тридцать седьмой год

       
Рисовал художник дочерей.
Напевая, складывал эскизы.
Был забыт в саду воздушный змей,
И на час оставлены капризы.
Белый вальс ложился на бульвар,
Чуть задев фигурки и треножник.
Две косички. Уличный загар.
К ссадине привязан подорожник.
Это трудно – озорной душе
Неподвижной быть в течение часа,
Но вершится магия уже –
У мольберта кисть выводит пассы.
Ворожили руки той весной
То, создав, то что-то вдруг стирая
И вопило за его спиной
Радио: «Страна, моя родная…».
Общепит распродавал рагу
На углу у парашютной вышки.
Первомайский колесил загул
Так знакомый нам не понаслышке.
Милиционер стоял «во фрунт».
Колыхались в доме занавески,
Но уже сквозь выбеленный грунт
Проступали два лица. Две фрески.
Разрывался где-то телефон
И затих, оставшись без ответа.
Лишь судьба отвесила поклон
У почти готового портрета.
И осталось вроде бы всего
Два штриха и маслом запятую,
Но устал художник: «Ничего,
Нам не к спеху. Завтра дорисую».