Предел настал

Предел настал. От чёрной черноты, от лживой лжи , от подлости и мрака  деревья пали скорчились кусты. И мир застыл плешивою собакой.

Экран беззвучно продолжал кричать, о том,  кто  вор, и где украл и сколько. А мне хотелось просто камень взять и сразу  плазму  превратить в  осколки.

А там внизу рыгала темнота.  От мерзкой мерзости открылась рвота. У нашего дворового кота. Иль у ещё бездомного кого-то.

Сошли с ума. Погрязли во грехах. Убили в душах собственного Бога.   Гной, грязь купюр на  алчущих руках.  Храм пуст, убог и не к нему дорога.

А пресса, обезумевшей толпе стрельбу меж глаз и  ужасы неволи, являет день и ночь.  И, лучик в нас,  души спасённой, тонет в той же крови.

Молясь – молись,  не подбирая слов, пусть самой гнусной руганью и матом.  В такой  войне  где небо из оков,  красивых  форм не выдают  солдатам.

В нас веры  нет,  и даже не дано тому, кто хочет с чистыми руками уйти за грань, и не делить говно своей судьбы с шальными кобелями.

Они все там в зелёных ковылях, в лесной глуши без  счастья  и надежды. Скулят сердцами и глотают страх.   Спивая с  водкой всё, чем жили прежде.

В них всё,  интеллигентности вуаль,  крестьянский  пыл усвоили надёжно,  рабочие со   знаком «ка»  и боль,  что моды нет на белые одежды.
   
Что  совесть прочно поросла быльём, а слово честь  осталось без значения. И дети плюнут в чистый водоём,  их предкам ставший само заточением.

Мы прокляты, мы выпиты до дна и как Христос в отчаянном вопросе «Скажи когда, когда придёт весна и кто тогда за всё, что было спросит?

И небо лохмы серые разжав, тихонько за струило белым снегом. Всё стихло, серебристой пыли вняв, скрываясь под  явившимся пологом.

И всё слоилось сорок долгих дней, а ночи были раза в два длиннее. И даже электрических огней  не стало видно.

Город леденея не знал, что больше мерзости не встать, что пакость в прах  и не проснуться звону, и некому невинных сосчитать  кресты  принесших  на себе к амвону.