Сеньтябрьское утро. Миниатюра

    У деревянной пристани не было почти никого. Повисла, соединяя тучи с землей, редкая ткань моросящего дождя. В начале сентября бывает свежо, тем более - утром. При ясной погоде, когда ночное небо покрывается россыпью звезд и дышит глубиной, таинственностью неоткрытых миров - тепло земли полученное от коротких   дневных солнечных часов улетучивается.  Становится так холодно, что, кажется, река замирает в оцепенении, бережет его остатки, стекленеет, боясь пошевелиться.  Но в этот раз небо заволокло с вечера. 
    Мы стояли у поломанной, наполовину сгнившей изгороди. Ограда сохранилась только местами. Местные пацаны любили использовать ее на дрова. Она горела весело ярко, не то, что влажный речной валежник, который только дымил, щелкал и даже подсвистывал, когда разгоряченная струя пара вырывалась откуда-то изнутри. Запушенный мокрый сад уныло старчески вздыхал, что-то говорил нам о своей обездоленной судьбе. Всюду лезли влажные листья, срывались крупные капли и попадали за шиворот, но было хорошо.
Мне казалось, что я  не так сильно любил жизнь и доверял людям как она, но я больше прожил. У нас были разные ценности и разные идеалы. Все это не мешало нам быть вместе. Часто мы говорили о пустяках, думая каждый о своем и это обоим  нравилось, – мы не стесняли друг друга.
Не знаю, любил ли я ее?
    Слово это изначально призванное выражать высшие чувства двух людей на сегодня настолько избитое и затертое, наверное, здесь совсем не подходит.  Иногда мне казалось, что если судьба разведет нас, я полюблю ее в воспоминаниях. Буду страдать мучиться, воскрешать в памяти ее голос, цветы которые дарил ей, этот сырой сад печальные оклики гудков и многое из того, что нельзя передать словами, потому как нет такого языка, который смог бы передать чувства двух людей, без-молвно стоящих и ни говорящих друг другу, ни слова…
Старик, очевидно рыбак, с бидоном в руках, проходил мимо. По его выражению лица, глаз, я понял, что он завидует нам, что ему в эти секунды, его прежняя радость – улов, никчемная фальшивая плата старости.
     Он прошел так тихо, внизу под обрывом, как будто шел на носочках. Может, так оно и было, но в эти минуты я не удивлялся этому. Старик прожил на этом свете раза в три больше чем мы. Ему было о чем вспомнить. Конечно, у него тоже была девушка. Какая она была? Неважно. Важно то, что ничего он вернуть ни в силах: ни одного дня, ни одного часа, ни одной секунды. Возможно, он бы отдал остаток своей жизни за то, что бы  постоять вот так… одну минуту … в сыром мокром саду … … со своей девушкой. Постоять  молча, ни о чем, не говоря, только слушать, как  бьется ее сердце под тонкой твоей рубашкой, видеть, как плавится страх боль нежность в ее зрачках, когда губы  ваши трепетно касаются друг друга, дрожат и боятся слиться, так как пропадет очарование.
     Я не знаю, любила ли она меня?
     Я не спрашивал ее об этом, скорей всего нас это в тот момент меньше всего интересовало. Это было странно, не правда ли!? Очень странно. Старик идущий на носочках, и мокрый сад, и это время, которое мы не чувствовали, потому, как его не было, не было совсем. Мы были только вдвоем и все остальное, весь мир, был создан для нас, охранял нашу тишину, наши чувства нас самих.
Река постоянно плескала волной, ворочала бурую гальку. Она казалась бурой только с обрыва. Подойдя чуть ближе можно было рассмотреть белые, голубые и даже красные скользкие окатыши. Река несла их издалека из предгорьев алтайских гор. Бия и Катунь - эти две неразлучные сестры -  столетиями и тысячелетиями терпеливо и усердно  круглили их бока,  стачивали острые углы и придавали со-вершенную форму попавшим в их лоно осколкам некогда вздымавшихся к небу скал. Слившись в полноводную спокойную Обь, они безвозмездно дарили ей свои творения, и та уже не торопясь несла их в своих водах, перекатывала по дну и обильно рассыпала по берегам, отмелям, островам перемежая с чистым бело-желтым песком.  Сильная волна на средине под обрывом стихала и чуть видно покачивала пришвартованные лодки. Бледные унылые тона осени в волшебной полутьме позднего утра давили своей неповторимой тишиной,  голубоватым рассеянным светом, острыми запахами рыбы, конопли и машинного масла.
      В эти дорогие для меня воспоминания – возможно тогда, или позже – вплелась печальная нить. Глядя на старика, я подумал: «Верно, так будет и со мной, потому, что так должно быть. Когда-нибудь и я вот так, или чуть иначе пройду,… пройду мимо зеркала своих воспоминаний. И мое дряхлое сердце захолонет от боли и жалости к себе.  Я без  сил  опущусь на землю и не заплачу,… нет, потому,  что мужчины не плачут, но от этого будет еще горше, еще больней.
     Чуть поодаль от нас в сломанной беседке без  перил трудился у мольберта пожилой художник. Черная дощатая крыша беседки, взявшаяся по краям зеленым мхом, только частично давала ему приют.  Мутный бисер стекающих капель струился с обеих сторон мольберта и, тем не менее, его творение было вне их досягаемости. Мы не стали подходить к нему. Может на этом холсте художник изобразил нас.
      Утро кончалось. Поднимался легкий ветерок.  Старый сад стряхивал на нас свою мокрую одежду.
      Один час, тот сырой сад и та девушка, которую я не очень любил. Это, верно, зовется просто – счастье. … Счастье! … Остановив время тогда в сыром мокром саду, мы были не силах остановить его совсем.

     «Хотите, я расскажу вам о счастье, о времени и даже о старости. Да-да! Обо всем сразу, в нескольких строчках!» С этого стоило начать, но я этим кончаю.
НСО. Чулым. 1981г.