Сказки на ночь. Ночь 2

«Летучий Голландец». Грустная сказка.

Порой бывают такие сумерки, когда солнце садиться не обыденно буднично, а так, словно закат его последний из всех, и от того – не просто прекрасен, но, поистине, великолепен. Последние минуты пылает багрянцем, словно прощаясь, погребальный костер на западе, подводя окончательный итог всему, а с востока – того самого, что дарил надежду каждый незамеченный день, неспешно и обстоятельно подползает финальная тьма. Каждый раз, в такой момент, в любой дали от моря, я явственно  слышу звон корабельного колокола и прощальный залп его бортовых. Он тень истинного желания, призрак смелости, последний живой мятежник века бездушных круизных лайнеров.
Я расскажу тебе о нем, тихонько, так, чтобы не заглушить далекий-далекий ропот волн и легкий бриз, долетевший с моря за догорающим закатом.

Он был жаждой, что жила в нас, страстью, толкавшей за границы неизведанного, вопреки законам и правилам, силой чугунных орудий, на случай битвы и крепкими бортами против любого шторма.   Как парусный корабль в век стальных пароходных гигантов, он настолько не вписывается в картину нашего нынешнего мира, что нам свойственно его игнорировать. И правда -  что он мог бы предложить теперь – грязный, скрипучий, почти наполовину забитый архаичными пушками, провонявший смолой, потом и кровью? Что, чего нет в сверкающих круизных каютах и на огромных прогулочных палубах? Тесноту, лишения и вечную борьбу за выживание? Зачем? Зачем болтаться в лоханке, полной ископаемых чувств и забытых стремлений, если можно отправиться в прекрасный круиз, полный силиконовой страсти и фальшивой вежливости? А он стоит там… пока что, поскрипывая мачтами, и Ему каждый раз искренне не понятно и горько, когда мы отпускаем то, что действительно дорого, и держим то, что разрушает нас, сгибает и ставит на колени. Каждый раз, делая это, мы окончательно разрушаем частичку его (себя?) там, глубоко внутри… под толщей чужих правил, внушенных страхов и надуманного долга. А он спит и видит сны. Сны о тех временах, когда весь мир виделся проще: были те, кто плывет рядом, и те, кто стоит на выбранном пути к горизонту. Первых следовало прикрывать от шальных залпов и таранных ударов, зная, что в любой абордаж или шторм, они будут рядом. Вторых – топить без жалости и сожалений, любой ценой не давая сбить себя с выбранного курса. Когда каждый получал по заслугам, а компас и звезды – были единственно верными ориентирами. 
 Так и стоит он теперь, на последней, безжалостно вечной стоянке – древний ужас морей, забытый покоритель волн, искатель новых горизонтов, прикованный к тесному пирсу цепями приличий и чьей-то морали. И с каждым годом, Его сон все крепче, и тихо-тихо поскрипывают прогнившие борта, долгие века не знавшие гнева чужих орудий и ярости волн. Безмолвно тлеют свернутые паруса, забывшие ветер искренних чувств, срывавший якоря на заре нашей жизни. Теперь это едва ощутимое, как сквозняк, дуновение, из тех, что не дают спать душными ночами, сжимая сердце давно забытой тоской по чему-то безвозвратно ушедшему.
И гниет в глубоком сне, у причала, в каждом из нас, некогда прекрасный корабль, и серыми призраками бродят по его палубам брошенные надежды и оставленные мечты. В нем ничего уже не осталось от той былой красоты: уродливые пробоины, нанесенные бесконечным самокопанием и самоограничениями, облупившаяся краска, заросшая пылью и грязью палуба, на которую не принято ступать «взрослому» человеку,  жалкие клочья парусов, намертво затянутые канатами смешной «ответственности», и даже не заклепанные, а просто брошенные орудия, на покосившихся лафетах. Теперь это корабль призрак. Призрак всего, что мы похоронили в себе, стараясь соответствовать чужим ожиданиям и, раз за разом, отказываясь от того, что мы есть. Принятое мнение описывает его как уродливый, безнадежно устаревший корабль, который и хранить то следует только из очень уж большой сентиментальности, и в тайне – другие, не поймут. Те, другие, кто уже навсегда разобрали его внутри себя, отказавшись от всего, что он символизировал, считая, что жизнь – уже не то жестокое и неизведанное море, что было раньше. Те, кто предпочел общий комфортный и слепой круиз отчаянному плаванию за своей звездой.
Но мы сами сделали его таким. Сами ломали его обшивку, склоняясь перед чужим мнением, сами забросили каюты, пытаясь «повзрослеть» и сами спустили паруса, опасаясь не удержаться на якоре в совершенно не подходящем месте, в котором «должны» находиться. Мы сами перекрасили его в траурно черный, своими руками приковали его к пирсу, и своей волей населили его тенями несбывшегося, шепчущими еле слышно, в краткий миг, перед сном, о том, что потеряно и забыто.
Это правда.
Но, правда и то, что даже теперь, в таком состоянии, он еще способен удержаться на волне, вопреки всем законам физики и разума. Выщербленные чугунные жерла пушек, еще готовы плюнуть позеленевшими от старости ядрами, верно лежащими возле лафетов, лохмотья парусов способны удержать попутный ветер, а разбитый судовой колокол все еще ждет сигнала к отплытию. Сколько бы мы не отворачивались, но это правда:  там, где легкий призрак капитана, последний отголосок нашей смелости и страсти, склоняется над компасом у расколотого штурвала, под толстым слоем жирной пыли, верная своему долгу стрелка, на выцветших румбах,  все еще указывает курс. Тот курс, на котором сердце бьется чаще, а попутный ветер в любой миг готов развернуть остатки парусов. Правда в том, что никакие пробоины и увечья не сломят Его (нашу?) суть. И пусть, он «был жаждой,  страстью, силой», правда в том, что этим он и остается, сколь бы мы не старались забыть.  Да, теперь, это уже не великолепный фрегат, а кошмарный сон круизных лайнеров, уродливый, гнилой, под изодранным черным флагом, выглядящий как демон, в глазах «остальных», но он все еще готов к плаванию. К твоему плаванию. И он все еще верен тебе, и он все еще знает курс.
Понимай, как хочешь.
(с) Виталий Альмейда