахрома, безрукавки, канительки, шали, бурки, нашивки, комбинензоны, шарфы, лифы, нарукавники, плавки, шлейфы, эмблемы, плечики, шаровары…
  Ольвиев выбился бы из сил, но Эмка еле заметно приподняла величественную ладошку и прихлопнула ею исчихавшуюся до пузырьков из носа решительную овацию. Вспотевший народ отливно расступился, и в середину залитого эмоциями зала к прилипшей к застенчивости четвёрке вышло нечто. А вообщем-то, что такого, вышел не то камердинер, не то тамада. Вынырнул такой расфуфыренный, басовитый, с дедморозовским посохом в нетленной руке. Народ сгустился тенями к стенкам и ожидал.
  Ольвиев грыз мизинец с остатками ногтя. Вепашка утирался двумя сублимирующими  платками. Тахир рассматривал всех в откуда-то взятый бинокль.
  Димка упёр руки в боки.
  Королева вытянула вперёд ручку для поцелуйчиков. Из народа выбежал какой-то донжуанистый дартаньян и приложился, и приложился, и… Эмка вырвала пропоцелованную темень кисти. Она по-королевски поздоровалась в  четвёрку.
- Здравствуйте.
   Тахир уставил молчаливый любопытный бинокль и один выведенный за радиус действия бинокля глаз на здорованье с трона.
   Димка похлопал в ладоши.
   Вепа помахал двумя морскими платочками.
- Приветики. А мы вот, тут мимо проходили… – за всех мимопроходивших проэтикетствовал Вадик и сделал ей ручкой. Эмка улыбнулась. Народ тоже добродушно проулыбался.
- Эмка, мы за тобой. Поэтому, давай, с вещами на выход, – зазвучал внушительно вежливый Ольвиев.
  Эмка улыбнулась ещё раз. Добродушный народ тоже ещё раза два. Поулыбались.
- А с нас сейчас тугрики требовать не станут? – заволновался Димка в сторону Вепашки.
- За что? – удивился тот.
- За свои улыбки.
- Так, ты чего? Мы ждём, – удивлялся Ольвиев Эмке.
- Объясните, – обратилась королева к не то глашатаю,не то камердинеру. Тот ширк-ширк… шикарно раскланялся перед ней и тыкнул посохом в блестящий пол. На весь зал вспыхнуло: "Белые розы, белые розы, беззащитны цветы… " - пел Юра Шатунов, как "Ласковый май". Народ зашуршал и заволновался, у рыцарей от волнения захлопнулись шлемы. Где-то прозвучали далёкие выстрелы и музыка исчезла. Нестандартный дворецкий ещё раз ширк-ширк… широко раскланялся, столкнул посох с полом и объяснил.
    Оказалось всё очень просто. Её Королевское Величество собралась замуж за цветущего Принца, великолепного шатена, с пером в шляпе, шпагой и умом на драгоценном поясе.
    Затем получилась небольшая заварушка, позабавившая публику у стен. Вощим, не долго думая и размышляя о смысле жизней, непритязательный Ольвиев наглым образом взвалил хрупкую королеву, как сарафановый мешок, на плечо и зашагал к выходу, где в принципиальных дверях наткнулся на остриё умной шпаги. Принц и варвар цеплялись, цеплялись и наконец-то сцепились. Потом их разлили звуками вальса и растащили, как краски в самостоятельные цвета. Королеву вернули на трон. А четвёрке, твердившей разные несуразности, что Эмку мастерски заморочили, что она засиделась в гостях и на троне, что ей домой пора завтракать, что уже скоро утро, а она ещё со не всеми предрассветными снами пообщалась – объяснили и вынудили к многоточиям… С позволения оживлённой королевы народ у стен усадили на похрустывающие стулья. Четвёрку на скамью и Принца в кресло по разные стороны от королевского трона. В таких позициях всеобщего расположения – роскошный  камердинер и протанцевал в настороженные уши публики.
   Внимание! Будет состязание, прям, как на балу, между решившимся на женитьбу, якобы умным принцем и якобы благородной четвёркой мастеров, желающих испортить Эмке, всю королевскую жизнь, каким-то нешуточным уводом её в какой-то тысяча девятьсот девяносто первый год. Право же – это смешно и вообще, несправедливо. Но Слава – Университету и Справедливости!!! Есть очень Мудрое решение любого вопроса. А именно. Всем придётся очень и очень постараться и состариться. Придётся уж похлопать в ладоши. Поболеть за благороднейшего и целеустремлённого Принца. И за счастье своей Королевы. Ура, товарищи! Ураааа!
   И туточки всех присутствовавших приветствовала праздничная бальная музыка. Веселуха началась.
    Кто-то ведёт. Кто-то ведомый. Кто-то ведает. А кто-то готов узнать. "Парам-парам-парам-пампам…"… "Туту-ту-ду-тудуу",  – прожелтели фанфары. Все прислушались. Вальс смолк. Явились-незапылились знатные и отважные судьи в академических одеждах. Всех с праздником. Притопали состязания. Затаившийся народ замелькал оживлением и пошёптыванием.
- Начали! – стукнул пол посох камердинера.
   Перед  знатными академиками, застрявших по пояс в столе, и возвышающимся над ними королевским волнением на троне, предстала пара философов.
   Димка и Принц. В их лёгких и гибких силуэтах исчезала логика и суета, и наплывала значимая неторопливость. Медлительность речи замаскировывала в себе рассудительность ответов. Многочисленные свечи усилили горение распереживавшегося до слёз яркого пламени.
- Добрые люди, – поднялся срединный академический колпак и заслонил Эмке полвидимости. – Сейчас мы вопросим Вас три целых раза. За ответившим верно и мудро продемонстрировавшего умения логически и риторически размышлять нами будет признанно право победителя в данном виде состязания. На осмысление каждого ответа мы даём Вам – три минуты – ровно столько, сколько может перетечь песка из одной колбочки в другую. В этих часах, – он положил указательный палец на песочные часы и забеспокоился.
- Вы готовы?
   Философы кивнули промолчавшей головой. Кое-кто из ждущих академиков подкивнули вслед головам своими колпаками.
- Отлично, – сказал верховодящий, и поднял со стола огромный узорчатый свиток. Слегка разогнул начало свитка и церемонно огласил:
- Добрые люди. Ответьте, пожалуйста, на самый Важный Мировой Вопрос: "Что есть Бог? "
  Песочные часы сделали полсальта с ног на голову. Чистый песочек заструился временем. Академик присел. Народ стал перешёптываться. Лица философских соперников разделились на три неравные части: на выдержку, спокойствие и глубокомыслие. Тик-так. Тик-так… Песочный ручеёк высох…
- Динь, – разбежался мягкий звон удара язычка по нёбу маленького колокольчика.
- Прошу Вас, – обратился вставший академик. – Начните Вы, первым. – К Принцу. – "Что есть Бог? "
- С удовольствием, – признался Принц и чётко, с ораторской выверенностью в построении речи, размеряя строй, метр языка с интонацией процитировал.
- Бог есть – Творец, Спасение, Святой Дух, – и с чувством перевыполненного долга Принц впал в спокойствие.
- Теперь Вы, – поинтересовался академик Димкиными знаниями. – Что есть Бог?
- Не знаю.
- Как, Вы не знаете, что есть Бог?
- Да.
- Подумайте, вспомните, размышляйте наконец-то, – настаивал приудивлённый академик. Зрители шершали перемолвками.
- Я подумал, – окончательно покачал незнающей головой Димка, его дух ощущал Божественный дар незнания.
- Хорошо, оба ответа – приняты, – принял задающий вопросы. Он наклонился над подручным секретарём и убедился в достоверностях записей.
- Второй вопрос, – закомкался пожелтевший в узорах свиток в вопрошающих руках. Кто-то схватился двумя пальцами за песочность часов, в надежде на своевременность временного водопада. Соперники сосредоточились на молчании. Зал ныл тишиной вслушивания.
- Добрые люди. Послушайте внимательнее. Вопрос не такой уж и сложный. Слушайте вопрос: "Что такое человек и его душа? "
  Время перевернулось. Академик сел. Народ перешёптывался. Королева наклонилась и что-то говорила пажу. Переживающая тройка подавала Димке кой-какие знаки и выражения достоверных лиц. Ладыгин ни на кого не реагировал. Он думал.
- Динь, – означился колокольчик в истекшем песке. Академик выпрямился во весь рост своей изумительной мантии познания.
- Итак, слушаем Вас. Вас, – подвернулся он вздрогнувшему от возвращения в реалии Ладыгину. – Скажите "Что такое человек и его душа? "
- Не знаю.
- Тогда, может быть, Вы, Принц,скажите нам?
- Конечно, конечно, – Усложнился Принц ораторством. – Человек – это создание Божье, а душа в нём – это дар Божий. Дыхание Господа в нас.
  Народ чуть ли не зааплодировал Принцу, но академик строго не разрешил. Вскоре двойники-философы отвечали на последний вопрос.
- Итак, время истекло. Ответьте нам,пожалуйста, "Что такое синий-синий цвет? "
  Первым отвечал Принц.
- Синий – это окраска одного из основных цветов спектра – находящегося между фиолетовым и зелёным.
   Сидящий народ довольно улыбался принципиальному ответу.
- Теперь, Вы – Дима, – смягчился в ожидании академик. Зал замер. Сидящий народ привстал со своих сидящих мест. Ольвиев сжал кулаки поддержки. Тахир схватился за нос. Вепашка закрыл глаза на ставни. Все ждали ответа, затаив забытое дыхание.
- Не знаю, – ответил Димка…
   Через несколько минут совещаний и бурного обсуждения духовно неспокойный академик сообщил результат.
- Большинством голосов в соревновании по умению размышлять – победил… Принц.
   Сопротивление зала сломила овация и музыкальные звуки зажигательной лезгинки, которую уже оттанцовывал в центре внимания победоносный Принц. Народ и академики бросились его поздравлять.
- Простите, Дима, – обратился задававший вопросы академик. – Я был за Вас. Сделал всё, что мог, но…Конечно же, победили – Вы, – и он протянул свою крепкую академическую пятерню Димке. Ладыгин протянул в рукопожатие свою. – Спасибо.
   Полчаса зал веселился. Пел, танцевал вальсы, судачил, анекдотировался, пил бокалами шампанское, ковырялся в неисчислимом мороженом.
    И вот перед литературной комиссией в литературном состязании предстали решительный Ольвиев и воспрянувший Принц. Под пробуждение юпитеров и светлячков им было предложено представить на суд комиссии семь стихотворных и четырнадцать якобы прозаических произведений, которые, по мнению соревнующихся, они могли бы по случаю навязчивой необходимости продекламировать перед зрителями. Принц тут же вытащил из кожаного дипломата готовые произведения и козырно представил на несозревший стол комиссии. Вадик сослался, что все его рукописи остались дома. Но комиссия выделила опытного человечка, которому Вадик перечислил желаемые названия. Человечек пропал, а через секунду, другую, появился с Ольвиевскими произведениями. Комиссия углубилась в работу, а состязающимся под общее одобрение публики было предложено почитать стихотворные произведения, внесённые, так сказать, в конкурсную программу. Пока, ещё раз так сказать, комиссионные литераторы вычитывают победителя.
  Принц предоставил комиссии, следующие прозаические произведения:
1)       Аркадий Аверченко (рассказ).
2) Даниил Хармс (страшилка).
3) Михаил Булгаков (пьеса).
4) Николай Гоголь (повесть).
5) Исаак Бабель (рассказ).
6) Михаил Зощенко (рассказ).
7) Велимир Хлебников (сверхповесть).
8) Стивен Кинг (роман).
9) Эдгар По (рассказ).
10)     Артур Конан Дойл (рассказ).
11)     Ганс Христиан Андерсен (сказки).
12)     Илья Ильф и Евгений Петров (роман).
13)     Льюис Кэрролл (сказка).
14)     Валентин Катаев (сказка).
      Прекрасно!
  Ольвиев предоставил комиссии следующие прозаические произведения, а написал их позднее:
1) «Милашка».
2) «Элегия».
3) «Путь».
4) «К плачущей девочке…».
5) «Девочка такая дурочка, такая дурочка».
6) «Цветок и гусеница».
7) «Сюрреалистический сонет».
8) «Большая сушка белья».
9) «Любовь».
10)     «Чёрная роза».               
11)     «К празднику».
12)      «Правдолюбцы».
13)     «Фси».
14)     «Набивание подушки».
    Прекрасно! Ослепительно вежливо!
…Ольвиев страдал первым. Над изумлённой публикой грозно метался беспощадный тигр, это Вадик чётко раздавливал настроение щадящей интеллигенции Ольвиевским «Демоном». Он рокотал:
"  Я тигр, прокажённый демон!
   бежавший вслед за ланью длинноногой.
   Луна роскошная так пристально бледнела.
   Не благородно, нет! Я б растерзал затравленную догму.
   Мерцай, несись стыдливо
                невинная Лануля.
   Мой вкусный, сочный клык
                попробует твой Крик.
   Я думал, что люблю
                лихие поцелуи,
   и помнил, что от них
                безжалостно отвык.
   Страшись же тигра тени,
                а пуще меткой лапы,
   что испытать спешит
                шестой изгиб ребра.
   Я покажу тебе
                багровые раскаты,
   мурлыкающих в нос
                о пробужденьи дня.
   Я тигр, прокажённый демон!
   Устала лань не разбирать просторы.
   Жди миг,
                ты повернёшь значительно налево,
   и канешь веткой в пропасть,
                деля гул глыб в повторы.
   Я тигр, истощённый демон!
   Над смятым телом не молитвами шепчу,
   о том, что из когтей не вырвешься пределом,
   что больше смерть твою
                я в жизнь не отпущу".
  Зал завизжал аплодисментами.
  Принц ответил Брюсовским «Habet illa in alvo» («Она имеет во чреве»(лат.)).
"  Её движенья непроворны,
   Она ступает тяжело,
   Неся сосуд нерукотворный,
   В который небо снизошло.
   Святому таинству причастна
   И той причастностью горда,
   Она по-новому прекрасна,
   Вне вожделений, вне стыда.
   В ночь наслажденья, в миг объятья,
   Когда душа была пьяна,
   Свершилась истина зачатья,
   О чём не ведала она!
   В изнеможеньи и в истоме
   Она спала без грёз, без сил,
   Но, как в эфирном водоёме,
   В ней целый мир уже почил.
   Ты знал её меж содроганий
   И думал, что она твоя…
   И вот она с безвестной грани
   Приносит тайну бытия!
   Когда мужчина встал от роковой постели,
   Он отрывает вдруг себя от чар ночных,
   Дневные яркости на нём отяготели,
   И он бежит в огне – лучей дневных.
   Как пахарь бросил он зиждательное семя,
   Он снова жаждет дня, чтоб снова изнемочь, –
   Её ж из рук своих освобождает Время,
   На много месяцев владеет ею Ночь!
   Ночь – Тайна – Мрак – Неведомое – Чудо,
   Нам непонятное, что приняла она…
   Была любовь и миг, иль только трепет блуда, –
   И вновь вселенная в душе воплощена!
   Ребекка! Лия! мать! с любовью или злобой
   Сокрытый плод нося, ты служишь, как раба,
   Но труд ответственный дала тебе судьба:
   Ты охраняешь мир таинственной утробой.
   В ней сберегаешь ты прошедшие века,
   Которые преемственностью живы,
   Лелеешь юности красивые порывы
   И мудрое молчанье старика.
   Пространство, время, мысль – вмещаешь дважды ты,
   Вмещаешь и даёшь им новое теченье:
   Ты, женщина, ценой деторожденья
   Удерживаешь нас у грани темноты!
   Неси, о мать, свой плод! внемли глубокой дрожи,
   Таи дитя, оберегай, питай
   И после, в срочный час, припав на ложе,
   Яви земле опять воскресший май!
   Свершилось. Сон недавний явен,
   Миг вожделенья воплощён:
   С тобой твой сын пред богом равен,
   Как ты сама – бессмертен он!
   Что было свято, что преступно,
   Что соблазняло мысль твою,
   Ему открыто и доступно,
   И он как первенец в раю.
   Что пережито – не вернётся,
   Берём мы миги, их губя!
   Ему же солнце улыбнётся
   Лучом, погасшим для тебя!
   И снова будут чисты розы,
   И первой первая любовь!
   Людьми изведанные грёзы
   Неведомыми станут вновь.
   И кто-то, сладкий яд объятья
   Вдохнув с дыханьем темноты
   (Быть может, также в час зачатья),
   В его руках уснёт, как ты!

   Иди походкой непоспешной,
   Неси священный свой сосуд,
   В преддверьи каждой ночи грешной
   Два ангела с мячами ждут.
   Спадут, как лёгкие одежды,
   Мгновенья радостей ночных.
   Иные, строгие надежды
   Откроются за тканью их.
   Она покров заветной тайны.
   Сокрытой в ясности веков,
   Но неземной, необычайный,
   Огнём пронизанный покров.
   Прими его, покрой главу им,
   И в сумраке его молись,
   И верь под страстным поцелуем,
   Что в небе глубь и в бездне высь! "
  Он срывался с волн ритма, он радужно кружился. Весь зал медленно, но высоко раскачивался эллипсом.  "Браво" орали стучащие по полу ноги оваций. Принца бесжалостно закидали цветами и цветами. Критические судьи-литераторы ставили какие-то крохотные галочки себе на необыкновенный ум. И меняли кругозоры пристрелок с двух глаз на один, то на правый, то на другой, который неправый, то и вовсе на левый, то задом наперёд, то, да, ну, их, за ними не поспеешь, как это они взгляды примеряют… Как сказал один престарелый судья другому литератору: "главное – это внимание и оптимизм, остальное – суета"…Вощим, как и обещали – полная веселуха…
   Соревнователи тем временем занимались насущными поисками слова. Они  обращали всё своё невнимание на критические монокли и жарко преуспевали  перед прелюбопытствующими биноклями влажной публики. Некоторые представительницы лучшей половины и вовсе захотели срочно родить кого-нибудь, одни от Брюсова, другие от Принца. А очень смышлёные кадры из  другой лучшей половины, могли бы запросто сейчас сойти за того же Принца Брюсова, чтобы помочь представительницам той лучшей переполовины кого-нибудь запросто родить. Вот, что значит – сила слова. Родить кого-нибудь срочно и точка. Вощим, Принц по всем показателям шатался где-то впереди и жёг чужим глаголом сердца, ставших в один загадочный миг самыми близкими ему, людей из двух лучших половинок. Вот, на этой высокой ноте слова, Вадик снова предстал Ольвиевым. Вадик читал, как перечитывал:
" Что творится за кулисами танца
   беспризорный утренний мальчик,
   зла не видя, слезами нащупал
   и остался в себе навсегда.
   Он хотел думать только о чуде,
   Вспоминать только плазменный вихрь
   и любить свою милую…милую…
   за витком забывая упасть,
   иль присесть,
                иль спружинить хотя бы,
   чтобы новый виток появился.
   Этот ранний утренний мальчик,
   он продолжился в танце петли".
  Публика прирыдалась втихомолку. Всем под ноги посыпались противоречия. На ровном месте шёл снегопад противоречий. И ни у кого не хватало сил его остановить. Все в этом снегопадном лете ждали весну. Но настало время Принца и он устрашил всех знакомых всем известной – Зинаидой Гиппиус. Он перевёртывался ритмом, и выворачивался в чистую изнанку: «Всё кругом».
"  Страшное, грубое, липкое, грязное,
   Жёстко тупое, всегда безобразное,
   Медленно рвущее, мелко-нечестное,
   Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
   Явно-довольное, тайно-блудливое,
   Плоско-смешное и тошно-трусливое,
   Вязко, болотно и тинно застойное,
   Жизни и смерти равно недостойное,
   Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
   Изредка серое, в сером упорное,
   Вечно лежачее, дьявольски косное,
   Глупое, сохлое, сонное, злостное,
   Трупно-холодное, жалко ничтожное,
   Непереносное, ложное, ложное!
 
   Но жалоб не надо; что радости в плаче?
   Мы знаем, мы знаем; всё будет иначе".
 На устрашающих криках молчания Вадик замялся и не знал чем "заесть" выпад классиками "явно-довольного" Принца.
«- За семью заборами!» - упал вверх тормашками и каблуками со скамейки подсказок непобеждённый Дима. Тахир и Вепашка извлекли его за руки за ноги из-под обломков рухнувшей реальности, порвав, правда, при этом рукав Ладыгинской рубашки. За что и были оскорблены и зашуканы со стороны слушателей, придвоных и пламенных свечей.
" За семью заборами,
   Заборы, заборы,
   А за тем забором
   Ты живёшь и солнышко.
   Лебеди, лебеди,
   Не летайте лебеди,
   Не повидно солнышка
   И Царевны-Лебеди.
   За семью заборами,
   Заборы, заборы,
   У того забора
   Опалённый клён".
  Народ перестал хлопать. Народ стал вслушиваться в стихи. Народ присматривался к поэзии. Делался вывод. Делились мысли мыслями и добавлялись запятые. Народ хранил тишину. И напряжённо слушал. Слушал. Теперь Принц полыхал Фёдором Сологубом «Искали дочь».
"  Печаль в груди была остра,
         Безумна ночь, –
   И мы блуждали до утра,
         Искали дочь.

   Нам запомнились навеки
   Жутких улиц тишина,
   Хрупкий снег, немые реки,
   Дым костров, штыки, луна.
 
   Чернели тени на огне
        Ночных костров.
   Звучали в мёртвой тишине
        Шаги врагов.
   Там, где били и рубили,
   У застав и у палат,
   Что-то чутко сторожили
   Цепи хмурые солдат.

   Всю ночь мерещилась нам дочь,
            Ещё жива,
   И нам нашептывала ночь
            Её слова.

   По участкам, по больницам
   (Где пускали, где и нет)
   Мы склоняли к многим лицам
   Тусклых свеч неровный свет.

   Бросали груды страшных тел
           В подвал сырой.
   Туда пускать нас не хотел
           Городовой.
 
   Скорби пламенной язык ли,
   Деньги ль дверь открыли нам, –
   Рано утром мы проникли
   В тьму, к поверженным телам.

   Ступени скользкие вели
          В сырую мглу, –
   Под грудой тел мы дочь нашли
          Там, на полу…"
  Вадик подхватил отдышавшуюся паузу, после концовки Сологубовского негаснувшего плача.
" Мы как будто побежали,
   все улыбками пружиня,
   и кружили, и пожили,
   всё потрогали руками,
   и потом ещё визжали,
   и восьмёрку окружили,
   а китайскими ножами,
   оказавшимися нами,
   мы словечек наловили,
   точно что-то обнажая,
   ничего не обнажили,
   только в вечность побежали".
 Принц вспомнил Константина Бальмонта:
" Я русский, я русый, я рыжий,
   Под солнцем рождён и возрос.
   Не ночью. Не веришь? Гляди же
   В волну золотистых волос.

   Я русский, я рыжий, я русый.
   От моря до моря ходил.
   Низал я янтарные бусы,
   Я звенья ковал для кадил.

   Я рыжий, я русый, я русский.
   Я знаю и мудрость и бред.
   Иду я – тропинкою узкой,
   Приду – как широкий рассвет".
 Вадику нравилось, что звучит поэзия. Он был на стороне Принца, но тут же его вернули на свою территорию. И Вадик, почти не вздыхая – произнёс:
" Боялись, строились и жили,
   грешили, вешались, прощались,
   любили, множили, постились,
   Распни! распяли и распялись…"
Принц почувствовал наметившуюся слабинку в душе Ольвиева, и он вспомнил Велимира. Честно говоря, Вадик никак не мыслил ни себя, ни поэзии без Хлебникова, и Принц хлестанул любимым:
" Мне много ль надо? Коврига хлеба
   И капля молока,
   Да это небо,
   Да эти облака! "
У Ольвиева открылась рана в сердце и из неё зажурчала поэзия.
Вадик дурачился:
" Есть птицы разные заразные,
   грачи, синицы, тучки, алики,
   дыханье, буква, шарфик, карлики,

   ах, эти озорные шарики,
   фонарики, фонарики,

   снежок, рожок, дружок, пылинка,
   сандалики,
   снежинка…"
 Принц задурачился тоже, как эхо от эха. Он запустил в публику Северяниным:
" В шале берёзовом, совсем игрушечном и комфортабельном,
   У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,
   Убила девушка, в смущеньи ревности, ударом сабельным
   Слепого юношу, в чьё ослепление так слепо верила.

   Травой олуненной придя из ельника с охапкой хвороста,
   В шале берёзовом над Белолилией застала юного,
   Лицо склонившего к цветку молочному в порыве горести,
   Тепло шептавшего слова признания в тоске июневой…

   У лесоозера, в шале берёзовом, – березозебренном, – 
   Над мёртвой лилией, над трупом юноши, самоуверенно,
   Плескалась девушка рыданья хохотом тёмно-серебряным…
    –  И было гибельно. – И было тундрово. – И было северно".
Вадик заканчивал своё выступление неохотно, но весело:
" Я выжатый тюбик,
   я выжат и сложен
   в десятки рядов,
   как будто помножен.
   Я думаю сырость,
   а это – гитара,
   я думаю Родина,
   но это – усталость.
   Я выброшен всюду,
   Но мне – прелегко,
   я выжатый тюбик,
   а значит – никто ".
 Вадик свершился. У него было тридцать три настроения в бантах и аксельбантах. Он совсем, было, уже хотел по-детски накидываться на Принца с объятиями, чтобы жать руку примирением. Но Принц грубо разорвал его сердце напополам. Переносно, конечно. Хотя почему, конечно? Принц стал читать Ольвиевское послание:
" Сиреневый ноктюрн
                весеннего цветка,
   глоток
                и жажды утоление,
   и губы измождённые,
                припухшие слегка,
   доверили ток бодро – нетерпенью.
   Как в скрытой жиле чувств
                подкожного лица
   срывались без смычка
                ночные барабаны,
   вскользь серпантинный жест
                вокального сверчка
   заставил зашептать
                восторженные травы.
   Необратимый взлёт
                круговоротных рук
   и танец слитных гроз
                и ветра – очищенье.
   Упавший океан
                засеребрился, вдруг,
   из облачной мозаики
                взошла Царевна-Лебедь.
   Раскатных крыл снежок
                накрошенная белизна,
   печальный разворот
                двух волооких неба
   пронзительно манящих
                искру в астральный взмах…
   Клуб ветра полонён
                красой Царевны-Лебедь".
   Принц ещё не успел дочитать Ольвиевское посвящение, как Вадик со слезами впадин вместо глаз – забылся в печали. Стащил. Принц стащил у него не стих – нет, он вырвал у Вадика сердце.
- Это же моё, это же моё, – рыдал Вадик на скамейке проигравших. – Он украл у меня – любовь.
   Его успокаивали четверо – Димка, Тахир, Вепа и Эмка, которая хотя и строила из себя королевскую особу, но оставалась прежней Эмкой, с доброй и чуткой душой.
    Переполненного высказываниями Принца торжествующе носили на всех подворачивающихся руках, по всем углам и переносицам зала. Тотально играла лёгкая музыка. Теряющие бижутерию и букеты чувств состязательные до первенства люди пели, пили энд танцевали. Баламутисто и символически, сквозь танцующий в полной гармонии и созвучиях строй, пробежала парочка бегемотиков и куда-то зачем-то почему-то добежав, отчего-то неизвестно куда убежала. Убежала. Убежала.  Янтиресно то как – янтиресно. Потом сквозь перемешанный и перемещённый строй танцующих пронеслась невидимая сила с опахалом на глубоком шлеме и созвездием в негаснущих глазах. Невидимая сила всех раскидала, напугала, исказилась и исчезла. Гости подумали и пожаловались на зрение. Стеночки рассадили гостей по местам и мечтам. Началось. И дали третий звонок, всем его раздали, и в спешимся покое продолжились увлекательно-уязвительные состязания. Ах, какое это чудо для зевак. Поединки. Когда кто-то должен проиграть. Или выиграть. Должен… Все знают и всем он должен… У сцепившихся, так на кровоточащем лбу, в разрывающейся линии жизни, в рвущихся жилах и выцарапано радужными красками : "Должен – всем". Иначе – потерянный навсегда вечер, иськюзьми, выброшенное на ветер время, ну нефика се, утраченные смыслы жизни. Ах, какая непорядочность, все от него ждали кровопролитие – а он сам залез на плаху. Не порядок. Ведь все знают, что он должен сделать, для самоутверждения всех, всегда всёзнающих наперёд. В поединке – должен быть проигравший. И точка. Родить срочно кого-нибудь и точка. И когда этого дожидаются и замочноскважечные мечты сбываются – это же просто чудо какое-то, жизнь, можно сказать, практически, удалась, и  запросто можно продолжать собственную жить со спокойной совестью. И оставшись в стороне, говорить о многом, о многом с читателями, добропорядочно лить неперестающие дожди на победителя и проигравшего. Которые оба в принципе проиграли, когда один победил, а другой проиграл. Победитель – это новый проигравший. Потому что неожиданную победу необходимо снова и снова отстаивать в непрекращающихся новых поединках, которые в принципе уже не имеют смысла потому как, момент истины замер. Он превратился в подобие твоей фотокарточки в паспорте, в котором указано, что с такого-то по такое выпавшее необыкновенное число, проводится беспрерывный чемпионат по отстаиванию переходимого от одного момента истины к другому моменту морэ, звание и знание победителя. А это же – несвобода. Победа – которую нужно постоянно отстаивать – это несвобода. А несвобода губит всё живое, что попадает в её любвеобильные сети. И потому всегда выигрывают зрители. Только зрители. Они получают – всё.
   Да, ладно, глупости-то плести. Там вон, третий звонок дали, давай продолжай. Всем раздали по третьему звонку. И зрители приготовились к содроганию чувств. Устроители тем временем, сосватали где-то стол с горбинкой и табуретками, добавили к ним кучку, почти могучую тучку фотомастеров со скворешниками знаний поимения поумений. Звякнулся розовый гонг по академическому ромбу и вновь представился тамаданадушенный зоркий и хмельной глашатай.
- Начинаем третий этап – великосветских состязаний! – пояснил он тонально и забрызгался дождём хлопушечных конфетти и серпантинок.
- Что, конкурс на лучшую Снегурочку?– прокомментировал действительность Вепашка.
- Попади фокусом в настоящее… – отреагировал Димка на начинание.
- Тахир, его уделает… – задумчиво произнёс Вадик.
  Ольвиев грустно улыбнулся, вспомнив, как Тахир играл в четырёхнедельном пионерлагере – перегазованного пивом – вампира. Театр – это бескомпромиссная силенция. И Тахир это тогда не столько доказал, но показал. Пионеры ходили в обалденном шоке, отказываясь спать при выключенном свете. Но совсем не боялись театрального Тахира вне грима, потому, что он приучал их к курению и напиткам. Будущий учитель учил пионеров той взрослой жизни, до которой сам успел дорасти. Впрочем, если очень хорошо прислушаться к памяти, то обучением подопечных курению и напиткам занимался, кажется, не Тахир, а кто-то другой. Это, наверно, Вадик перепутал и всё свалил в одну газетку. На самом же деле этими приучениями занимался он сам, а его на это надоумил Искандер. Впрочем, Вадик никогда не был в пионерлагере, так что все его воспоминания совсем как-то пересверкались. Да и ладно. Вощим, пока он воспоминал себе понемногу, глашатай перерезал ленточку и заявил:
- Начинаем…(это уже было…Начинаем, начинаем…) Состязание по фотоискусству считать…
    Вадик, почему-то посмотрел на Эмку. Она улыбнулась с трона состязателям. И пшенично помахала украдкой своим дворцовым платочком неизвестно кому. А она – красивая…
- А теперь, – не унимался шустрый какой-то, совсем отпетый камердинер, –    прошу мастеров углубиться в фотолаборатории, где их ждёт сюрпрайз и всё остальное. Через некоторое, специально отведённое для вас время…
"Специально отведённое…время…куда и зачем? "–  повторял Ольвиев про себя, не понимая почему-то слов, но видя смысл…
- …вы должны…
" должны…" –  повторял непонимающий…
- …представить большому жюри…
" представить…А чё, это Эмка так улыбается…она – красивая…"
- …пять фоторабот…Можете идти и приступать. Вас проводят.
    Из королевской свиты выделился десяток амбалов и скрутив Принца с Тахиром, развели их по разным лабораториям, обоих с пинками из зала. Народ заволновался. За кем собственно, наблюдать? Третий звонок раздали, понимаешь, а где кино? Один рыцарь, скрипя собственным железом и дамскими туфельками, по которым он чесал-чесал и учесал полюбопытствовать, куда мастеров это так церемониально упровадили. Вот таковой один рыцарь. А за ним погарцевали смелые кавалеры любимых ими же дамочек с розами в зубах и шпагою в белых, ввязавшихся в подходящий момент, перчатках. Туту-тутун… Не долго наша троица сидела скучая на скамейке, под грамотной охраной сведущих вельмож… Не долго вздыхала пожатием плеч о шею… А всё один рыцарь. Оказывается, он не только включил оживление в зале, но и вызвал цепную передаточную реакцию пинков и затрещин. Как? А вот, так, вот. Так, как смеленькие кавалеры дам и ещё раз дам, припустившиеся дуэлярничать с одним рыцарем оттоптавшем любимым дамам ноги, в страстном задоре преследования перетоптали ещё сотенку другую дам и прочую живность. Получилась страшно весёлая пирушка кулачно-мопедного боя. Страдали стулья, пропадали женские голоса в общем визге и шуме затычек и затрещин. По всему нескончаемому никогда и нигде залу дрались. Летал пух, гасли свечи, билась посуда, ломались простые вещи. Воинство королевы растаскивало и усмиряло дерущихся силой убеждения. Какой там. Дерущиеся не реагировали и плевали сто раз подряд в демонстрирующиеся бицепсы королевской гвардии.
- Ламбада! – заорал Ольвиев от восторга, когда их мирносидящую скамейку неизбежно поглотила волна беспорядков. Тройка дралась за королеву.
   Вощим, драка получилась на славу. Шикарный вышел мордобой. С приёмчиками. И применением холодного ору же я. Романтика, а не драка. А перспективная какая... Апогей и апофеоз… Но тут… В самом содержательном месте возник душещипательный глашатай, и кто его звал, и чтобы спасти свою королеву, как будто наша тройка сама бы не справилась, полоснул ревущим огнём из какого-то интересного огнемёта прямо над головами дерущихся. Фууууууу… Публика попадала навзничь, а краснощёкий огонь выбил из окон ночные стёкла и мирно мерцавшие звёздочки в них. Всё утихло.
   Через полчаса люди обнимались, целовались, братались, сестрились, заключали браки и деловые контракты. В зал привели порядок. И он – порядок и зал, засверкал по-новому, ещё ярче, ещё мягче и пушистее. Ещё красивее стала выглядеть – Её Величество. Бесподобно раздавала она указания по хозяйству. Зал наполнился свежестью весенних цветов, трав. Запахи кружили головы. Ноги летели вперёд над полом. Люди просили музыки. Музыка пришла и осыпала их с ног до головы вальсом и ароматами. И Вадик согласился на наглость. Он пригласил. Нет. Он посмел. Нет. Он имел наглость попросить королеву ангажироваться на танец. Кто-то из местных интимно шикнул на него, встав между ним и королевой. Он легонько отбросил шипящего камердинера на сторону и повторил просьбу. Потом он и Эмка немного покружились по весеннему залу. Их глаза встретились… И тут прибежал рыцарь передаточной цепи. Он возопил:
- Ве-е-еду-ут!
   И всё испортил.
Оказалось. Что фотосоперников. Ведут из лабиринта. Из лабиринта с крысами и минотаврами. На всемирный просмотр их. И произведений. В порозовевшую публику раздали, разбежавшиеся тут же веерическими волнами по капиллярным рукам рассматривания, фотокопии работ. Кроме обычного "Дайте сюда", "Нам не хватило", "А у меня с дефектами и акцентами, не на том языке, блин", в публике волновалось море. Море волнуется – раз, а в нём удивления, вздыхания с придыханием, стонание носом, улыбки полуокрытых ресниц, прищёлкивания языком зубов и повсеместный, как будто кем-то встроенный, восторг удобрения. 
   Перед жюрями же… Перед этим самым "же"… Предстали. Море волнуется – раз, два… Протестующий, о чём-то о своём твердящий, Тахир… А кому какое дело… Море волнуется – раз, два, три… Перехваленный, всем алфавитом и цифрами, Принц… Даёшь, съекс-символ эпохи!... Море волнуется – три, шестнадцать… Собственно и их творения… Ну, давайте, давайте, распаковывайте Фикс-файлы, показывайте, чего вы там оба накалякали…
   Тахир, не выходя за пределы понастроенного тут, чего-то там всё-таки интересное доказывал и махал плечами, наклоняясь перед жюрями же. Он говорил, ну, это понятно, он требовал, святая простота. Он не жалел основ словосложения. А вот, это уже недозволенные излишества. Начатки Камчатки. Зачатки свинчатки.  Однако, и совершенно правильной дорогой прёте, товарищи, не слушайте его, он вас плохому научит и глазом не моргнёт, прыщ не вскочит, яму выроет, закурить попросит…вот, так всё и начинается, не слушайте, не слушайте его, не смущайте "же"… И вот, стало быть – однако. Однако, с его предложениями не соглашались, отбекивались и били суровыми пальцами в остановившиеся настенные часы. Всё.
Всё. Афидурзейн, батенька, хенды хок. Всё.
Тахир охладел. Отошёл .Он пошёл к своим. Потеплевшая скамья обрадовалась. Он сел. Зафиксировался.
- Что такое?
- Что?
- У? – не волновались, но вопрошали сверстники.
- Щас, увидите, –  отразился  в собственном выражении Тахир. – Эти пардоны ничего не понимают в искусстве.
- Ты чё, не успел исполнить работу? – увядал Ладыгин.
- Они не успели её выслушать, – забил любопытный гвоздь назад в скамейку кулаком. Тахир глубоко умолк. Он потерял мир. Он выключил все источники энергии. Он одел нехилые тёмные очки, растянувшиеся в окружностях в две его же головы. Он ушёл. Он в себе и всё. Заказывайте ужин без него. А пиво? А пиво, пиво, пи…и пиво тоже без него.
   Пока Тахир дулся. Опытные люди из жюри же сообщили в заинтересованность о показе.
   Выключили свет, задув всем миром все свечи, в темноте спустили какой-то четырёхкамерный экран. Исчезающее терпение прорвалось тиком скрежещущего восторга. Экран высвечивал очерёдно готовые работы готовых конкурсантов. Первым демонстрировался Тахир. Его работы были принципиально выполнены в чёрно-белом изображении. Первая фотография представилась напоказ Светкой Орловой, склонённой в сказочном-настоящем буреломе, над тоненьким блестящим солнечным ручейком. Солнечная Светка Орлова сразила многих своим свечением. Знатоки зачмокали переносными языками. Ой, чё бы понимали…
- Ты ж эту фотку Светке нёс, – уставился в черноту Гариповских очков Вадик.
  Тахир безучастно поморгал чернотой стёкол и пожал плечами.
- Молодец, – пожал ненапряжённую Тахировскую руку Вепашка.
- Мне и самому нравится, – появился голос из-за преувеличенных очков.
   Вадик задумался. Ему замерещилась в темноте наглая идея. И он упёрся в её распланирование. На экране тем временем вспыхнуло и названивало название: «Тахир Гарипов. Цикл из двух фотографий». Вспыхнули две фотографии.
   Первая озаглавилась: «Свет на белом полотне».
   Вторая: «Капелька крови на белом освещённом полотне».
   Народ интересовался заумным изображением. Он пытался понять. Он пыжился. Кое-кто, обрадовавшись своей сообразительной удаче, щёлкал невидимыми пальцами. Кое-кто осознанно мигал активными цветными огоньками зрачков. Темнота стала красивой-красивой.
- Вот, бы, что заснять,– сбросил очки Тахир. – Жалко плёнка кончилась.
   Экран огласил: "Тахир Гарипов не смог представить других работ на рассмотрение жюри ("же") . И потому, ему засчитываются три работы вместо пяти заказанных". В тёмном-тёмном зале раздался тёмный-тёмный свист, перебиваемый выкриками "Браво". Вепашка уржался в кулак. Димка бил потом его по укашлевшейся шее спины. Тахир обернулся к притихшему Вадику. Но, растворился в удивлении. Притихший Вадик куда-то совсем пропал. Он пропал в чернозёме темноты. Тахир зашептал Вепашке. Вепашка Димке. Сообразительный Ольвиев затерялся в обстоятельствах, воспользовавшись освистанным "Браво". Что это он ещё задумал?
   На поддержанном в одобрениях экране вспыхнули цветные снимки Принца. Сразу четыре.
   Перед необъективными зрителями и объективными судьями предстали великолепные фотокартины-репродукции:  Леонарда да Винчи «Джоконда», Хосе Рибера «Святая Инесса», Эдварда Мунка «Крик», Каземира Малевича «Чёрный квадрат». Ой, как долго зрители одобряли мастерство фотографа. Кто чем мог. Кто во что горазд. Кому чем на ум что пришло. Это успех!
   Поодобрявши, зрители разразились полной овацией. Их сразила возникшая на экране пятая, последняя работа Принца «Маленький доверчивый паж сидел один на королевском троне и примерял корону госпожи». Восторгу не было предела. Умиления по поводу проказничавшего ребёнка перевалили в карнавал.
   Решение о победителе сразу же было принято, а вопрос – снят. И потому экран исчез, а проворные слуги позажигали отдохнувшие в темноте свечи.
Проявился свет. Улыбчивая публика увидела, как королева склонилась с трона и ласково погладила по голове простодушного пажа. Но тут же, озадаченная же публика же, рассмотрела же, что. К подножию трона был накрепко прижат недовольный Ольвиев. Его прижала к подножию дюжина самых острых клинков шпаг, алебард, сабель, азиатских ножей, оканчивающихся с неострой стороны третьепричины прыткими охранниками королевы.
   Димка, Вепа и Тахир испугавшись за Вадика, набросились на стражу с ругательствами, но только добавили численность к накрепко прижатым клинками у подножия трона.
- Что случилось? – запаниковала королева. – Отпустите их, немедленно!
- Ваше Величество, он тут в темноте хотел проползти к трону Вашего Величества, – волновался спокойствием начальник королевской стражи.
- Освободить их! – повторила требование королева. Четвёрку подняли и  освободили.
- Я хотел ангажировать Ваше Величество на первый танец, – наглел на глазах чуть ли не прирезанный Ольвиев.
- Я согласна. Музыку. Вальс. – расцвела весельем королева.
   Возобновлённые танцы длились достаточно долго. Достаточно долго для того, чтобы победивший в трёх состязаниях Принц начал ревновать королеву к перешагнувшему через все приличия Принца Ольвиеву. Тем более первый танец плавно перерос во второй, затем дорос до третьего и потерялся в калькуляторном расчёте, а парочка всё кружилась в многочисленном листопаде танцующих. Принц засуетился. Он забегал кругами, закрутился прожектором со свистком. Он сделал всё всевозможное, чтобы побыстрее начался последний вид состязания, а вальсы помять и растоптать. Похоже, что ему удалось растрогать кое-кого из королевского окружения и…
   Два острых клинка жёстко высекли искры. Вепа бился с Принцем в фектовании на учебных шпагах, которые как бы неизвестно по чьему недосмотру – оказались боевыми. Зрители, не отошедшие ещё от вальсирования, оступались в предыспуге от боевого безжалостного турнира шпаг и блеска кровавых ударов воздуха.
Ах, воздух.
И всё-таки весна.
И всё-таки весна взяла своё и подарила. Она надарила всем ласк. А кто-то думал, что вот пройдёт апрель, а ещё ничего нет. А раньше, чуть раньше, апрель пробуждал. Апрель обвораживал вечности. В нём есть что-то сжимающее. И наполнялась дыханием душа и пульсировала, как звёзды северного неба. Вспоминал желание апрельский вздох. Желание делать всё и не уставать желать всего. Вот мир – он весь из меня. Он весь цветёт. Он не созерцает в январе – но живёт. Он любит. В нём есть что-то от Мая. В нём есть всё от Мая. Май. Любит Апрель. Он танцует вальсами цветов, запахов. Трелей. Минестрелей. Поют души. Живут радости. Дышат счастьем, сжигая сердца. Неотнятое счастье наступило в конце. Кто-то думал, что прошёл апрель, а грусть цейтнота остановилась полководцем, но апрель вернулся. И с ним любовь. И дарила счастье весна. Словами этого не перевидеть. Вот набросок. Ольвиев тут не причём. Ольвиев не успел его написать.Он чувствовал. Душа его дышала.
"  Между временем и временем
   остался хруст трескающегося стекла.
   Это ветер искусств
   боялся заблудиться
   в наречиях.
   Это остановленный перед жизнью
   четвёртый человек
   испугался поросли волос
   на оттаявших на свету щеках.
   Он испугался – что болен.
   Он – болен.
   Он – боль.
   Я видел пружинку заставлявшую
   музыку смолкать
   во многих моих умах
   во многих меня.
   Она
   появилась навстречу.
   Пружинка появилась
   как незаметность и сразу же.
   Появление. Появление.
   И мгновение множеств.
   Незаметность пружинки –
   назвалась, как ласк звуков ласк,
   назвалась услышанным,
   назвалась словом. И оставила.
   Слово.
   Цель и слово.
   Цепь и снова.
   Пыль измеряла шагами
   осеннюю веточку дождя.
   Сомнения оч живились. А мы.
   Мы боялись, что больны. Мы.
   Мы просили чудес у дождей. Есть.
   Мы имели бесчисленность душ. И.
   Мы были.
   Были и больны мы были.
   И не знали чудес –
   кроме слова.
   Оно нас согрело. О.
   Оно нас обидело. Но.
   Мы стали больны.
   Оно, но О.
   Потому, что
   Слово – это то.
   Слово – это то, что сказано,
   и то, что не сказано.
   Смотри, не под ноги глаз.
   Смотри.
   Слушаешь,
   воспринимаешь поверхности слов,
   как верности снов их основ.
   Ты спишь,
   потому, что поверхности слов –
   понятны, но малы,
   потому, что поверхности –
   ржавеют словами.
   Славами незнания ни я.
   Ищи же,
   же то – что внутри,
   увидь то, что не ржавеет,
   узнай слова лучше.
   Узнай и излечись.
   Дожди власами
   смоют поверхности,
   и
   узнаешь смысл слов.
   Изначально.
   Дождись.
   Дожди себя".
  Ольвиев смотрел и не видел.
  Слышал – но не знал.
Он наполнился весною.
Потрескавшиеся губы шептали:
" Его учили вспоминать
   о конце урока.
   Когда учитель говорил:
   "Здравствуйте, и дети тоже".
   А он всего-то полюбил,
   а он кого-то так любил,
   так непохоже…
   Его учили вспоминать,
   а он учился говорить,
   и рисовать, творить, мечтать,
   и научиться лишь не мог,
   как нужно правильно
   любить.
   Произносить он вслух не мог
   тех слов признаний, как в любви.
   Он слышал – вот, она идёт,
   он появлялся как предлог
   и тихо мимо проходил,
   как победил.
   И он решился исчерпать
   Слова, слова, писал слова
   И передать слова просил, и
   передать ей прямо в руки передать
   просил слова.
   Какая медленная смерть
   сидеть и ждать.
   Чуть не в одном ли башмаке,
   он побежал,
   он полетел свои слова
   произносить,
   произрастать,
   исцеловать,
   ей губы, руки ей
   исцеловать.
   Его учили вспоминать,
   когда учитель говорил.
   Он как в поэме побежал
   и в побеждающий финал
   себя с любимой расписал и поженил.
   Ура! И горько! И Урал!
   Остался только эпилог:
   А ты бы – смог? "
   И всё-таки весна…
" Между повестью и тенью
   не проложишь путь избытка.
   Ты подумаешь, а ветер
   унесёт тебя рождаться.
   Понесёт тебя, и где-то
   вдруг растворятся глазницы.
   Ты увидишь
   и немея,
   ты поймёшь, как между быть ".
   И всё-таки…Вадик. Вадик.
   Очнись. Вадик. Не слышит.
   Шепчет признание.
" Пыль в траве растёт и дышит,
   а трава мудрея сохнет,
   мудрость – это не исканье и не истина,
   а звон,
   в пересловко стон подранит,
   звонко колокол ударит,
   переливами излечит
   то, что кажется больным".
    Вадик почувствовал. Он услышал важное. Он появил в себе сначало тихие, а потом нарастающие удары колокола. Такого чистого звона Вадик не слышал никогда. Никогда, когда жил и слушал.
" Такое впечатление, что мир
   меня нашёл, чтоб рассказать
   о времени.
   Вот я произошёл, а мне и
   не поверили…"
   Слышит Вадик. Сквозь Велимировские слёзы благодарения видит Вадик.
Биение колокола. Видит Вадик Хлебниковский «Благовест уму».
" Гоум, Оум, Уум, Паум, Соум меня и тех кого не знаю, Моум, Боум, Лаум, Чеум-бом.
   Проум, Паум, Приум, Ниум, Вэум, Роум, Заум, Выум, Воум, Боум, Быум-бом,
Эй! звонари я устал.
   Доум, Даум, Миум, Маум, Хоум, Хаум, Бейте в колокол ума! Суум, Изум, Неум, Наум, Двум, Треум, Деум-бом! "
  Вадик ищет слова,слова.
Вот, вот, явились.
" От утёнка до клейма
   будут яблоки цветами,
   как вареники с умами
   будут корочки ума,
   будут персики у мая,
   будто корточки у мака,
   есть подснежники как драка,
   это пёсики из лая,
   как макака для Чапая,
   это синий небосвод,
   вот так милая поёт,
   точно умница такая,
   точно мама для сирот,
   точно сирота лесная
   и ресничками плетёт
   песню про чужого Кая".
   Вадик не осмеливался очнуться. Он был заворожен. Он был счастлив. Язык его молчал. Но слова говорили сами. Они перемешивались. Тряслись, тонули в звуковом потоке и чудесном действии колокола.
  Вадик говорил в себя.
" Нет мыслей, чтоб найти рассвет.
   Есть память, чтоб уйти из всех
   как память,
   вздыхая в короткость апреля.
   Хороши ли глаза любимой? Не спра-
   шивай.
   Изумительны ли её волосы? Ещё
   как. Не терзай ответами немого.
   Не заставляй звезду
   сливаться с небом.
   Не люби её так как я.
   Люби её сильнее,
   так как я.
   Даже, если ты сильней, как сама Сила.
   Даже, если ты ей нужен, как тот же ты,
   а не тот, кто ей нужен, как тот.
   Не проси у меня её имени,
   не отдам.
   Бери без имени,
   в счастливых калошах
   своих
   нечайных,
   как день слепой ручьями молодись.
   А ты ли в этом?
   И в чём здесь ты.
   В тебя я не поверю.
   Во что же я поверил –
   в том ты приопоздал,
   меня опередил.
   У цепкого желанья
   счастливый ли конец?
   Об этом кто-то знал,
   Да только не случился.
   И всё-таки весна.
   Полоски разделили просветы
   серединок.
   И в этом – мы любили…
   Как мраморные львы,
   держащие края
   сплетают середины
   в страдание терпящих,
   поющих о земле
   в том доме,
   которого – нет".
   Истекающего ранами Вепашку – настигли. Принц сделал выпад и хлёстко вогнал в него весь удар поющей шпаги. Вепа, проткнутый насквозь, покачался. Он выронил обломок собственной шпаги. Он глотнул воздух жидкой пеной предсмертной агонии. Он весь был алый от полученных увечий боя. Принц жёстко вырвал закипевшую красным шпагу из тела. Рана отсалютовала ракетницами крови. Умирающий Вепашка грохнулся на паркет перед жутко вспотевшим, но непроцарапанным нисколечко Принцем. Возглас онемения от ужастного выдохнули присутствующие. Дамы плакали. Мужчины сохраняли немоту. Вадик пришёл из себя. Пробуждаясь, он видел, как ослеплённый спокойствием бешенности Тахир со злостью обрушил всё вдохновение любимого фотоаппарата на удовлетворённое лицо победившего Принца.
- А-а-а! – прокричала королева, как поседевшая горем вдова-солдатка. Она набросилась на удобно пристроившегося на вытянутом полу зафотканного  Принца, с замурованной в анфасе удовлетворённой улыбкой. Она бросилась на него с какой-то чудесной колбочкой. "Живая вода",  - прочитал Димка Ладыгин. Обезличенного Принца ею замазывали, как зелёнкой, тоненькие пальчики возлюбленной королевы. А вокруг да около, как круг и около, безудержно суетились придворные, пажи, гости, возглавляемые железным рыцарем любопытства. Кругом роптали, шептали, раболепствовали. А в это время икс, в негордом троеночестве, на руках Тахира и Вадика, замирал Вепашка. Он угасал. Тахир и Вадик ничего не могли сделать.
- Роза гибнет в созерцании, – сказал Вадик.
- Держись, Вепа. Я тебе ещё не отдал прошлогодние фотки, – сказал Тахир.
- Отдай! Схватить! Избить! И выставить! Вон! Всех четверых – вон из дворца! Из дома! В шею! Всех их в шею! – сказала королева.
   Это Димка вырвал у неё, прям из рук железного рыцаря, "живую воду". Весь флакончик.
- Где у нас тут сквозит сквозь щели? – заливал живой водой Вепашку с головы до пят Димка. Раны затянулись, кровь исчезла. Через секунды Вепа был не только жив, но и избивал всю королевскую рать, пытающуюся исполнить в точности все приказания принципиальной королевы.
   Короче, забегая на минутку вперёд, ну, только на минутку, сопротивление влиятельно подействовало только на развлекающуюся публику. Вновь начиналась волна всеобщих беспорядков. И вот, уже, убегая от той забегающей минуты, созрела зоренька оживания.
   На заре торжественно отворились дворцовые двери. И сквозь теплеющий на глазах туман природы что-то пролетело. Пролетело, звякнуло, приземлилось. Торжественные двери плотно затворились. На промятой земле лежал исцарапанный доспехами железный рыцарь. И пребывал в Нирване. "Парам-парам-парам-пампам…" По всей видимости, он не просто так здесь обустроился носом в землю. А прин-ци-пи-ально. Куда поклали туда и лёжал.
Валялся всем на радость – корнями в удовольствии. "Утомлённое солнце нежно с морем прощалось – в этот час ты призналась, что нет любви. Мне немного взгрустнулось…". Он очухался. Задви…задвиг…задвигался…
Шатаясь, стал приходить к себе, по-началу в гости…Сердце…на месте… шлема…нет…Или е? Ай, нет – есть шлём. Есть…Рыцарь поднялся…Упал…
Отжался пять раз от нисходящих земных потоков…Сел на холодный камень…Закурил…Долго…думал…Смотрел…вдаль…Видел ли что?... Сочинял ли кого?...Сорвал одуванчик и долго нюхал…Смотрел вдаль… Думал…Встал…Прошёлся взад-вперёд-взад…Так се...Заполнились лёгкими – небеса…Прошёлся…До такой степени…Думал…Смотрел вдаль не останавливаясь…Сорвал два одуванчика…Нюхал и смотрел вдаль…Сел на камень…Отдышался…Вдаль смотреть надоело…Думал…надоевшим… Осматривал окрестности…все окрестности вблизости…осматривал…и не находил их…Встал…Подошёл к огромному деревянному столбу…из-под электричества…Сорвал столб под корень…Отдышался…Пошёл и постучался коленкой железноуделанного ботинка в торжественнообустроенные двери…Отошёл…Встал напротив дверей… Подумал…Замахнулся деревянным столбом...Затаился, где-то между лопаток собственного дыхания…Ту-тун-ту-тун… "Слышишь, товарищ, заря догорает…"…Ту-тун-ту-тун…Торжественные двери убеждённо чиркнули связкой замков. Отворились…Хррррпк...Сверкнули остроумием…В растворе торжествующего обращения показалась рвущаяся с копыт связка черносмольных бычков…Ту-тун-ту-тун…Связка бычков высыпала на улицу…Встали…Посмотрели вдаль…Подумали…Увидели одуванчики… Ещё раз посмотрели…вдаль…Ой-ё…Давя друг дружку драпанули в торжественно улыбающиеся двери…Ту-тун-ту-тун…Бегство приняло масштабы…Масштабы приняли размахи…На месте удравших бычков образовалась дыра тишины… "Слышишь, товарищ, заря догорает…"…
Раскрытые в улыбке торжествующие двери сели…Покурили…Подумали…
Посмотрели…в даль…Ой-ё…Ту-тун-ту-тун…Они испуганно вскрипнув, вжались в стеночки…Из дали…в оставленный дверочками проём… стремительно…ворвался страшно…ревущий и дикий рыцарь с деревянным столбом наперевес…Уааааа!!!...Проследовал он вглубь за символическими бычками…Отставая…всего лишь на четверть темпа…за перепуганным рыцарем в проём проследовала пятёрка грозящихся кулаками и рубящими пятками в ногах артельщиков…Это – Вепа, Тахир, Димка и Ольвиев с Вадиком…Уааааааа!!!...Фуф…Отпустило от стеночек…Торжественные двери присели…Отдышались…Покурили…Встали…И захлопнулись…
Замками себя связывать не стали…Ой, тишина-то какая… "Слышишь, товарищ, заря догорает…"…Хождение…предутреннего ветерка на руках…
Резкость мысли...Чпок…Торжественные двери опрометчиво вывернулись…
-  Всех в шею! – неслась из них свежесть королевского приказания.
   Из раскрывших всю душу на распашку, дверей торжества вылетел… Ууууннн!..и  выпрямился на подстеленной земле подытоженный Ольвиев…
Вылетел брыкающийся Вепашка…Шмякнулся и негодующе дышал Димка…
Троя уже сидевших на земле, метко жестикулируя, вычисляли траекторию полёта четвёртого…Это будет вот так – Уууууннн...Тындык-тындык…
Однако…вся их вычисленная  до малейших деталей траектория обломилась.
Тахир молодцевато гарцуя, вышел сам…Он раскланивался и расшаркивался перед торжествующими дверьми, раздавая им всем там увесистые расклоны,
чревоугодные реверансы и историко-героические фиги…Ну, и инексес,себе…Вадик подумал в безветрие…Так-такс…В шею выгнали только его, признавался он здешнему молчанию…Остальных выставили гостеприимнее. Смотря вдаль…
   Этими соображениями, перетруженный Тахир разглядывал болтающуюся на шее и бьющуюся в ранимый центр живота, прямо по пупку, невообразимую гадость. Это, что тут за бяка. Ну, он так и знал. Это же фотоаппарат. Да, но чей…Чей-то…А где, простите за горькую правду, его собственный? Тахир вновь принялся ломиться в закрытые торжественные двери:
- Где мой инструмент интуиции? Щас же отдайте! Иначе столкнётесь с угрозой пятой степени трудности!...Всех уделаю, как Принца!
   Послушные двери прио…приоткрылись…В них просунулась какая-то придворная рука с Гариповским аппаратом.
- Твой?
   И хожу в стихах, как рыба в чешуе ныряет в недра утонувших часов на отсвете исторгнутых ран. Камень, брошенный в ручей, борется с течением лика. Стареющее ухо становится красивее умудревшего зрака. Чернеющие на свету осиротевшие картины не радуют живописца. Они совсем светающе земные. Непрочность медлит в них. Они не дышат. Они дышат напоминанием. Они хрустят седым песком сожаленья. То, что они бессвязно гибко напоминают чутко удалённо в недра утонувших часов на отсвете исторгнутых ран. Так как же быть?
- Моё…моё… – довольно ворковало Тахировское мурлыканье.
   И отошёл. И от дверей отделился. И отдалился в мечтания. Лишь, только расстояние не сократил. Такое расстояние. Лишь, только…
   Дверь коварно улыбнулась чуть пошире. Однако, широта не сокротила расстояния между широтой вышагиваний мечтателя, облицованного с ног до головы конкретными замыслами удержания в себе хохота удачи. Фортуна – ухахатывалась. Что ж, смейся. По всем признакам – удачно начался денёк.
Из неправильно прочитанных кем-то дверей щупловато прицелились квадратные руки, влекущие в свой хоровод почтенность новенькой верёвки.
- Моё…моё…
   Свист выпрямился в сталь головокружительного аркана. Тахира волокла по земле стремительность. Дима бежал помощью, но понял. Вепа бросился вперёд и упал в огромную корзину спелых алых ягод. Подарок королевского плечика. Ягоды сладкие. Ягоды сочные. Вепа и ягоды. Вадик полусидел у раздвоенного стволища незапоминающегося деревца. Он держался за сердце. Оно болело. Оно ныло. Оно выпрыгивало в стужу. Вадик кашлял. Из губ его стекала на белый воротничок липкая тёмная пена. Она казалась синей, а была прозрачно-золотой. Вадик чувствовал, как останавливается грудное зренье. Вадик упал в ворох земли, Вадик замер. Он не умер. Он прощался со словом "смерть" на её территории. Прощался с холодом земли и ушёл в жизнь. Вадик очнулся. Очнулся. Очнулся. Его взгляд очутился на острие кинжала, роняемого квадратными руками в знакомый по фотографиям – профиль. Лезвие медленно упало и зарезало тень знакомого профиля. Потом срезался ремешок, весомым фотиком играя. Забрали. Потом знакомый профиль получил ощутимый щелчок в область пятой точки…Уууууннн…Природа безуспешно ожидала сказки, а получила Тахира безуспешно цепляющегося за обломившуюся некогда траекторию. Его...уууууннн…поймали. Его опознали по вздыханию о распрощавшемся аппарате чужбины…Так значит. С добрыми людьми вы обращаетесь. Хорошо…Четвёрка содралась в остатки свирепости. Она приумножилась в силах. Она привстала стеной Куликовской полчины. Она открыто, глаза в глаза, смотрела на закрывающуюся улыбку торжественных дверей.
- Эй, ты, пердимонокль, – сказал Тахир свирепым подбородком в испуганное щёлканье замков.
    Метр в стойкости противостояния четвёркой – силам, дождавшимся наконец-то угрозы пятой степени – дополнился метрической дюжиной развлечения.
     Им в спину истерически ударил невидимым шаром – грандиозный взрыв.
Четвёрка теряла шок в сознании падения. Запомнилась только лобовая атака стен призрачного дома. И всё. А жаль. Жаль, что запомнилась. Когда  квартет отдыхал, растянувшись на том самом тротуаре, с которого только что  была содрана кожа руками, коленками, затылками, то опомнились не только места,
но и события мест. Не солгалось в слог и полчаса, и не проволновалось далеко по волнам неба солнышко, а четвёрка уже во всю использовала ноги для постановки нашедшихся созерцаний. Они стояли перед просыпающимся домом Береговского. Захваченный  врасплох, настигнутый уж было с поличным двойник – исчез…
   Удручённость. И раздробленность. Пофигизм настроения. Они – униженны и подавленны. Они – проиграли. Кому – так и не прояснили. И чем, собственно говоря, они там занимались? Что это было? Что же Эмка? При чём здесь Эмка? Это мы?
    Хрусть…Как снеговик на голову…Перед ребятами появились рухнувшие с высотности деревьев туфли и их близнецы. Ой, а сами-то в дверь свою, как в грудь себя били, что нам, мол, всё равно. Что в нас ничего интересного нет…
- Вы что это тут? – подняли их вопросом.
- Мы всё видели. Ага. Ага. И как вы в дом вломились. Ага. Ага, – задел первый.
- И как вас выпросили. Восвояси, называется, – задел первого второй.
    Без остановки. Близницы долго ещё пересказывали всякое о страшностях и наружностях. О каких-то звуках непонятных. Воплях душераздирающих. Да, ну, их начитаются всякого на ночь, а потом лунатизмом по деревьям занимаются. Тарзаны. А о патрульной машине не слышали? Нет, не слышали. Да, что вы. Патрульная машина, охраняющая тишину ночи. У-у-у. Она якобы, летела, якобы, по воздушному бездорожью, а вскоре въехала прямо в землю, пропав в движениях, вырвавшихся из-под неволи быстрых цветениях вьющихся стений, тений, тений. Сами видели. Ага. Ага. И т.д…Трещали швабрами стирающих сухость пола юбками тряпок. Вот, фантазёры. Их не останавливали. Их оставили. Сказали, что светает, спать пора с ног сшибает. Смотрите не надорвите терпение чудес. Пока.
- А вы куда?... –  испугались пожимающие плечами.
"А в ответ – тишина. Он вчера не вернулся из боя".
- Что у тебя в пакетике? – шла зевающая пробуждением засыпающая гавань троих.
- Да, вот, прибарахлился во дворце на дорожку, – вытащил Тахир из пакетика две мятые, поржавевшие к старости банки с тушёной говядиной. В двести граммов на многообещающих этикетках. И все хитрости. Тахир бил-бил – разбил. Димка бил-бил – разбил. Вепа смотрел-смотрел – ушёл. И вправду, что ему делать в семь получасов утра, около исходящих навзрыд смехом поселенцев, твердивших сквозь хохот и слёзы:
- Консервы-вы-вы! Ох!
- Ха-ха – консервы!
- Консервы-вы-вы! Ох!
- Ха-ха…
  Недоумённые выражения домов постигали изменения мира. Хотя они ведали более, чем выражали. И на то петлились гневные причины. Да что толку в гневе причин, когда стены хранят голодное молчание – холода.




Глава 31...отсих-досих Цветок в Жизни

- Извините, что я так рано. Я хотел бы поговорить с вами об Эмме, – запинался Вадик в вежливом оттенке полубеседы. Мня туфли о тряпочку.
- А что Эмма? – удивилась предутренняя женщина.
- Эмма! Эмма! А, ну-ка, иди сюда! – строго позвала она дочь.
   Послышались спешные шаги.
- Вы проходите.
   И удивлённый Вадик пропал за прихлопнувшимися дверьми. И глупый Вадик попал в умную ситуацию…



Глава 32...отсих-досих Цветок в Сердце

    Ты цепляешься  цепко за румянец голоса и видишь свет. "Проснись, проснись". Ползут непроизнесенные слова зелёным и синим. К тебе.
Чтобы опеленать тебя бестолковыми каштановыми ветвями ярко. Так, что станет чудно четырежды. Что ты вопросишь – "Что?" А выйдет радостно с прищуром рифм. Плеснётся тёплое в лицо хрупкое, ненайденное. И поймёшь, что слеп по-прежнему, но видешь ясно, ровно, как переложенный из ладони в ладонь тёплый хлебный мякишек. Мякишек спасения. Подойди к крынке молока с доброй стороны крынки сердца. Почувствуется  всякая отважность – малостью, предутренняя гроза – капелькой, уставший день – колокольчиком. А отдых – самой мудрой работой, в которой нет выгождающих умыслов. В ней цветёт колыбельная шёпота. В ней поёт непроявленный облик. Белизна лазоревая может.
   Бусы веснушек ждут как родятся.
   Прозревают росами.
   Росами светаются.
   Вертикалюшки.
   Аюшки, аюшки,
   каюшки.
   Аюшки, аюшки…



Глава 33...Цветок в Цветке

    Я знаю, я видел. Лежит молодой человек в соседней палате. И не ведает себя. Однажды растворился в ошибке поглощения. И что же? Он открыл пыльную крышку радио-приёмника. Он заболел, не ведаю – болезнь ли это. Он открыл случайно, конечно же, случайно, заслонку времени. И теперь к всплеску бежевых листьев он оттенился. Теперь время его, как жизнь его сжато в сознании до некоторых бессознательных фактов из событий человеческого пути его. Вернее, он ощущает себя визуально извне. Он присутствует при сценах рождения, определённых важных этапах роста сознания и тела. Он видит смерть свою, зачатие своё, веление своё. Говорят, что это возникает в нём только под воздействием какого-то фетиша. Но я знаю. Он сам говорит. Что на самом деле, всё не так просто. И вообще не так. А как – он не сообразит, потому, что он, находясь в ощущениях, совсем забывает языковую, знаковую наименованность того, что он видит. И всё это он переживает одновременно, в нашем понимании времени. Всё что ощущает – всё ощущает одновременно. И в то же время – его переживания, не смотря на одновременность, ощущаются самостоятельностью действия каждого. Каждое самоцельно. Я видел, я знаю. А при этом из него вырывается сливающийся в единение крик, в котором намешано сложное: крик ребёнка, всхрип экстаза, тихий выдох умирающего. Этого нельзя слышать нормальному. Это ужасливо. Но странно – что он для окружающих, теряющий сознание, а на самом деле пребывает в своеобразном экстазном полёте, который ощущается как экстаз информационного беспредельного удовольствия. Да. Они. Врачи. Чудаки. Они дали этому название. Оно называется у них – "экстаз информационного времени". Я видел. Я знаю. Они хотят кого-то обмануть. Удержать, спрятать истину. Они ошибаются. Это не в их силах. Они вообще бессильны. Они люди – и бессильны. А в этом тем более. Они хотят скрыть. Укрыть. Чудаки. Они говорят, что любовь – можно вычислить. Они вычисляют. Они могут. Только не то у них получается, что они вычисляют, выясняют, укрывают, чтобы выяснить. Чтобы воспользоваться удачей. Удачей болезни – они так говорят. На самом деле – это всё обыденно просто. В этом нет удачи. В этом есть жизнь. А разве жизнь – можно назвать удачей? Я видел. Знаю. Жизнь – удача, когда не знаешь, что стоит, что скрывается за тёпленькой удачей. Жизнь – это соболезнование по удаче. Жизнь – намного священнее удачи. Жизнь – даёт путь. Жизнь – сама путь. Путь. Путь. Попытаться ощутить чувственным – то, что забыто, то, что скрыто в безбрежном, в наслоённом, в сойдённом. Не ищите – сомнений. Это главное. Главное знать. Знать. В чём не надо искать сомнений. В этом очень главное. Очень – запомните слово в упор. Не забывайте. Я не запоминаю и в этом ошибаюсь. Я ошибка слова – очень. А как тяжело выговаривать слово – "я". И так легко с ним расстаться. Видел. Один человек. Лежит. Он состоит из ниток. Он клубок страха. Он перегружен мозгом. Не знаю – как это возможно, то, что сказал – "перегружен мозгом".  Не достоин. Он состоит из кишащих ниток страха. Он боится везде. И теперь всегда. Их троя. Я знаю молодых. Они люди. Они открыли какую-то науку. Они уведовали какую-то формулу. Они превзошли собственные знания. И они – испугались, что то, что они узнали – не должны знать смертные. Так и остались бы со знаниями, но всё кончается. Их было троя. Один погиб. Другой сгорел. Помирают люди, имеющие весточку знания о том, что они открыли. И теперь он один – он лежит и трясётся. Он в страхе. Ему кажется, что за ним следит и ждёт убийца. Убийца – неизвестность, непонятность. Определённые люди – умирают. Только они. Они. Он остался один. Я видел. Я знаю. Вчера.Он умер. Как всё сложно. Да, всё сложно и просто. Вчера он умер – и стало тихо. Как будто птицы устали петь своим пташкам о любви, в которой неверность – это тоже любовь, но любовь бездорожья. Я слышу. Я вижу. Теперь я начинаю понимать. Да. Я почти догодался…
   Дом. Я знаю, что в этом доме. Пустите меня. Ах, если бы я мог уйти отсюда. Вырваться. То всё бы разрешилось. Это ведь так просто. Но Вадик, Вадик, Димка, спешите к дому. Как больно. Мне обожгло сердце и глаза. Меня поглощает огонь. Вадик, бегите к дому. В нём оживает. Оживает погибель. Быстрей же. Ждите меня, там. Сделайте же что-нибудь. Иначе погибель. Я всё знаю. Я бегу вслед за вами. Простите мне неосторожность измышлений. Бегите. Бегите…



Глава 34...Цветок в Окне

- Разве Эмма не была в доме? – результативно удивлялся Димка, когда они с Вадиком спешно болтали в направлении дома Береговского. Был пылкий полдень. Жарило на всех неприкрытых территориях. Да и выздоравливающий чудак Береговский зачем-то послал их быстро. Туда и быстро. Просто быстрее не бывает, даже там, куда он их так резво послал. В его доме. Странно, там ведь живёт множество интереснейших людей, а мы тут выписываем белым по знамени, дом Береговского, да – дом Береговского. А может это дом, какого-нибудь Николая Ивановича, лауреата чего-нибудь полезного, да и просто хорошего человека, с тремя детьми у двух тёщ. Может в этом здании отдыхал, какой-нить Астронавт Атабаевич, когда незабываемым летним полднем проездом навещал нас прямо с продуваемых степей Байконура, непосредственно вместо старта и без поцелуя от финиша. Может…
   Может или не может – кто же нам поможет? Давайте, сказал этот Лауреат Атабаевич, и хотя щас жарко и всем днём по телу, но быстро. И чего же это там такое бесценное может свалиться нам на голову, тем более в подсолнечном  свете растущей по-кактусовски-по-крапивьи жар-и-ещё.
Просто идэм-пэр-идэм, что любой самый в полным-полно завалящий-ся  латинец и даж латинка, сказали бы на пару самым бессюрпрайзным азбучным русскоязычными звуками, с подыгрывающем в их совсместноустроенном танго словарём в смокинге: "То же самое через то же самое". Оба-на. И почему сейчас? Когда все на работе пашут, сеют, жнут, строят дома и планы на будущее и прошлое. Ведь не светит же сейчас – эта красавица, полная луна. Или светит? Это всё жара…И стремительность незнания.
- В доме-то она была. Тока в своём. Представляешь, спала всю ночь, обнявшись с подушкой и Пушкиным под подушкой. Заплетала в счастье цветные сны о ком-то интересном…Правда, о ком, так и не сказала и полтора десятка лишних слов, – прорывался дыханием Вадик сквозь жар улицы…
- И что самое приятное, говорит: "И не собиралась никуда выходить".
- Вот ,женщины.
- Ага, вот – человек…И в шею меня, как та неизвестная королевна-задунайская, чуть не выставила.
- Это за что же?
- Да, так. За кой-какие слова. Я там чуть пофилософствовал…О жизни, о лете.
Совсем чу-чуть.
- Чу-чуть?
- Не более пяти минут, чесно слово.
- Не мог потом посамовыражаться?
- А ежели у меня чувства?
- Ну, ежёли чувства…
   До распахнутого дома остались шаги, шаги. Шагов сто семьдесят. Жара. И чувства…
- Бежите! Бежите! – промучатил мимо них всех, ошпаренный, в жопу раненный герой. Ба, да мы ж его знаем. Это ж один из братьев близняшек. Не смотря на все нарисованные чувства и бесчувственную жару, уставившись лишь на совсем пропавший след прострекозившего, Вадик энд Димка вдумчиво остановились на сто шестьдесят девятых шагах. Нет, ты это видел?
Нет, вы этого видели? Нет? Это что за марафонский старт?  Что за массовый забег за пивом? Эстафета печати, ко Дню героев-газовиков? Взятие Зимнего Дворца, на бис?...Мимо них всех – стали мелькать и мелькать. Какие-то незнакомые люди, облачённые во всё приличное, а не в трусы с номером бесплатной почты на уяндаксе. Какие-то незнакомцы и даже люди с прилично узнаваемой внешностью. Они все убегали, убегали…Испуганно махали руки и ноги…Что-то кричали…Объясняли каждому встречному о
встречном…Вскоре их поток, этот поток горного селя, стал захлёбываться во встречном потоке любопытствующих. И реки потекли вспять.
  Побежали…Нет, Димка и Вадик никуда не понеслись в растерянном пространстве голоса и расстояния. Они потопали по сокращающемуся шёпоту шагов. Шаги. Шаги…Шагни и ты…Агни…Огни и ты…Шаги…
Киоскный ларёк. Ещё. Чу-чуть. Шаги…Ты помнишь эти шаги? Кто ещё с нами? Кто ещё помнит? Вадик? Димка? Кто-то другой? Другой? Арычная захламлённость нас встретила по стихийному, прощаясь. Прощая нам чистоту шагов…Стук ночных каблучков откуда-то из чужого прошлого…Стук ночных каблучков теряется в городском шуме дня…Дней…Шаги…Ещё…
Ещё пол-шага. Справа аптека. Недоверчиво вглядываются в мир, её всегда закрытые двери…Справа аптека. А прямо? Спокойно, не раздев чужие чувства и не втянув во всё жару. Спокойно подними с земли прямой взгляд. Смотри…
   Весь в сиянии, в пчёлках, в бабочках, в цветах, в музыке, в стихиях, во всеуслышанье стоит – Дом. Тот самый…Тот самый, который…Который не существует…Которого нет…И вот, он здесь стоит во всёмурлыканье. Как  любимая мозоль в общественном мироустройстве. Дом которого нет, которого нет…Тот, неизвестый двойник, что является к нам только в непонятные подлунные часы небытия. Что ему нужно? Ему? Что нам нужно, что он вот, так запросто является и нарушает нашу всеми доказанную жизнь – вненаучным познанием. Дом которого нет, которого никогда не было и не может быть. Он отодвигает предшествующий ему оригинал в уютный внутренний дворик. А сам разукрашивается нашим миром…И вот, теперь он здесь…Он красуется в своём необъяснимом и необузданном великолепии. От него пахнет мёдом. Лесом. Полем. Рекой. Солнцем. Истиной…Жара. Достала же всех – эта бессмертная жара. Уже изнутри проникся ею весь Дом. И потому пахнет пеплом и чувствуется шум изнутри. Какой-то невероятный неловкий. Какое-то дерзкое жужжание. Скрипенье. Верещанье. Где? У нас внутри или у него. В его не имеющей дна пропасти...Зудящая воркотня. И сквозь безликое ворчание угадывались, высокий вопль, то тихий всхлип, то неполный всхрап,протяжный выкрик отчаянья, и плач, и плач…плач, проникающий в коченеющее от ужаса – сердце.
   Столпотворение зевак ничего не объясняло. Оно усиливало общую изменяющуюся картину мира. Столпотворение ни на что не решалось. Никто в нём ни на что не решался…Внезапно распахнулись окна пустых окон. И в верхнее окно, ломая несложившиеся  крылья о забагревшие сразу стены, влетела огромная тёмная птица. Неизвестно откуда. Взявшаяся. Ставшая.
Визуально найденной в неполных пяти шагах лёта от охнувшего окна.
   Народ ахнул ей вслед. Люди испугались. Некоторые заспешили. Но те, которые спешили и те, которые не торопили события, все чего-то ждали.
Ожидание – делает всех солидарными. Соль и дар. Жара…
   Если чего-то крайне весьма ждут, тем более все вместе, то часто приключается то, чего и не ждали…Самое ключевое и генеральное тут, что – все в одном месте, остальное утрясётся. "Тамбу-ламбу", приходь внезапное к месту общей парковки! Ура! "Шинжихушинзаде-тамбатак!" Ну, вот и…
Дождались очевидного. Дом, одним неосуществимым пыхновением оказался весь. В темноте. В ночи. В сознании тени…И нечего так удивляться, сами того ж хотели…Шинжихушили…И всё равно – удивлялись, как кулебяки. Вокруг нетерпящая возражений – жара. А дом – облит глубокой ночью и прохладой. Весь он стал таким ночным и домашним, что вокруг себя, на десяток шагов, погрузил всё существенное и естественное в первозданную темень. И темень эта, такая приличная тьма, что поднеси к самым глазам все пять доставшихся по наследству пальцев  –  различишь не более двух. Такая вот блажь приспичила – всем глазастым на  удивленье. Народ засмущался. И даже ахнул. И наполучалось светопереставление. Законфузилась тут вообще вся общественность изрядно. В этой изрядной связи  даж, движение перекрёстка прекратилось. Закучерявилось всё движение и встало. Так любимые многими накопленные автомобили и обожаемый общественный транспорт набились слоями и французскими поцелуями, сгруппировались между людей. Начумазились по самые наплетённые уши перекрёсточного дыхания. Гудят и замирают.
   Ну, кто первый никто? Однако, первый кто однако кто? Однако, в дом, полюбоваться тьмой и дальнейшей программой почему-то никто не спешил.
Почему-то во тьму не собирался полюбопытствовать никто. Народ ждал. Как всегда, народ ждал. Чего-то там. Чего-то здесь. А что самое главное, снизойдёт в дальнейшем. Народ ко всему был готов, а главное – к познанию. Самое перспективное – это знать, не рискуя при этом, что познание может оказаться последним знанием – вообще. Ну, что ж, кто ждёт – тому и флаг в руки. А флаг – всегда чего-нибудь дождётся. Вот, и снова дождались. Обана...Белый мертвец встал у окна. А за ним встал у окна белый мертвец. В окнах, никого уже не стесняясь, появились чудовища и уродцы. Они внимательно начали присматриваться к возопившему с испуга народу…Активизированные люди посыпались через машины, через павших людей, через поющих декоративных собачек. Программа жизни ясна и выбрана. Бежать. Бежать и всё. Давя других, освобождая место для собственного спасения. Бежать, не замечая павших, успевая заметить тот последний миг, собственного падения.
   Через несколько мгновений, всё, как всегда утряслось. Хаос и шумовая неразбериха прекратились. Оставшиеся смельчаки укрылись за услужливым автотранспортом. Появилась милиция. Гудели пожарники. Жизнь налаживалась…А вот, в доме, напротив, хаотическая возня только нарастала. И душераздирающие крики усиливались.
- Дим, Дим, смотри.
- Что?
- На том бешенном красавце с тигриным фейсом лица. Видишь?
- Что?
- Одеяние, Дим,одеяние.
- Никак – от Принца обноски?
- Ага…А что ж тогда с королевой? Может она всё-таки Эмка?
- Стой! Вадик, стой!
  Вадик ворвался в ночь. За ним вбежал Димка.



Глава 35...отсих-досих Цветок в Яблоке

    По пожарной лестнице. Через хлюпающий чердах. Выкинув в неизвестное пространство парочку головорезов. И наконец – вот она, победа. Димка и Вадик добрались до громкослагающей расщелины в потолке. Практик и перекрытий – не было. Всё как на ладони жизни. Всё в себе. Всё как в жизни.
И в этой впечатляющей приметами жизни они видели теперь остаточные явления хаоса. То, что истязалось в этом соусе. В этом соусном хаусе. Они  узнавали изуродованные тела…Гости королевского бала…Уродцы и знатности лежали вперемежку, все побитые и распластанные, кучками и одиночествами в крови и ранах. Жизнь истекала кровью…Среди павших находились ещё живые. Одни слабо постанывали, другие просто и неумело дышали. Просто дышать – это всё чего им хотелось. Неумело и тихо дышать – это всё, что им осталось от жизни…И тех и других…Стонущих и дышащих…Хватали за живое, калечили и истязали непонятные, ещё невидимые до сей поры Димкой и Вадиком – какие-то чудовищные животные. Полулюди-полуживотные-полуникто. Эти самости были безразличны к страданиям. Они зрелищно и умело делали своё дело. И всё. И среди них процветала неутешная боль. Пробиваясь на волю, размазывались по плоскости бытия плач, стоны, несдерживаемые уже ничем – крики…И большой котёл, наполненный какой-то особенной, оживленной щелочью…В него бросали сопротивляющихся…
Те хватаясь всеми мышцами за преломляющийся свет, непроходимо летели в совершенный котёл, но не долетая и до поверхности – безнадёжно испарялись…Многие зверства увидели Вадик и Дима в тот незабываемый миг…И услышали голос…Какой-то неблагозвучный и отрешённый голос требовательно воскричал упрёком: "Колокол в костёр! ", "Почему, ещё не сожгли?! ", " В костёр! "
- Колокол в костёр! Колокол в костёр! – подхватили многие малые голоса.
И многие тёмные тени бросились куда-то в малоприметный и почти невидимый угол, где кто-то стойкий и обособленный ещё умело оказывал им сопротивление...Сопротивление  этой непонятной новой силе…Гляньте! Гляньте! Вот, их семеро сопротивляющихся…уже пятеро…Трое. Их осталось – трое. А за ними, в углу, наконец-то мы его разглядели, звонит светящийся колокол спасения.
- Ты видишь, Димка, видишь. Это же Принц, Рыцарь, а ещё кто-то…Кто это там с ними? Такой маленький…
- Это ж твой знакомый упырчик.
   Тройку прижали к углу туча тёмных тварей. Принц быстро орудовал двумя шпагами, разя беспомощных врагов. Рыцарь, под стать Принцу, мастерски махал деревянным, бывшим когда-то электрическим, столбом. Всё бы ничего, но мальчик сидел на холодном полу и плакал...
    Что толку пересказывать мужественное троеборство заканчивающееся – героическою, но всё-таки, гибелью…Не скоро, но…Израненного рыцаря подцепили огромной клюкой и бросили в костёр…Принца забили стрелами в упор…Умирающим, он выдохнул: "Королева – спасена…"
   Какой-то важный и даже не самый безобразный, но довольно-таки неприятный, уродец подобрал громадный сиящий топор. Песчинки света от которого не отражались, а как бы взрывались и погибали, вспыхивая на последок бесчисленным множеством огоньков. Какое-то невидимое ранее –  траурное сияние. И два этих субъекта, почуяв мощь и силу друг друга…Вместе сделали шаг по направлению к замолчавшему колоколу…
Уродец прошёл мимо…Мимо вставшего с ледяного пола и молча ожидавшего свой конец, возмущённого мальчика, смотрящего на общего врага из подлобья. Погребально светящийся топор замер над телом, хранящего  неуютное молчанье, сияющего колокола. Темень замерла. И…вдруг…уродец выронил тут же эффектно брякнувшийся в ледяной пол пережитый топор. А сам завизжал, как зарезанный. Ему в глотку вцепился упырчик. И рвал клыками сонную артерию. И порвал её. И завалился навзничь какой-то весь из себя важный, хотя и не самый эпохальный уродец. Рухнул на ледяной пол рядом с выроненным оружием. И чудовища навалились на мальчика…И тащили его…И тащили, и тащили…Еле отодрали с поверженного тела…
   Кто-то из самодовольных и самоудостоенных потянул руки к обнажённому свечению безмолвствующего колокола. И ударила по ним хлёстко шпага. И отрубила чудовищные лапы. Сразу две. Да и правильно, чего мелочиться…
Это Димка рубанул затупленной шпагой и не стал мелочиться. Всем кто был рядом, досталось по ране и участию в наступившей, видимо уже последней – Ламбаде. Не боись, Димка – не впервой ведь. Не пропадём! Вадик, пинаясь локтями и коленями, кулаками и пятками, пробрался к колоколу. Как же его снять? Снять, чтобы спасти…Вот, тебе и тебе заодно, а нечего было мешать…Мешать – думать… "Когда в беспамятстве и в знаньях несётся воющий поток…Когда сбивая, гасят пламя…Когда в руках, по восемь ног…" Колокол  висел прямо в лёгком воздухе и перебирал аккорды правды. А правда ни на что не опиралась, как только на самою себя…И её не с чего было снимать, да и стало уже совершенно ясно, что не зачем было этого и делать…Димка отразил ещё несколько довольно-таки коварных выпадов гогочущих лап…И тут…Кто-то зловещий вновь колыхнул пространство: "Почему колокол ещё не в костре?! "… "Покачену! " - вырвался Ольвиевский голос на простор, самостоятельно найдя лазейку среди визжащих теней…
И тут…Вадик не ожидал…Вадик споткнулся…Вадик падал, цепляясь всеми мышцами за преломляющийся свет…Падающая ладонь случайно коснулась молчащего колокола…Вадик упал…А колокол – качнулся…
   И возрадовался дом изнутри…И осветился весь…И свет утвердился в каждой дышащей песчинке…Всё мгновенно переменилось…Появилась жизнь…Проявились откуда-то много, много – живых. И те кто развлекал королеву на её балу…И те, кто ранее, так бескомпромиссно встретились нашей четвёрке, блуждающей по непонятному пространству этого несуществующего дома…в поиске Эммы…
    И впереди была – Королева. С живыми розами на изумляющем, слепящем великолепием и грацией королевском платьи…Со связанным из живых ветвей поющим славою и спасением, крестом в поднятой правой руке…
   "Карпэ виам эт сусцэптум пэрфицэ минус! " –  "Иди своим путём и сверши начатое дело! "
   …Армия Королевы впилась в захватчика. Она теснила, низвергала, уничтожала, щадила, прощала, брала в плен, впускала в жизнь…
   …Враг совершенно был сломлен…Он метался…Терялся в направлениях… Просил пощады…Расступился хаос перед светом…
   Вадик и Димка стояли бессловесные. Изумлённые и зачарованные. Их поразило – это внезапное перерождение пространства. Которое ещё три мгновения из прошлого казалось почившим и совсем потерянным в пепельном замирании. И вдруг такое разительное обновление. Так не бывает. 
Или бывает…Убитое, но не сломленное…Друзья ещё долго пребывали в непонятной эйфории от чудесного перерождения, пока какая-то неудержимая сила не подхватила их. И не вынесла…Незнакомая, но пронзительно последовательная сила совсем бесцеремонно и беззастенчиво взяла и вынесла их из дома. Прям через стены, через ночь и ветер в ушах…Сквозь непроницаемые вещи и миражи...Уууннн-ууууун…Хоть бы…Хоть бы подушечки подстелили что ли, раз парашюты на всех не распространились… Они сильно ударились затылками о рассыпанный повсюду автотранспорт… Опс…Трыньк, трыньк…
- Нет, это не Эмка.
- А кто?
- Жанна Д,Арк…
- Совсем чокнулся, – обрадовался Димка и их обоих, обрадованных, понесли люди в белых халатах с эхинакоками, перевязывать аккуратными бинтами совсем разбитые головы.
   Их унесли, а хаос…Хаос вокруг дома – распространялся. Народ ждал в волнениях нетерпения. Народ ждал и, конечно же, дождался. На радость всем – дом стал искажаться. Его затрясло. Его выворачивало наружу. Короткие дожди бросились его умывать. Только его. Но поздно. Брызгаясь, стены превращались в Нечто. Это нечто расползалось. Объёмилось. И вот, явилось неожиданное. Дом зашёлся в превращение. Вместо него потянулась какая-то огромная серая-прожилистая-студеная масса в высоту нескольких сотен метров. Бесформенная. Люди затыкали пальцами. Их пальцы больше рассуждали, чем требовалось встречным мыслям. Бесформенное чудо в постепенных неровностях изменения. Что за волнительное представление? Это же огромное чудовищное желе. Это же биомасса. Как доутверждались не учёные, а любопытные умы – это восхождение в жизнь. Чего-то. И тут заковырка. Радость на казусе. Ложка в кепке, а земля над улицей. Клокочущее, хлюпающее месиво замерло на соображение. И вот, свершилось. Она лопнула. Осветившись миллиардами брызг. Люди завизжали в разбежание. Все во все лопатки. А эти, обморочные, летящие ошмётки не беспользвенны. Они ужасны. Они летят в народ и делают всякие гадости. Сдирают кожу, лепят двойников, искажают члены тела, петляющих зеркальным размытием. Но народ паникует не зря. Невпопад ржут скачущие под землёй внетелесные кони. Табуном. Табуном и болью. А небо усеяно бумажными, но не поймаешь – изумительными змеями. Тысячи бумажных змеев. И ласточек. Тысячи воздушных шаров. И огоньков. Тысячи падающих в бетон города сердцеподобно-стучащих градин. На небе высветился белоснежный яркий крест. И свет его, падающий на землю, излечивал всех жаждущих. Больные выздоравливали. Получившие увечия от взорвавшейся серости – выдерживали срок пробеления, раны их сказочно исчезали. В людские души возвратилось спокойствие. Чудо озарило их разум.
На людей сошла Благодать. Возрадуемся же! Обретём себя вновь! Вернёмся же! Вернёмся же очищенными! Протянем добрые руки к незрящим очам страждующих! Обратимся же к Дарующему Спасение! Воспоём о Чуде! Встретимся же с Ним! Воскричим радостью!



Глава 36...отсих-досих Цветок в Корзинке Собирающей

…Как хотелось бы закончить всё наше повествование на свершении Чуда…Воскричав в радости…
…Вотаньки, Оношки долго-долгожданное! такое трепетное! такое желанное! такое родное…
…Родненькое, Родненькое Свершилось...
…Может воистину, взять и, не замешкавшись в переменной облачности, и не приспособленной к заживанию простеньких ран, аквариумненьких раночек
в демольно-биезных сердцебиениях, на нашей замысловатой земелюшке ,и всё убаюкать в пересекающихся вальсах чувств…В алом торжестве момента Истины…
…И нечего далее любимую макушку почёсывать…а сказатеньки, что енто
всё…давайте поцалуюмся…баю-баюшки-баю…
…Не квант-кнампт-прюфект…
…с Чуда всё тока начинаица… 
Вообщим, хватайтесь за терпения у кого какие есть, потому, что уже ровно два часа по полудню…
…Ровно в два часа по полудню ярко звучащий свет дома-близнеца был блокирован.
…Интересаньки, как можно блокировать то, что по всей видимости и первопричинности блокировать никогда никак неузможно?..Оказывается мы ещё и не такое могём…Умельцы на все имена…
…Блокировали по всему радиусу…
…Спец.обана.войска, невозмутимые танки, разминающиеся самолёты, лёгкая
тяжеленная и беспорядочная артиллерия, группки цепкого исключительно ценного захвата, отдыхающая в пикетах пропотевшая насквозь мимилиция, непонятные люди в штатском, какие-то матросы и лесники…а и эти ещё конечно ж, накаченные дворники с оченя сосредоточенными прищуренными лицами, которым уже второй раз заляпанный под нездешнюю местность спец сто тридцатый зилочек раздавал по специальной кучке мусора, а то уже битых целеньких полчаса полнейшая чистота наводила на их прищуренные и накаченные взгляды – ужас. А чё делать? В некоторых местах уже показались сухожилистые корни  деревьев. Красота.
…Все ждали сигнала.
…К этому беспорядочному времени Чудесное свечение в неумолкающем небе прекратилось. Всё чудесное и неповторимое куда-то крылатоподрезано выветрилось…А в некоторых всемудоступных местах все Чудеса были непромедлительно ликвидированы. А вдруг они – это?..А что делать?..Такчта оплот непонятного, нездешнего и по всей радиусной привидимости и оченя опасного явления – остался тока тута…Он забился – этот неподчиняемый здешней логике и греческо-римской этике дико озирающийся на всё оплот, в ставшем крепостью и непроизносимой твердыней, перенаселённом странностями, как разлетающимися метафорами, животворящем доме.
…И толпы.
…Огромные шумные толпы животрепещущего народа бесполезно бились волнами о кордоны милиции и наставленные сюром, как будто проросшие насквозь в душу страдающего пейзажа наслоённые награждения.
…Заграждения – награда, доставшаяся местному пейзажу за проявленное Чудо…
Весь штатский люд эвакуировачно взашей поубирали на непонятное расстояние, растянув новоявленное пространство до свойственных здешнему
гостеприимству сказочных размеров…
- Пустите! – кричали мы из народа…
…А кто это тута в первых рядах буйствует? Сейчас всех перепишут на всякий случай, чтоб потом…Димка, Тахир, Вепашка, Эмка, Ольвиев, братья-близнецы…Ариф Валиния убедительно тыкал, даже почти что выкал, свой телевизионный пропуск ко всему на свете, уперевшимся силам в эту точку пейзажа. И эти силы его не пускали…Оказывается пропуск ко всему на свете вовсе и не открывает вход к Чуду Света...И эти силы не пропуская его, не хамили в открытую, а так по-свойски вытолкнули его за линию ограждений. И всё. И нечего цепляться к словам…Стой там, где и все…Кто-то непонятный со стороны народа, ткнул  Арифу в спину заточкой…И она сломалась…И не поцарапала даже передёрнувшееся тело…Чудо…Ариф обернулся…Прямо на асфальте лежал какой-то непонятный человек…Он был без чувств…В руках у него посвёркивал обломок заточки…Прямо из толпы выскочили какие-то непонятные люди подняли беспамятного и все вместе скрылись в толпе…Ариф поплыл за ними в народ…Напрасные поиски…
…Где-то телефонный звонок разбудил время какого-то штаба.
- Я. Так тошчно, – так чётко твердил трубке генерал-полковник, что ему срочно за это надо было присвоить званиё аршала, а то и…
- Такк тошчно. Да, не то чтобы очень понятно…Какие-то странные люди. И звери какие-то из очень неприятных…Таккточно…Очень ужасные. Что делают? Да ничего особенного. Заполонили все окна и смотрят в нас. Такк точно. Есть. Да, нет, никак нет. Не угрожают. Улыбаются. Даже можно сказать, смеются. Никак нет. Не уверен. Разрешите воздержаться. Подождать. Есть. Д-д-думаю, что эта мера преждевременна. Есть. Так точно. Да. Вы отвечаете перед людьми. Так точно. Есть. Так точно. Разрешите подождать? Я дду-м…Так точно. Есть. Есть. В четверть третьего. Есть. Так точно…Да, пошел ты! – кинул трубку генерал-полковник. Офицеры суетились. Что?
- Огонь не открывать!
- А в четверть третьего?
- Огня не открывать! И никаких мер, способных спровоцировать беспорядки,
что здесь, что там – не предпринимать!
- Но нам докладывают…
- Выполнять!
…В четверть третьего над закружившемся в головах и мыслях народом, со стороны Красного Креста, напрямки через рыжий сквер, возник летящий Береговский. Он летел неразумно обыкновенно – по-человечески. Циклично взмахивая двоящимися руками и едва видимыми ступнями ног. И не было на нём никаких механических фокусов или приспособлений. Он летел на одном дыхании. И все видели эти непривычные движения человеческого тела. И удивлению не было предела.
- Не стреляйте! – орал Игнат.
Опешившие люди приветствовали его. И это было что-то. Потому что орали все. Новонаселённый пейзаж заполнился овацией и эйфорией. Странно, но иногда все одновременно начинают говорить одно и то же. Хотя, наверное, всё-таки каждый по-разному.
- Не стреляйте! – парил Береговский в небе.
- Не стрелять! – басили командиры.
- Не стрелять! – сердилась телефонная трубка.
- Ура! –  долетало небо до земли.
- Ура! Мы умеем летать!
- Ты видишь-видишь…Он  взмахивает руками…То набирает, то теряет высоту…Он летит! – махал конечностями Вадик отрываясь от земного тяготения…
…Димка устремился в переполненное взглядами небо и вычерчивал технику полёта…
…Тахир жал на все, сверхъестественным образом перегруженые, кнопки  своего застывшего в созерцании фотоаппарата…
…Вепашка разучивал новый стиль самодвижения ввысь…
…Эмка улыбалась…
…Эйфория переросла в народные песни…
…Непонятный человек бросил в пролетающего над ним Береговского непонятную шапку…Хотел наверно сбить…Рядом стоящий народ отобрал у него непонятную шапку и подхватив, непонятного человека на руки, стали того подкидывать в небо…Подкидыш, орал чтобы его отпустили…Ну, его и отпустили…Подбежали какие-то непонятные люди и схватив подкидыша, исчезли в народном гуляньи…
…Парящий в атмосфере народного гулянья Береговский разглядел знакомые
лица…
- Я всё понял! – кричал он. – Я всё понял!
- Что? – не так-то просто расслышать в шуме народного гулянья родную речь.
- Я всё понял! Не стреляйте! Сейчас всё уладится!..Я понял!
…Береговский полетел в сторону дома…
- Я всё понял. Не стреляйте! – кричал он, пролетая над укреплёнными позициями армии и флота.
…Он приблизился к дому, где его радостно встречали ужасно счастливые чудовищные лица, а так же лица обыкновенно красивые и впечатляющие.
- Не стреляйте! – последний разочек нарисовался голос Береговского на подоконничке, а сам он впрыгнул в родниковое окно третьего этажа.
…По непокорному дому провилял восторг. Игнат исчез в непокорённых внутренностях, а вокруг заблокированного людьми радиуса установилась какая-то необыкновенно манящая благодать. Такая благодать обычно устанавливается перед грозой или каким-то прорывом необыкновенного в речь и красоту…Что-то невидимое влекло к себе изменяющееся пространство…Казалось, что вот ещё мгновенье и…Этому всего-то нужно было одно последнее мгновенье…
…Невидимые тугие стрелы пронзили нескольких солдат, стоящих на опережающих танках. Дарственные ран посыпались с парнями, как переспелые плоды осени, так и не убранные в срок с дерева жизни. Неуспевшие перезреть и зачервиветь жизни молодых солдат проронились в тесноту перепаханного гусеницами асфальта. И там в этой тесноте и  безнадёге завздыхали всхлипы раненных…Солдаты и дворники посыпались в укрытие. На изменяющемся фасаде окружённого нашим воинствующим миром здания зажглась бесконечная череда неритмической дроби автоматической пулевой стрельбы. Из раскрошенных окон выпали мертвеющие на глазах тела сражённых жильцов. Ещё живые попадали на пол, пытаясь спрятаться от налетевшей волны смерти. Вместо убитой благодати по дому заметался хаос.
- Мамочка, мамочка… – плакал над мёртвой упырихой её осиротевший мальчик.
- Спасайтесь! – между собственными воплями заметались ещё живые.
…Убиваемый дом затрясло. Его завыпирало в бока. По глазам его окон побежала чёрная полоса рассерженного космоса.
- Не стрелять! – орали командиры на солдат и дворников.
…Солдаты удивлённо пожимали речами. Они ведь и не стреляли. А кто стрелял? Может дворники? Но и те немеют в помятых непонятках. В непонятках по самые удивлённые глаза, выглядывающие из-за кучкующегося мусора спасшего им жизни и глаза. Кто же стрелял? Снова вечный вопрос.
Пока шло выяснение кто стрелял, стрельба самостоятельно укротилась.
Но дом... Расстреленый  дом…Его шатало и корячило…Его как будто поразили в самое сердце. Он как смертельно раненный хотел бы за что-то бессознательно уцепиться, чтобы устоять в мире живых, хватаясь неразборчивыми кистями за уплывающее пространство и уцепиться смог только за смерть. Дом выдохнул протяжный предсмертный вопль: "А-а-а-а…"; заставивший всё живое в округе сжаться в себя. Люди сжимались в себя. Им стало страшно. Они тонули в жутком оцепенении.
… "А-а-а…" – дохрипел бессильный вселенский голос и смолк. Тлела оторопь холодной немоты. Истязаемая тишина зловеще дрожала. – Тин-н-н – порвалась мелкая струна в ушах переполненного качеством разрывающегося пространства точки…
…Яркий рёв взрывающегося света. Потрясающая ударная волна перевернула
укрепления, танки, командные пункты…
…Что-то шагнуло из Небытия в Бытие…Капелька света…Шаг…Ступенька шага и…Тишина…
Белоокая тишина…
Белоокая…
Бело…

…Они стояли вдвоём перед белооким туманным смогом…На том самом месте, на взлётной полосе…Тахира контузило его же собственным аппаратом  и навалившееся на него новым миром лёгкое головокружение приводили в себя…Вепашка и Эмка…Ему даже дали баночку пива…Чудодейственный напиток…Но это там…В том разорванном на куски пространстве…
…А здесь…Они стояли вдвоём…На взлётной полосе…
…И не узнавали такое знакомое и ставшее таким родным…исчезнувшее в этом бесконечном космосе…таинственное место…
...В…рванных ранах и в остатках белой одежды…В надежде…На взлётной полосе…
…Из-за Димкиной спины выглядывала сверхъестественная тишина…
…Где-то рядом Ольвиевские глаза наполнились вечностью…
…Они стояли на покорёженной взлётной полосе…И смотрели в то единственное, что ещё не потеряло способности к изменению…Они глядели в перемещающееся время…В это кровавое месиво…
…На месте исчезнувших домов осталось только месиво тела, бывшего когда-то Игнатом Береговским.
…Голова Игната почему-то стояла на земле…Она не падала и не заваливалась набок…Один глаз растёкся по щеке, а другой с изумлённым упрёком смотрел на оставленную где-то теперь совсем уже далеко – Пролитую Жизнь.
…В белооком тумане останки Береговского зарделись, пошли в дымок, ясно высветлились и ушли в огне. В никуда…На их месте поднялся небольшой цветок…Он расцвёл звонящим колокольчиком…Из незатейливой музыки выпорхнула белоснежная бабочка…И исчезла в лучах уходящего солнца…



Глава 37...отсих-досих Цветок в Озере...Обожжённая глава

  …Уже утро…

…Круги расползаются в чрезмерно бескрайние площади угасания…
…Забываясь, исчезают, но являются обновлёнными, становясь другими кругами, называемыми ромбами…

…(всё пожгло Солнце)…



Глава 38...отсих-досих Цветок в Бесконечности

- Это он.
- Ты уверена?
- Ещё бы...

- Ну, ты, стой. Слышь, ты!?
…В одном из тёмных углов городского проспекта, лишённого очарования прохожих и вер, двое невыполнимых крепышей подробно избивали остановившегося…Ольвиева доставали какие-то переборочно пострунные невмещающиеся в мировое пространство порхающие конечности. И руки стали ногами, а ноги стали бронзой в натуральную величину. И тишину услаждала игра арфы…Непередаваемая красота звучащего пространства завораживала…Ольвиеву необычайно сильно звезданули ногой в ухо…Серьёзные люди…
…В незатейливой подворотне на стрёме простаивала без настоящего, в променадном наряде из улиточек прошлого, дамочка без шляпки и почёсывала ладошку об бедро…Ей так хотелось самой приласкать ночного "похитителя шляпок"…Пограничница…Ей так хотелось…
…Удар миротворящего бывает ломающим в хруст. Карающий удар в предплечье смещается в отдёргивании и ломает ключицу. Удар по лёгкой ладони, пытающейся спасти, укрыть звучащую музыку лица, сдирает с разбитого пальца кусок мяса с кожей и окровавленным ногтём. Так уж устроен – удар.Так он настроен. В него вкладывается – соответствующее. Он унижается собственным бессилием…Серьёзные люди…Избивающие мирного храбры удачей. Лишь что-то не так… Лишь что-то не так устроено…И они это чувствуют…И от быстроты фиолетово-ночных действий боя выясняется вполне ожидаемая отдышка розовых лёгких, в которых крабельно нечасто наплывает прибоем студящий никотин…
…Но всё сильнее трётся ладошка об бедро…Всё более нарастает – желание у дамочки без настоящего и шляпки…Живее…Сильнее…Точнее…Вот так…Вот так…А ведь ей в будущем рожать детей…О чём она думает, в этой эйфории  расправы?...Пограничница, среди серьёзных людей.
…Вадик возвращается в переполненный пограничными состояниями ночной мир…И оба свирепеют ужасно…И эта объединённая свирепость, вечности и человека, возвращается тяжеленными ударами из небытия в самую кофейную гущу неприспособленных к жизни серьёзных людей…Один, вот, уже вспахал обмякшим мякишком собственного тела очень даже пригодный для растительной жизни недурственный боскет…Теперь тута можно и цветы по фен-Шую сажать. Второй, продавленным лицом прислонился к стеночке спящего дома и какому-то ребёнку, блуждающему во снах этого здания, стали видеться нездешние сны…
…А что поделать – ненависть. Когда высвобождается ненависть, мир сжимается до размеров, пригодных для точного кулачного удара…
…Замелькали мальки невидимых шагов. Бег. В грозных всплесках гневящихся молний. Под свист вопля плотоядного ветра. Под нашептывание ночных причудливых зверей, очертания которых становятся отчётливыми и безнадёжно настоящими…И среди  настоящего замелькали облучённые звуками стонущие деревья…И перерождённая в ненависть развевающаяся на ветру любовь в ошмётках тишины…И мурчание невидимой арфы…
…Девушка неслась по тротуарам жизней…Теряя подаренные любимым драгоценные туфельки…Её нагоняло возмездие.


Глава 39...отсих-досих Цветок в Корзинке Дарящей

   …Она беззвучно рыдала…Она прислонилась к телу неузнанного дома и беззвучно рыдала…Обе её ладошки стали единой лодочкой…И в этой лодочке утонуло рыдающее лицо…
- Покажи, – вот и доковыляли до брошенной лодочки в этом открытом  пространстве  побитые парни.
- Нет.
- Покажи…
…Лодочка поплыла вниз, от неба к земле…И на открытом лице бывшие когда-то серьёзные люди…увидели настоящее…Они отпрянули…И оставленная в одиночестве небесная невеста, полнокровная луна разгладила отчётливый отпечаток необычной ладони, на открывшейся во все космические глубины серебристо-розовой щеке. Безвозвратно чёткий отпечаток имел сочность семи пальцев…
- Ты-ты-зна-а-ешь?
- Что?
- Ты-т-ты…
…Никто из знающих так и не успел договорить главного…Потому, что налетевший неожиданно исполинский хохот сжал в три перекатывающиеся комка одуванчики скомканных чувств…
- Перестань! – воскликнул кто-то. И это было настоящее…И это настоящее не выдержало издевательского гоготания…И оно воскликнуло женщиной…
- Перестань! – бросились во спасение три разных времени, безумно перекатываясь по опустевшим проспектам и площадям ночного города. И только луна сидела на их сгорбленных спинах.
…Убегающие падали, метались, отбивали себе колени…Но зловещий хохот преследовал их, не отступая. Не уступая, теряющимся в холоде неба, звёздам.
…Времена хотели убежать, но не могли. Они петляли, хитрили, кидались в пустоту камнями, просились в живые квартиры. Они не могли уберечься…Им не на что было опереться…Потому что в этом непрерывно происходящем мире все широко беспомощны, даже самые гордые дураки и очень серьёзные люди…
…Через несколько кварталов преследование прекратилось. Мокрые птенцы повалились в найденную жизнь.
…Ну, как – по кофейку? 



Глава 40...отсих-досих Окно в Вечности

…Зловещим хохотом смеялся – автор.
…А Ольвиев сидел на скамейке в парке и горько плакал. Нет, он плакал не от боли или обиды, автор уже перевязал и вправил его ушибленные места, которые почти уже залечились. Нет. Ольвиев плакал бессознательно неосознанно. Автор спросил его:
- Ты чего ревёшь?
- Не знаю, – ответил, всхлипывая Ольвиев, по-детски вытирая кулачками заплаканные глаза, но слёзы катились, катились горькие слёзы со щёк Вадика Ольвиева, и казалось, что им не будет конца.







…….Первая Часть перевернула свою страничку…….