Такая судьба. 36 Краковский и День творения

 ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
               
          …Я подкатил к издательству и приткнул «Паннонию» рядом с черной, единственной тут «Волгой». Если был небезызвестный «черный воронок», я прислонил бы свою «тачку» к нему: это во мне еще осталось – хамское бессилье.
     - Читал? – хмуро спросил мой друг завхоз Павлуша, тайный графоман и откровенный пьяница.
       Я кивнул.
       - Почему не боролся?.. Секретариат, комитет, Цека, наконец…Ты же, мать перемать, козел отпущения! Не дошло?
Наверное, я все же осел. Просто осел упрямый.

       Они уже все сидели по местам: и дирекция в полном составе, и партком, и  общественность из массовки, которая есть в каждом подъезде. Почти у всех в руках или на столах под очками и блокнотами томики злополучного романа. Добыли где-то: ведь  распродан давно, года полтора назад. И вот эта статья в центральном журнале, порожденная каким-то склоками в провинциальном отделении Союза писателей – скорее всего, завистью к удачливому сотоварищу. Их там и всего-то человек десять среди церквей и  туристов одной из реликвий «Золотого кольца». И фамилия у подписавшего всю эту злую чушь какая-то провинциальная, подзаборная – «Ив. Потунов»(в справочниках не значится: псевдоним).
     И сразу началось действо, как будто перед моим явлением произошел последний прогон и люди еще не остыли.
    - Факт свершившийся. Беспрецедентный…Мы выпустили плохую по всем параметрам книгу. С первой страницы автор начинает «трепаться», вся книга - такой треп за рамками вкуса, в том числе политического…- Это главный редактор, моложе меня на два года, бегал на все мои вечера во времена студенчества. Но вот ведь – вырос, осознал, «усек». Но конечно, лучше сказать – «такт политический», а то как-то не по-редакторски: «вкус»… А треп я люблю, остроумный, веселый и злой треп наших великих покойников. Тем и купил меня никому не известный «выходец из народа». Ох, и  помучился я с ним, пока пытался что-нибудь отрезать – руки, ноги, голову – или хотя бы в кишках покопаться.
   - Вы считаете меня писателем? – прямо спросил он.
   - Да, осторожно ответил я.
   - Тогда я во всем прав, даже если не прав…И на свою, понимаете?  на свою собственную фразу имею полное право…Вы хоть Платонова листали или обходитесь Шевцовым?
     Тут я чуть не швырнул ему в бороду сорокалистовый талмуд рукописи: знал бы он, на что я иду! Как буквально за ручку тащу по лабиринтам издательских катакомб полюбившихся и еще наивных ребят, так неосторожно обнадеженных в недавние времена, прошедших насквозь целину, тайгу, океаны, а теперь уже лезущих от безнадеги в горы, в колхозы Нечерноземья, в полуподпольную историю, магию и бутылку. Не многих  я вытащил, человек пятьдесят-шестьдесят за все эти годы. И все же это сделал я – «самый младший старший редактор» с двадцати трех лет, сделал наперекор всему и всем и в ущерб собственному пути и писаниям.
     - Вы посмотрите, что пропускает в печать наш уважаемый редактор, можно сказать, наставник молодежи. Они в нем все души не чают!..- Это какая-то вдовствующая баба из главной редакции – так и не запомнил фамилию: не приходилось сталкиваться.-«Выше свободы - гармония. Если бы штаны были свободны, они упали бы»…Вдумайтесь, какая пошлость, какая безответственность!.. Или еще: «Вы думаете, сделать ребенка, это свалить в постель?..»
     - У нас пока так, - мрачно, из-за приоткрытой двери пробасил фотограф Микшен и навел на меня объектив: наверно ракурс понравился. Но приосанился и директор, сделав портретное лицо и крепче сжав пятидесятирублевый комиссионный «Паркер». Никто не засмеялся, а баба рухнула в кресло, закрывшись руками и всхлипнув. Все строго смотрели на нее…
     Выступлений было много, и цитат много. И чаще всего звучало в разной тональности: - «Кощунство»,  «издевательство», «пошлятина», «антисоветчина», «безответственность», «на чью мельницу воду льют?» Мотивы нижнего белья, унитаза, мазохизма, секса, надругательства. Господь Бог везде, везде с большой буквы!.. Я почти не слушал, рисуя профиль Ирки, комсомольского нашего вожака, красотки с тремя детьми и все от разных мужей. Она мне подмигивала и единственная  хохотала над особенно хлесткими выдирками из текста.
    - Контрреволюция,- подвел итог бессменный «партком» Цигейко,- «Началась война, от которой они с матерью улепетнули подальше, во глубину сибирских руд.» - цитирую. Это что? Скорбь?.. Измывательство над тысячами повешенных, сосланных, сожженных…
    Тут я опят отключился, подумав почему-то, что  не закрыл бензокран, а он подтекает. Могу остаться без горючки, если это продлится еще часа три. И еще дурацкая мысль: у Вознесенского Бог с заглавной, в нашей же книге. Чего им примерещилось?.. Религиозное мракобесие, разве? 
   - Литература должна способствовать улучшению нравов…Не на дурных же примерах, отдельных частностях, еще не устраненных кое-где недостатках… Цинизм, развязность, безнравственность….Наша общая вина относительна: мы не надеялись на редактора. Я не хочу сказать, что он глупее нас, все мы примерно одинаковы в умственном отношении…         
  - Ага, - опять голос из дверей и щелчок затвора, - на уровне пешки…
  - Не перебивайте меня! – оказывается это мой непосредственный начальник. Шестой год начальствует, уже шесть своих книг выпустил. И еще пяток в планах  разных издательств. – Пусть у нас нет цензуры! Пусть!.. Тогда мы должны взять ее функции на себя. Редактор виноват. Содрать шкуру с него придется. Но у Главлита ни одного замечания. Значит тут дело в соображениях высшего порядка.
  И опять директор, уже уверенный, готовый карать и отечески наставлять – на пути к эшафоту:
   - А Васька – то слушает да ест…Сколько можно возиться с таким Васькой?.. Пять проколов за четыре года… А еще говорят, что был блестящий редактор…Не то золото, что блестит, товарищи! Наше золото – не их золото. Мы не позволим принижать простых трудовых людей. У него, видите ли, «человечество делиться на мастеров – и других». Кто эти другие, оплеванные писателем при помощи редактора? Кто?.. Я?.. Вы?.. Может, герои  полей и мартенов, которые…
      Я вздохнул, шумно и вызывающе, и привстал, глядя в окно на свой мотоцикл: черная лужица бензина с маслом расползалась медленно, но верно.
       - Пародирование форм земного существования, пасквильная картина, издевательская интонация…Кто поставил в план?.. В книге есть политические фиги, не было партийного подхода и руководства. Редактором не может быть простой человек. Редактор – это тончайший барометр, улавливатель веяний века… Мое решение – уволить.
     - По собственному,  - робко пискнула «комсомольская богиня»,  - нельзя же так, товарищи. Он что – сам издал?.. Издательство издало.
    И тут встал Стронгин, очкарик и тихоня, специализирующийся на сложной исторической литературе, где множество цитат и опасностей. Я не дружил с ним.
    - Я читал контрольно. Понравилось. Готов разделить ответственность…
      Мне стало легко  и просто, я даже рассмеялся. И вместо просьбы о помилование зачитал, взяв из рук директора, собственную объяснительную: «Роман отличный. В необходимости издания не сомневался и не сомневаюсь».
       А потом, под занавес, редактор, распустив гвардию, позвал меня в кабинет. Бумага, ручка и милостивое:
    - Пиши по собственному…Без работы не останешься, я позабочусь.
 И я написал: «Прошу уволить с сегодняшнего числа текущего года по собственному (редактора) желанию». И он подписал наискосок, красным.
 - Отдай в приказ. Сам…Что будешь сейчас делать?
 - Застрелюсь.
 - Выпей… Иди домой и выпей. Снимает.
        Сраженный заботой редактора, позже всех выхожу во дворик, чтоб ни с кем не разговаривать, закрываю кран под бензобаком и плетусь пешком под липами по мягкому асфальту.


Вот ругают…
значит – раскусили.
Значит кой-кому не по себе.
У меня в запасе пол-России,
И ещё полжизни по судьбе.
Мне ли придорожною травою
У обочин жаться и  лежать, -
Наступай, признанье роковое,
Всё равно тебя не избежать.